– Как я выгляжу? – спросила она, улыбаясь.

– Как кинозвезда, – произнесла Элоди слипшимися от сладкого мятного леденца губами.

Димити была более чем счастлива видеть, как они делают покупки, но вдруг Селеста заметила, что подруга ее дочерей стоит с пустыми руками, и помрачнела.

– Мици. Какая я невнимательная. Пойдем, девочка. Нужно купить что-нибудь и тебе, – сказала она.

– Ох, нет. Мне ничего не нужно, ей-богу, – возразила Димити, у которой в кармане имелся только один шиллинг. Его было совершенно недостаточно, чтобы купить блузку, книгу или шарф.

– Я настаиваю. Никто из моих девочек не отправится сегодня домой ни с чем! Это будет подарок от меня. Пойдем, выберешь что-нибудь. Чего бы ты хотела?

Сперва Димити почувствовала себя очень непривычно. Она за пятнадцать лет своей жизни никогда не получала подарков даже от собственной матери. К тому же был вовсе не день ее рождения, и до Рождества еще оставалось много времени. Ей показалось странным приглашение потратить чужие деньги на что-то, предназначенное только для нее, и бедняжка понятия не имела, что выбрать. Элоди и Делфина вносили свои предложения, выискивая блузки, носовые платки и браслеты из бисера. В конце концов, желая приобрести вещь, которую можно будет легко скрыть от Валентины, растерянная Димити выбрала баночку с кремом для рук, благоухающую розовым маслом. Селеста одобрительно кивнула и заплатила за крем.

– Замечательная вещь, Димити. Очень взрослый выбор, – похвалила она.

Девушка улыбнулась и продолжала благодарить до тех пор, пока ей не велели остановиться. Они сели на автобус и вернулись как раз к тому времени, когда пора было пить чай. Димити исподтишка смотрела на Селесту, слушала, как эта марокканка болтает со своими дочерьми, думала о том, какая она красивая, добрая, и вспоминала, что ее назвали одной из своих девочек. Она с какой-то особой ясностью поняла, насколько иной могла бы сложиться жизнь, родись она у матери, больше похожей на Селесту, чем на Валентину Хэтчер.

Спустя несколько дней, когда Чарльз вернулся из Лондона, Димити с высоко поднятой головой шла к «Литтлкомбу» по деревенской улице мимо паба, рядом с которым на деревянных скамьях сидели завсегдатаи с кружками пива в руках. Она проигнорировала их шиканье, презрительно приподняв бровь, и, дойдя до «Литтлкомба», смело пошла по подъездной дорожке. Ее остановили громкие голоса. Кто-то явно разговаривал на повышенных тонах. Первой она услышала Селесту и вначале подумала, что та, возможно, кричит на Элоди, но затем раздался голос Чарльза, и это ее встревожило. Димити медленно подошла ближе и встала у крыльца, чтобы лучше слышать их.

– Селеста, успокойся, ради бога! – воскликнул Чарльз, и от гнева его слова прозвучали жестко.

– Нет, не успокоюсь! Неужели это должно происходить каждый раз, когда ты отправляешься в Лондон? Каждый раз, Чарльз? Если это так, то признайся прямо сейчас, потому что я не желаю сидеть здесь в этой дыре, пока ты там этим занимаешься. Не хочу!

– Ну сколько раз тебе повторять? Я писал ее портрет. Только и всего.

– Ах, какое разумное объяснение! Тогда почему я тебе не верю? Почему я думаю, что ты лжешь? Кто она, это светловолосое существо? Дочь твоего спонсора? Какая-нибудь потаскуха, которую ты нашел, чтобы она заняла место шлюхи, найденной тобою в Марокко?

– Довольно! Я не сделал ничего плохого и не хочу, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Так не пойдет, Селеста!

– Ты обещалмне!

– И я сдержал свое слово!

– Слово одного из мужчин. Мы, женщины, давно научились понимать, чего оно сто́ит.

– Я не один из мужчин, Селеста. Я твой мужчина.

– Мой, пока ты здесь, а когда нет?

– Что ты предлагаешь? Чтобы я вечно держался за твою юбку? Чтобы я спрашивал у тебя разрешения по поводу каждого своего движения, каждого поступка?

– Если для тебя поступок спать с той девицей, то да, я это предлагаю!

– Да говорю же тебе, она вовсе не моя любовница! Это Констанс Мори, жена человека, которого я встретил в галерее. У нее необычная фигура… Мне захотелось ее написать, вот и все. Пожалуйста, не набрасывайся на меня всякий раз, когда я изображаю женское лицо. Это вовсе не означает, что я тебя предаю.

