Когда Димити исполнилось двенадцать, Валентина заявила, что хватит ей ходить в школу: это пустая трата времени, а к тому же дочь ей нужнее дома. Тогда Димити с удивлением обнаружила, что скучает по школе. Она даже скучала по другим детям, которых так ненавидела. Ей не хватало их новеньких карандашей и одежды, не хватало тайком подслушанных рассказов. Не хватало прогулок с Уилфом, с которым она возвращалась после уроков. Однако Димити не скучала по учебе. Зачем проходить математику и знать, где находится Африка? Какой прок в том, что женщина с лошадиным лицом, чья грудь висит до пояса юбки, учит печь пироги, когда Димити занималась этим с тех пор, как впервые встала на табурет, чтобы достать до стола? Вещи, которым ее учила Валентина, были поважней. Другие дети должны были посещать занятия самое малое до четырнадцати лет. Так гласил закон. Однако никто ничего не сказал, когда Димити перестала это делать. Она думала, что директор школы явится в «Дозор», постучит в дверь и потребует, чтобы она вернулась, но ничего подобного не случилось. Димити несколько дней выглядывала в окно, высматривая гостя, но потом прекратила.

Именно Димити первой обнаружила путь, по которому можно было спуститься с находившегося позади ее дома утеса на маленький пляж у подножия обрыва. Верней, сделала его проходимым. Вначале сердце колотилось так, что тряслись коленки. В тот день мать выставила ее за порог, велев пойти погулять и попробовать чем-нибудь заняться. Это означало не показываться ей на глаза несколько часов. Димити медленно и осторожно спустилась с края обрыва, цепляясь пальцами за жесткую траву, нащупывая ступнями каменные выступы, которые, как ей казалось, должны были выдержать ее вес и не выскользнуть из-под ног. Если бы она потеряла опору или оступилась, ничто не смогло бы остановить падение, пока ее тело не рухнуло бы на груду обломков скал у подножия. Подошвы туфель сперва заскользили на мелкой каменной крошке, но потом встали твердо. Каменистый уступ, на который Димити сползла, оказался прочным. С этого места она увидела что-то вроде длинной узкой извилистой тропы, которая шла сначала вправо, затем влево и вниз, к морю. Местами тропа исчезала, и тогда нужно было делать широкий шаг или прыгать, что не могло не вызывать страх, потому что в этом случае держаться было не за что и приходилось забыть о безопасности. Но она решилась на это. Найдя путь вниз, Димити потратила несколько часов на то, чтобы соорудить нечто вроде ступенек из камней, которые ей под силу было передвинуть, чтобы о них можно было уверенно опереться ногой. Солнце светило ярко, и дул нежный ветерок. Стоял великолепный майский день. На обрыве, примерно на полпути вверх, виднелось гнездо моевки [28]. Взрослые птицы улетели в море, на промысел, а в гнезде остался только один толстый пушистый птенец. Он смотрел на Димити с немым одобрением, быстро кивая неуклюжей головой. Она знала, что притрагиваться к нему нельзя, хотя ей этого очень хотелось. Так что Димити спряталась за камнями недалеко от гнезда и лежала неподвижно, чтобы не спугнуть птиц-родителей, которые то и дело прилетали на белых крыльях с черными кончиками, словно окунутыми в чернила, и приносили в клюве перетертую рыбью кашицу для малыша. В ее семье, думала Димити, заведено все наоборот. У них пищу для Валентины обычно приносила она.

Димити еще долго оставалась рядом с гнездом – до тех пор, пока солнце не стало садиться и моевка-мать не расположилась на ночлег. Любуясь птицами, Димити дремала в полосе золотого света, спрятавшись от ветра. Кожу покалывало, она как будто стала липкой от соли. Тело отяжелело от усталости, но она продолжала наслаждаться компанией птиц. Ей нравилось, как блестят их мокрые клювы и лапки, когда они выходят из воды, а также то, что они никогда не улетают надолго и то и дело наведываются проверить, все ли в порядке у их птенца, чистят его, подталкивают к самому лучшему месту в гнезде.

Она спрашивала себя, сколько времени должно пройти до того момента, когда Валентина ее хватится. Конечно, это уже должно произойти. Было примерно два часа, когда мать взглянула на висящие в кухне часы и велела ей не попадаться на глаза. Теперь, верно, стрелки их близились к восьми, потому что солнце стояло низко и выглядело совсем неярким, похожим по цвету на сливочное масло. Валентина, наверное, уже стала беспокоиться, куда подевалась дочь. Ни один из посетителей никогда не оставался у матери надолго – на пару часов, не более того. Веки моевки опускались все ниже и ниже. Димити решила дождаться того момента, когда они закроются окончательно. Однако солнце зашло, похолодало, лежать на камнях было жестко и колко. Поэтому она поднялась на ноги, как могла тихо, – все-таки заставила моевку пронзительно вскрикнуть – и полезла наверх. «Я уже дома!» – сообщила она, влетая в кухню. Димити была готова даже к тому, что мать станет ее ругать, лишь бы оказалось, что она волнуется и хватилась потерявшейся дочери. Но в коттедже было темно, и Валентина крепко спала в кресле, в халате, который, распахнувшись, приоткрывал одну голую ногу. Помада размазалась вокруг рта, рядом стояла пустая бутылка.

