Кэтрин Уэбб - Полузабытая песня любви

Katherine Webb

A HALF FORGOTTEN SONG

Copyright © 2012 by Katherine Webb

First published by Orion Books Ltd, London

All rights reserved

© М. Тарасов, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2014

Издательство АЗБУКА ^®

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ( www.litres.ru)

Ветер был таким сильным, что она почувствовала, как он вытаскивает ее из мира сновидений в явь и она разрывается между реальным и призрачным, настолько ярким, что грань между сном и явью стала зыбкой, а затем окончательно исчезла. Ветер сотрясал дом, гудел в трубе, бился в окна, гнул деревья. Но еще громче грохотало море – огромные волны набегали на каменистый берег и разбивались о скалы у подножия утеса. Казалось, земля громко стонет под ногами и стон этот заставляет дрожать все тело.

Она дремала, сидя в кресле у затухающего очага, – слишком старая и уставшая, чтобы подняться наверх, в спальню, и лечь в кровать. Шторм распахнул кухонное окно и принялся хлопать им с такой силой, что каждый удар грозил стать последним: рама давно сгнила, и ее удерживал на месте лишь сложенный несколько раз листок бумаги. Грохот разбудил ее, но она не хотела просыпаться и цеплялась за остатки сна, несмотря на холодный ночной воздух, который проникал через окно и подступал к ногам, словно морской прилив. И все-таки придется встать и закрыть окно, иначе рама совсем развалится. Женщина открыла глаза – в сером свете сумерек предстали очертания комнаты. За окном в темном небе луна то и дело исчезала в пролетающих облаках.

Поеживаясь, она прошла на кухню, к открывшемуся окну, стекла которого уже были с налетом соли. Ноги болели и плохо слушались. После сна в кресле спина онемела, стала как деревянная, суставы не хотели работать, приходилось их заставлять. Проникающие в дом порывы ветра трепали волосы, тело бросало в дрожь; она закрыла глаза и глубоко вдохнула холодный воздух: запах моря был такой родной, такой знакомый. Это был запах всего, к чему она привыкла, – запах ее дома, ее тюрьмы, ее собственный запах. Она открыла глаза и выдохнула.

Селеста стояла там, на утесе, лицом к морю, спиной к дому. В лунном свете она была словно отлита из серебра. Море бушевало, волны, вздымаясь, с шумом разбивались о скалы. Мелкие брызги впивались в лицо – колючие, почти едкие. Как сюда попала Селеста? Столько лет прошло с тех пор, как она исчезла… Однако это была она, вне всяких сомнений. Высокая фигура, гибкая спина, роскошные бедра, руки, раскинутые навстречу шторму. Мне нравятся прикосновения ветра.Казалось, ее шепот с характерным выговором долетел сквозь окно. Длинные волосы и длинное бесформенное платье, подол которого треплет ветер. Ткань облепила тело, обрисовывая контуры ног, талии и плеч. В памяти внезапно возник образ мужчины, рисующего Селесту: он то и дело отрывает взгляд от бумаги, чтобы посмотреть лишний раз на модель. Она зажмурилась. Воспоминание показалось одновременно сладостным и невыносимым.

Когда она вновь открыла глаза, то обнаружила, что все еще сидит в кресле, окно по-прежнему хлопает и сквозняк гуляет по комнате. Значит, она так и не вставала? Не подходила к окну и не видела Селесту? Она уже не понимала, где сон, где явь, что было и чего не было. Ее сердце сильно забилось при мысли, что Селеста вернулась и узнала наконец, что произошло тогда и кто всему виной. Ее лицо, холодные и злые глаза промелькнули перед мысленным взором старухи, которая вдруг увидела все и поняла. «Предчувствие», – произнес ей на ухо голос матери. Она так явственно его услышала, кожей ощутив дыхание Валентины, что даже оглянулась, не стои́т ли мать позади. В углах комнаты сгустились тени. Казалось, оттуда на нее кто-то смотрит. Мать не раз говорила, что обладает особым даром, признаки которого пыталась обнаружить и у дочери. Жадно цеплялась за любой намек, указывающий на то, что дочь тоже обладает внутренним зрением. Возможно, в конечном счете именно на это и уповала Валентина, уже тогда знавшая, что грядет перемена. Неотвратимая, как судьба. И вот, после стольких лет, перемена близка. Кто-то должен появиться. Страх сомкнул вокруг нее свои тяжелые руки.