– Ну, может, я набрасываюсь и не всякий раз. Но кое-чему я научилась на своем опыте, – хрипло проговорила Селеста.

– То, что было, прошло, chérie [70]. Я рисовал Мици Хэтчер десятки раз, но ты же не подозреваешь, что между нею и мной что-то есть, ведь правда?

– О, Мици ребенок! Даже ты не способен пасть так низко. Но я знаю, что ты любишь женщину именно таким образом, Чарльз. Это мне хорошо известно. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.

Сердце Димити сильно сжалось, и тело охватил жар. У нее задрожали руки. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.Она даже не могла сосчитать, сколько раз Чарльз Обри делал это. Много-много раз. Ее сердце забилось, мышцы свело, и Димити переступила с ноги на ногу – так тихо, как только могла.

– Я люблю только тебя, Селеста. В моем сердце только ты, – заверил Чарльз.

– Но мое лицо больше не появляется на твоих рисунках. Вот уже много месяцев. – Когда Селеста это сказала, ее голос прозвучал грустно. – Ты так ко мне привык, что больше меня не замечаешь. Это правда. Поэтому ты оставляешь меня одну, а сам уезжаешь развлекаться. Когда тебя нет, Чарльз, я чувствую себя здесь как в ссылке! Разве ты этого не понимаешь?

– Ты не одна, Селеста. У тебя есть девочки… и я думал, ты ненавидишь Лондон в летнее время. Разве не так?

– Еще больше я ненавижу, когда меня бросают, Чарльз! Я ненавижу ждать, пока ты встречаешься с другими женщинами, пока ты их рисуешь…

– Я же сказал тебе, это… – Чарльз замолчал, услышав, как что-то громко хрустнуло, и Димити с ужасом посмотрела на небольшой глиняный черепок, треснувший под ногой. Никакой возможности убежать или спрятаться не было, и она стояла в смятении, опустив голову. – Мици! – В дверях появился Чарльз. – С тобой все в порядке? – Димити молча кивнула. Ее щеки горели. – Делфина и Элоди ушли к ручью, – сказал он.

Димити снова кивнула и быстро повернулась, однако не для того, чтобы отправиться искать девочек, а чтобы убежать.


В конце августа с моря пришел туман, похожий на огромную вздыбившуюся волну, которая перехлестнула через утесы и накатилась на берег на добрые полмили вглубь него. Казалось, можно было увидеть висящие в воздухе капельки воды, почти готовые пролиться дождем. Почти. Летом подобное случалось редко, но не являлось чем-то совсем неслыханным. В первые два дня Делфине и Элоди такая погода даже нравилась. Они набрасывали на плечи покрывала и играли в разбойников либо в «убийство в темноте», причем переименовали игру в «убийство в тумане» [71]. Они втроем бегали по саду и по пастбищу, находящемуся невдалеке от утесов, внезапно появляясь друг перед другом и с восторгом визжа от деланого страха. Элоди попросила Димити рассказать ей о привидениях и с широко раскрытыми глазами выслушала историю о целой армии утонувших викингов, которые вышли в море из Уэрхэма, чтобы напасть на саксов в Эксетере [72]. Но во время шторма их корабли потерпели крушение в Суонеджской бухте. И в годовщину их смерти они каждый год на протяжении вот уже почти тысячи лет бродят по берегу и окружающим утесам, откашливая воду и водоросли, пытаясь найти своих лошадей и свои затонувшие сокровища, а также людей, животы которых смогли бы распороть своими мечами! Элоди слушала как зачарованная, крепко ухватив юбку Димити в кулачки, раскрыв рот от восхищения и ужаса. От влаги их волосы стали мягкими и висели, как пакля. Звук в воздухе распространялся плохо, и сказанные слова не летели к собеседнику, а падали, как несильно брошенный камешек. Сам туман походил на некий плащ, который накрывал весь мир, делая его загадочным и невидимым. На третий день все это приелось. Элоди стала угрюмой, а Делфина тихой и обеспокоенной. Обе проводили все больше времени в доме, едва прислушиваясь к бормотанию радиоприемника. Делфина лежала на кушетке, читая какой-нибудь роман или журнал «Компаньонка» [73], а Элоди прилежно рисовала за столом, то и дело хмурясь и выбрасывая один за другим листки с неудачными набросками. Когда Димити постучала в дверь, Селеста провела гостью в дом. Было похоже, что она почувствовала при этом облегчение. На лице у нее застыло напряженное и нетерпеливое выражение, словно она долго ждала чего-то важного.