Позже, поужинав черствым хлебом и беконом, Димити прокралась за дверь и направилась к дому Кулсонов. Окутанная темнотой, она некоторое время пряталась в кустах черной смородины, вдыхая запах кошачьей мочи и заглядывая в окна с безопасного расстояния. Увидев наконец Уилфа, она помахала ему и жестами попросила выйти, но тот, похоже, ее не видел. Одно за другим окна в доме Уилфа погасли, и ночь объяла Димити – замерзшую и одинокую, как зимнее небо.

3

Зак сидел один у стойки в «Фонаре контрабандиста», темном и притихшем, освещенном только призрачным светом экрана его ноутбука. Пит Мюррей был так добр, что сообщил ему пароль своей сети, и стойка оказалась наилучшим местом, где ловился сигнал. Был час ночи. Эйли обещала к этому времени выйти на связь, чтобы он мог рассказать Элис сказку на ночь. По мере того как утекали минуты, Зак все больше и больше нервничал: к нему возвращался нелепый страх, который люди испытывают перед выходом на сцену. Впервые он ощутил его, когда их малышку только-только привезли из роддома. Тогда ему казалось, что глаза присутствующих устремлены на него и все только и ждут, когда он оплошает. Не имея на руках детской книжки, которая помогла бы ему справиться с сегодняшней задачей, он вдруг осознал, что не знает ни одной истории, которую можно рассказать ребенку. За прошедшие годы он перечитал дочери все ее любимые книжки по множеству раз и думал, что их содержание накрепко запечатлелось в его памяти. Но, видимо, он читал их, находясь в неком мареве скуки: слова входили через глаза, чтобы потом слететь с языка, однако миновали при этом его мозг. Это происходило в ту пору, когда он полагал, что так будет всегда. Ему в голову не приходило, что все может перемениться за одну только ночь и он будет не в состоянии ничего с этим поделать. Прошло семь минут. Он сделал короткий вдох и задержал воздух, внезапно почувствовав себя страшно усталым. Обхватив руками голову, Зак подумал о Димити Хэтчер. Ему представлялось невероятным, что он оказался единственным, кто ее нашел, исследователем творчества Обри. А ведь ему это удалось сделать с первой попытки. Ее воспоминания как раз и станут тем новым углом зрения, которого ему не хватало для книги.

Нарушивший тишину рингтон [29]показался невыносимо громким. Зак нащупал нужную клавишу, и через миг на экране появилась Эйли. Обтягивающие джинсы и приталенная белая блузка, волосы собраны сзади в пышный хвостик. Его бывшая жена выглядела элегантно и была очаровательна. Там, откуда она звонила, еще не зашло солнце. Лучи проникали через окно, рядом с которым она сидела, и бросали на нее золотые блики. Казалось, она находится в другом мире. В маленьком квадратике в углу экрана Зак мог видеть себя – бледный как призрак, с мешками под глазами и дырками у ворота футболки. Вид его вызвал бы смех, если бы не был настолько жалким.

– Зак, как ты там? Ты выглядишь… – проговорила Эйли, принимая чашку с дымящимся напитком из чьей-то руки, мельком оказавшейся в кадре. Значит, Лоуэлл находится вместе с ней в комнате, ожидая, когда она освободится. И слушает. Теперь он не мог остаться наедине с женой даже при разговоре по «Скайпу». С бывшей женой.

– Я в Дорсете, в пабе. Уже час ночи, и день выдался длинный. Как ты? Как там у вас дела?

– О, великолепно. Мы уже начинаем обустраиваться. Элис… ей здесь нравится. Почему ты в Дорсете? В пабе? И в темноте?

– Я в темноте, потому что… не смог найти выключатель. Не смейся. Все тут уже легли спать. В пабе я потому, что нужно было где-то остановиться, а в Дорсете – потому, что приехал сюда заканчивать книгу.

– Какую книгу? – Она подула в чашку, чтобы немного остудить напиток.

Зак больше не мог претендовать на то, что Эйли станет интересоваться его делами, однако ему всякий раз становилось больно, когда она давала это понять.

– Это не важно.

– Ты имеешь в виду книгу про Обри? Так ты все же думаешь ее закончить? Это здорово, Зак. Самое время! – улыбнулась Эйли. Он кивнул и попытался принять решительный вид. Поставленная им перед собой задача по-прежнему напоминала ему отвесную стену утеса. Поможет ли Димити Хэтчер с ней справиться? – Значит, ты в Блэкноуле? И собираешься нарыть каких-нибудь сведений о своем дедушке?