Стояло раннее утро. Солнечный свет лился сквозь высокие окна галереи, отражаясь от пола, слепил глаза. Лето заканчивалось, но сегодня солнце еще грело и предвещало прекрасную погоду на весь день. Однако, когда Зак открыл входную дверь, с улицы потянуло холодом, словно из каменного подвала, чего не было еще неделю назад. В воздухе появился запах сырости, свидетельствующий о приближении осени. Зак глубоко вдохнул и подставил лицо солнечным лучам. Осень. Новая пора, конец счастливому отпуску, который он себе устроил и которым так наслаждался, притворяясь, будто он продлится вечно. Сегодня был последний день, Элис уезжала. Зак оглядел улицу, посмотрел направо и налево. Было восемь часов утра, и в переулке, где находилась галерея, еще не появился ни один прохожий. Галерея Гилкриста располагалась в узком боковом проезде, всего в сотне ярдов от Грейт-Палтни-стрит, главной магистрали Бата [1]. «Достаточно близко, чтобы мое заведение легко было найти, – подумал он, – и чтобы можно было заметить вывеску, проходя по торговой улице. А вывеска действительно хорошо видна из переулка – он проверял. Увы, людей, гуляющих по Грейт-Палтни-стрит и глядящих по сторонам, еще не было. Что ж, время для покупателей слишком раннее», – успокоил он самого себя. Опрятно одетые люди, торопливо идущие по главной улице сплошным потоком, были похожи на клерков, направляющихся на работу. Он видел их с того места, где стоял. Приглушенные звуки шагов доносились до него как будто из тоннеля, сквозь неподвижный воздух, резкие черные тени и слепящие солнечные блики. Они, казалось, усиливали тишину за дверью галереи, делая ее звенящей, печальной. Галерея, напомнил он самому себе, не должна зависеть от футбольных болельщиков или праздно шатающейся публики, заходящей во все места на своем пути. Галерея существует для людей, которым она нужна и которые ищут именно ее. Он вздохнул и вошел в дом.

Здание, где до него был ювелирный магазин, он взял в аренду четыре года назад. Во время ремонта под прилавком и за плинтусами обнаруживались звенья и застежки от цепочек, а также обрывки золотой и серебряной проволоки. Однажды он даже нашел драгоценный камень, завалившийся в зазор между стеной и полкой. Когда Зак снимал ее, камень упал на его ботинок, издав негромкий звук. Маленький, сверкающий, он вполне мог оказаться алмазом чистой воды. Зак воспринял находку как хороший знак и оставил ее себе. Впрочем, позднее ему пришло в голову, что камень стал его проклятием. Пожалуй, следовало разыскать ювелира и отдать ему эту драгоценность. Освещение в галерее было превосходным. Дом стоял на склоне небольшого холма и имел огромные окна, обращенные на юго-восток. Утренние солнечные лучи падали на пол, а не на стены, где висели картины, которым они могли повредить. Даже в ненастные дни внутри было светло. И достаточно просторно, чтобы посетитель мог отступить назад и полюбоваться большими картинами с должного расстояния.

Не то чтобы больших картин в данный момент было много. Неделей раньше он наконец продал пейзаж Уотермана. Этот современный живописец проходил в категории местных художников. Картина провисела долго, и Ник Уотерман забеспокоился, не выцветут ли краски. Так что продажа состоялась как раз вовремя, чтобы не дать этому парню перевезти всю свою коллекцию в какое-нибудь другое место. «Всю свою коллекцию», – мысленно усмехнулся Зак. Три пейзажа Бата, где город был виден на горизонте с различных точек окружающих его холмов, и немного сентиментальная пляжная сцена с девушкой, выгуливающей рыжего, почти красного, сеттера. Только цвет собаки заставил его взять эту картину. Сказочный цвет меди казался пламенем жизни, которое оживляло достаточно скучную композицию. Деньги, вырученные за картину, разделенные поровну между галереей и художником, дали Заку возможность заплатить налог на машину и получить право снова сесть за руль. Как раз вовремя. Он смог вывозить Элис на природу, устраивать традиционные однодневные экскурсии. Они побывали в пещерах Чеддар, съездили в Лонглит [2], устроили пикник в Сейвернейкском лесу [3]. Зак медленно повернулся и посмотрел на то, что еще оставалось в галерее. Скользнул взглядом по нескольким небольшим, но качественным полотнам художников двадцатого века и нескольким совсем свежим акварелям местных авторов, затем задержался на работах, которые считал гвоздем коллекции, – трех шедеврах Чарльза Обри.

Зак тщательно выбрал для них место, повесив на самой освещенной стене, на нужной высоте. Первая работа представляла собой карандашный набросок, названный «Присевшая Мици». Модель сидела на корточках, совсем не изящно, повернувшись спиной к художнику и широко расставив колени, покрытые простой юбкой. Ее блузка была небрежно заправлена за пояс, но вылезла из-под него на спине, обнажая полоску тела. Это был рисунок, выполненный контурами и беглой штриховкой, и все-таки кожа на спине и углубление в районе позвоночника были настолько живописны, что Заку всегда хотелось протянуть руку и провести пальцем по ложбинке, чтобы ощутить гладкую кожу и напряженные мышцы под ней. Можно было представить себе влагу от пота, выступившего там, где пригревало солнце. Девочка собирала какие-то цветы в корзинку, стоящую на земле у нее между ног. Похоже, она чувствовала, что на нее смотрят сзади, и, возможно, ожидала непрошеного прикосновения к спине, а потому повернула головку к плечу, так что зритель мог видеть ухо и очертания щеки. Глаз же только угадывался по едва заметному намеку на ресницы. Зак ощущал, до какой степени она насторожена. Чье присутствие ее беспокоило? Художника в тот момент, когда создавался рисунок, или зрителя, который глядел на нее теперь, многие годы спустя? Рисунок датирован 1938 годом и подписан.