– Как долго он будет длиться, этот… brouillard? [74]Как вы его называете? – спросила она.

– Туман?

– Да. Туман. Не понимаю, как люди выносят его и не сходят с ума. Он похож на смерть, тебе не кажется? Это все равно как быть похороненной. – Ее голос был тихим и напряженным.

– Такая погода не продлится долго, миссис Обри. Туману давно пора развеяться. Обычно только зимой он держится целую неделю.

Селеста слегка улыбнулась:

– Миссис Обри? Ах, дитя, ты знаешь, что я никакая не миссис. Я Селеста, только и всего. – Она в возбуждении махнула рукой. – И куда он ходит с мольбертом? Что надеется написать? Белое на белом? – пробормотала она. – Селеста подошла к окну. – Это так безрадостно, – проговорила она, ни к кому не обращаясь.

Воздух внутри дома был затхлый и спертый, и Димити показалось неудивительным, что девочки похожи на вялых осенних мух. Она подумала, что надо позвать их на улицу проветриться, но тут Селеста подошла к столу и сняла атлас с полки, висящей высоко над ними.

– Иди сюда, Димити, позволь рассказать тебе о чем-то менее унылом. Ты когда-нибудь слышала о Марокко? – спросила она.

– Нет, не слышала, – призналась Димити.

Она не стеснялась Селесты. Эта женщина не относилась к ней с презрением и никогда не критиковала ее необразованность. Димити посмотрела на замысловатые узоры на раскрытой перед ней странице, но не нашла в них никакого смысла. Она принялась искать знакомые ей еще со школьных времен очертания Британии, похожей на мышку, и только после того, как нашла, поняла, в каком уголке света находится страна, где родилась Селеста. Она искоса поглядела на эту женщину. Казалось невероятным, что кто-то может приехать настолько издалека, да еще в Блэкноул.

– Как вы познакомились с мистером Обри? – спросила Димити.

– Он приехал в Марокко, в Фес, где я выросла и где жила вместе со своей семьей. Когда-то это был великолепный город, где процветали знания и ремесла. Хотя французы и построили хорошие дороги, теперь он уже не тот. Но Чарльз, мне думается, любил его за это еще больше. Упадок. Разрушение. То, как здания постепенно уходят в прошлое, и… то, как они выглядят, расплываясь большими пятнами, переходящими одно в другое. Однажды он увидел меня на базаре в старом городе. Я пошла туда, чтобы заказать матрас. Ну разве это не наглядная иллюстрация того, как действует судьба, как сильна ее власть? И надо было случиться так, чтобы в то самое утро Чарльз сидел и рисовал на улице рядом с лавкой мастера, изготавливающего матрасы, а до того маляр пролил краску на постель моей матери? Хм? Все предопределено. Он приехал в Марокко в попытке найти самого себя, а вместо этого нашел меня.

– Понятно, – проговорила Димити.

Так, значит, это было угодно судьбе, чтобы водяной кресс рос позади коттеджа «Литтлкомб» и Димити пошла его собирать и чтобы такой великий человек, как Чарльз Обри, решил снять именно этот дом и приехать именно сюда, а не в любое другое место на свете? Сюда, где была Димити. В то место, где она всегда жила и ждала. Вздрогнув, она стала примерять слова «судьба»и «предопределение»к собственной жизни, к своей встрече с Чарльзом. Они подходили, и это удивило ее.

Селеста вздохнула и провела пальцами по карте Марокко, по просторам его бескрайних пустынь и по двум грядам гор, которые, изгибаясь, проходили на юге. Здесь она постучала ногтем.

– Тубкаль [75], – проговорила она. – Самая высокая вершина. Моя мать выросла рядом, под ее защитой. Деревня матери находилась в скалах у подножия этой горы, где ветер, доносящийся сквозь сосновые рощи, казался нежным, как дыхание. Мать говорит, что нет лучшего способа всегда знать, в какой стороне твой дом, чем жить рядом с горой. Прошло слишком много времени с тех пор, как я ездила к ней, в Фес. Как я хотела бы снова увидеть мать и отца! – Селеста положила руку на карту ладонью вниз и на секунду закрыла глаза, словно чувствуя через бумагу, как бьется пульс ее родины.

Димити стало интересно, ощутит ли она такую тягу к дому, если когда-нибудь уедет из Блэкноула надолго. Почувствует ли к нему любовь, когда он будет далеко, не придаст ли ему расстояние тот блеск, то сияние, которых он сейчас начисто лишен. Мысль, что она, возможно, никогда не покинет Блэкноул, подтачивала ее изнутри, понемногу высасывая из нее соки, словно какой-нибудь паразит.