– Не знаю… наверное. А может, и нет. – Зак покачал головой. То, что он хотел узнать, было еще слишком неоформившимся, слишком хрупким, чтобы можно было объяснить. – Итак, где Элис? Она готова выслушать мою сказку?

– Зак, мне очень жаль. Нас весь день не было дома, и она просто валилась с ног. Пошла спать час назад. Я только сейчас вспомнила, что надо позвонить и сказать тебе. Прости.

Зак почувствовал, как вся его нервозность растворяется в болоте разочарования.

– Ну вот, начинается, – проговорил он и ощутил стеснение в груди, отчего его голос прозвучал напряженно.

– Эй, все совсем не так. Она ужасно устала – что мне оставалось делать?

– Отправить мне эсэмэску с просьбой выйти в Интернет на час раньше.

– Да, хорошо, я не подумала. Я же сказала, что сожалею. И знаешь, я тоже не рассказывала ей сказку. Она заснула еще до того, как ее голова коснулась подушки.

– Да, но ты довела ее до постели, поцеловала перед сном и пробыла с ней весь день. Разве не так? – спросил он, не отдавая себе отчета в том, как по-детски это звучит.

– Послушай, я тоже устала. И не хочу спорить. – Эйли сидела, упершись спиной в кресло. Она ненадолго оторвала взгляд от экрана и посмотрела в сторону – раздраженно, взывая к справедливости. Конечно, обращаясь к Лоуэллу, скрытому слушателю. Зак, по крайней мере, был рад, что тот не смотрит на экран и не может заметить, какой у отца Элис жалкий вид. Он вздохнул:

– Прекрасно. Тогда до завтра. И будет не спор, а сказка.

– Завтра она ночует не дома… Вечером в воскресенье?

– Хорошо. В то же самое время. Пожалуйста… – Он не знал, о чем собирается просить. Или умолять. Опять эта усталость. Он прикрыл глаза и тер веки до тех пор, пока не увидел красные пятна.

– В воскресенье вечером. Обещаю, – сказала Эйли, решительно кивая, словно успокаивая ребенка.

– Спокойной ночи, Эйли.

Зак отключился прежде, чем она успела ответить, но этот пафосный жест не принес ему удовлетворения. Он выключил компьютер и, спотыкаясь в темноте, пошел вверх по лестнице в свою комнату.

Эйли всегда им командовала, причем с самого начала. Теперь Зак это понимал, но прежде не замечал ничего, ослепленный любовью, пребывая в прекрасных мечтах. Когда он сделал ей предложение, она попросила сорок восемь часов на размышление. Зак провел эти двое суток в состоянии почти непереносимого ожидания: зная, что Эйли должна дать согласие, потому что он так сильно ее любит – потому что они любят друг друга, в то же время он боялся, что она скажет «нет». Когда она в конце концов сказала «да», он был слишком счастлив, чтобы поразмыслить о причине столь долгих раздумий. Но теперь Зак понимал, как непросто было для нее сделать окончательный выбор, понимал, что ей действительно требовалось время взвесить все за и против, решить, стоит ли он того, чтобы испытать судьбу. Зак поклялся тогда вознаградить Эйли за веру в него, за согласие пойти на риск. Поклялся сделать ее счастливой, стать лучшим из мужей и отцов, но, когда родилась Элис, на него посыпались сотни мелких упреков, хмурых взглядов, намекавших на то, что он не оправдывает ожиданий. «Дай ее мне», – слышал он снова и снова, когда у него не получалось укачать Элис, или всунуть ее ручки в рукава курточки, или успокоить, когда она плакала. «Дай ее мне» – это говорилось тоном едва сдерживаемого отчаяния.

Примерно в то же время они начали обсуждать переезд из Лондона на запад страны, потому что там у Зака было больше шансов преуспеть в галерейном бизнесе. В течение года они оба рассматривали это решение как шаг вперед, а не в сторону, как развитие их жизненных планов, а не жест отчаяния или последний шанс. И только раз или два, когда им показывали удручающе маленькие квартиры, он замечал, что жена смотрит на него с особым выражением, похожим на презрение, – выражением, которое тут же исчезало, едва он перехватывал ее взгляд, но которое действовало достаточно ошеломляюще, чтобы вогнать его в озноб. Бат не годился для Эйли. Она скучала по юридической фирме, где работала до переезда, по лондонским знакомым и развлечениям, и, когда уменьшение доходов Зака привело ее к необходимости снова пойти работать, Эйли сочла новую работу отупляющей и неинтересной. Зак подозревал, что жена размышляла много времени, прежде чем оставить его. Он полагал, что она приняла решение о разводе обдуманно и спокойно, взвесив все за и против, как некогда принимала решение выйти за него замуж.