Следующая работа выполнена черным и белым мелками на бумаге охристого цвета. Это был портрет Селесты, возлюбленной Обри. Селеста – похоже, ее фамилия так и осталась никому не известной – была родом из Французского Марокко. Ее лицо цвета пчелиного меда обрамляла копна черных волос. На рисунке были показаны только ее голова и шея, однако столь малое пространство заключало в себе изображение женского гнева такой силы, что Заку часто доводилось видеть, как зрители в первое мгновение невольно съеживались, словно ожидая отпора за то, что осмелились смотреть на подобное. Зак часто задумывался о том, что могло привести женщину в состояние такой ярости, – пламя в ее глазах говорило, что художник ступил по тонкому льду, когда выбрал именно этот момент для создания рисунка. Селеста была красивой. Все женщины Обри были красивы, и даже в тех случаях, когда их красота не была общепризнанной, Зак все равно ощущал в портретах прелесть их обаяния. Однако внешность Селесты, с безупречным овалом лица, большими миндалевидными глазами и иссиня-черными локонами, говорила сама за себя. Черты лица, его выражение демонстрировали смелость и бесстрашие, и были в высшей степени привлекательны. Неудивительно, что ей удалось заполучить Чарльза Обри так надолго, то есть на куда больший строк, чем другим любовницам.

На третью работу Обри он всегда смотрел в последнюю очередь, чтобы иметь возможность наслаждаться ею подольше. «Делфина», 1938 год. Дочь художника. Тогда ей исполнилось тринадцать. Портрет, изображающий ее до колен, снова карандашный рисунок, на котором она стоит со сложенными перед собой руками. На девочке блуза с матросским воротником, вьющиеся волосы схвачены на затылке в хвостик. Она повернулась к художнику в три четверти оборота. Ее плечи напряжены, словно ей велено стоять прямо. Рисунок похож на школьную фотографию, на которой дети изображены в неудобной позе. Однако едва заметная робкая улыбка девочки говорила, что она удивлена оказываемому ей вниманию и оно ей нравится. В ее глазах и волосах играл солнечный свет, и при помощи всего нескольких крошечных бликов Обри удалось так явно передать неуверенность девочки, что становилось ясно: она вот-вот изменит позу – может быть, уже в следующее мгновение, – прикроет рот ладошкой, чтобы скрыть улыбку, и застенчиво отвернется. Делфина выглядела робкой, нерешительной, послушной. Зак испытывал к ней любовь, озадачивавшую его самого. Отчасти отеческую, а отчасти являвшуюся чем-то бульшим. Ее лицо все еще было детским, однако его выражение, а в особенности глаза принадлежали уже женщине. Она была самим воплощением отрочества, только что данным обещанием, бутоном, ожидающим, чтобы распуститься. Зак провел многие часы, вглядываясь в портрет, мечтая когда-нибудь ее встретить.

Это был очень ценный рисунок, и если бы он захотел его продать, ему пришлось бы к этому готовиться. Правда, хозяин галереи знал покупателя, который поспешил бы купить эту работу сразу же. Его звали Филипп Харт, и он тоже увлекался Обри. Зак опередил его три года назад на лондонском аукционе, где приобрел этот портрет, и с той поры Филипп наведывался к нему два-три раза в год – проверить, не захочет ли владелец рисунка наконец расстаться со своим сокровищем. Но Зак всякий раз оказывался к этому не готов. Он вообще сомневался, что когда-нибудь на это решится. Однако в последний визит Харт предложил семнадцать тысяч фунтов, и впервые Зак заколебался. За каждый из остальных рисунков его сильно сократившейся коллекции произведений Обри, то есть за портреты Селесты и Мици, как бы хороши те ни были, он выручил бы не больше половины этой суммы. Но он не мог заставить себя разлучиться с Делфиной. На других ее портретах – а их было много – она выглядела нескладным ребенком-худышкой, персонажем заднего плана, затмеваемым блестящим присутствием сестры Элоди или дерзкой Селесты. Но на этом, одном-единственном, наброске девочка предстала собой – живой, стоящей на пороге будущего. Каким бы оно ни оказалась. Это был ее последний портрет, нарисованный Обри перед тем, как художник решил отправиться на континент, чтобы участвовать во Второй мировой войне, на которой и погиб впоследствии.