– А вы ведь тоже весьма красивы, Вера, – задумчиво заметил князь, вертя в пальцах кисть шлафрока. – И совсем молоды. Вам двадцать три года. Отчего вы не захотели устроить собственную судьбу? Признайтесь, ведь были предентенты на вашу руку?

Вера молчала, лихорадочно соображая, как себя вести. Скользкая тема разговора застала её врасплох. Синие глаза мужчины напротив, безотрывно глядящие на неё, смущали её ещё сильнее, и, кое-как собравшись с духом, она холодно сказала:

– Я не смею обсуждать с вами подобные вещи.

– «Не смею»… – усмехнувшись, передразнил её князь. – Целых три года вы смеете мне указывать, как воспитывать моих собственных детей, да ещё в начальственной форме! И я, заметьте, всегда подчинялся! А ответить на самый простой вопрос – не смеете? Ну же, Вера! Отчего вы не вышли замуж?

– Я не хотела, – коротко сказала она.

– Не хотели?! – князь рассмеялся так громко, что Вера в отчаянии подумала: не хватало только, чтоб услышала прислуга… – Положим! Никогда не поверю, чтобы женщина не хотела замуж!

Вера молчала, лихорадочно соображая, как сбежать из классной.

– Бросьте, Вера, право же… Только не говорите, что искали свободы и независимости!

– Именно этого я и искала, – сухо заметила она. – В браке всё это немыслимо.

– Неужели, болтаясь по чужим домам и вытирая носы чужим капризным детям, вы более независимы? Вы ведь уже всю молодость убили на гувернантство… Ещё слава богу, что вы так красивы! То есть имеется в запасе ещё два-три года, а дальше? Неужели вашу семью устраивает такое положение вещей?

– В нашей семье не принято совать нос в чужие дела.

Тоневицкий перестал улыбаться. Медленно поднялся, подошёл к Вере и встал за её спиной.

– Вера, я не собирался вас обижать, но судите же сами: гувернантка – самое зависимое существо на свете. Ею помыкают, ей могут задержать или вовсе не выплатить жалованье, могут выгнать за пустяк, обращаются, как с прислугой… В некоторых домах её и за стол с господами не пустят, и несчастная мамзель обедает в людской! Неужели это лучше положения хозяйки в собственном доме?

– Вы отчасти правы, ваше сиятельство. – Вера поспешно отошла от князя к столу, сделав вид, что собирает рассыпанные по нему письма. – Но мне повезло. Я не просто гувернантка. Я гувернантка с отличными рекомендациями, с тремя иностранными языками, умею учить музыке, знаю естественные науки, могу заниматься и с мальчиками, и с девочками, подготовить и в гимназию, и в корпус, и в любой пансион… Всю свою жизнь я училась, чтобы достичь этого! И продолжаю учиться до сих пор! И, признаться, ни разу я не почувствовала, чтобы кто-то мною помыкал. Но, даже если это и случится, я всегда могу оставить дом, в котором служила, вернуться к матери и дальше жить уроками почти безбедно. Мне даже предлагали место в нашем училище со столом и квартирой! А куда я денусь от супруга?

– М-м… Возможно, вы правы, – глубокомысленно заметил Тоневицкий. – Я женился на Аглае буквально через месяц после её выпуска из Смольного. Матка боска, до чего ж это было эфирное создание! Вообразите, боялась за столом есть и принималась рыдать, увидев гусеницу! Я, как супруг, полгода провёл в жутких мучениях, не смея даже прикоснуться к…

– Вы напрасно стараетесь меня поразить, – перебила его Вера. – Все мои подруги из института покинули его такими же эфирными созданиями. Но не каждая смогла сделать такую блестящую партию, как ваша супруга. Жизнь их теперь гораздо тяжелее моей, смею вас уверить.

– Ну, а любовь-то, мадемуазель? – Тоневицкий, казалось, откровенно забавлялся, упорно следуя за Верой вокруг стола. – Зачем же так жестоко давить в себе человеческое естество? Вы же молоды, неужто ни разу не взыграло ретивое? Неужто ни один военный с усами?.. Ведь танцевали же вы с кем-то вальсы и мазурки! И слушали комплименты, – я уверен, искренние! – и получали цидульки любовные… Ну – было?

– Ваше сиятельство, позвольте мне пойти спать. – Вера уже по-настоящему испугалась и, бросив на столешницу сложенные было письма, шагнула к двери. Но та, к её ужасу, оказалась заперта.

– Откройте дверь! – собрав остатки самообладания, потребовала она.

– Немедленно, – согласился Тоневицкий, но с места не двинулся. – Однако сначала успокойте меня и скажите, что вы нормальная женщина! Что вы были влюблены, наконец, хоть раз в своей жизни! И влюблены, видимо, безнадёжно – иначе с чего бы такой красавице тратить молодые годы на чужих балбесов, когда можно нарожать дюжину собственных? Может быть, вы имели несчастье влюбиться в дурака? Или в женатого?

– Как же вам не стыдно, ваше сиятельство! – взорвалась Вера. – Чем я заслужила подобное обращение?! Если вы больше не нуждаетесь в моих услугах – я готова уехать прямо утром! Но не смейте говорить со мной в таком тоне! Отвечать на ваши пошлые вопросы я не намерена! Чего стоят ваш титул, ваше богатство, если вы не умеете себя вести с дамой! Откройте дверь и позвольте мне уйти!

– Не открою и не позволю! – Тоневицкий встал прямо перед ней. Впервые за три года он находился в такой близости от Веры, синие шальные глаза смотрели ей в лицо, шлафрок распахнулся на груди, открывая рубаху. – Как, однако, бесконечно правы те, кто утверждает: учёная женщина – попросту синий чулок, и более ничего! В ней умирают все чувства, пропадает женское чутьё, которое в любой дурочке безошибочно, когда дело доходит до мужчины! Вы же ничего не видите и ничего не чувствуете! Сухарь с книжкой в руках – поздравляю! И кабы хоть уродлива была – всё не так обидно…

– Вы оскорбляете меня, ваше сия…

– Я говорю правду! А ведь я мог выкинуть вас из дома ещё три года назад! Когда вы взяли на себя смелость указывать мне, как воспитывать сына!

– Я всего лишь пыталась не дать вам высечь мальчика из-за пустяка!

– …без всякого на то вашего права! А я напрасно пошёл на поводу у ваших чудных чёрных очей! И не смотрите на меня так, мадемуазель, я всего лишь не смог отказать красивой женщине! И до сих пор убеждён, что хорошая порка пошла бы Сергею только на пользу, его несносный характер необходимо было обламывать!

– Характер у него, к несчастью, наследственный! – отрезала Вера.

– Возможно! Но меня отец воспитывал таким же методом! И ничего худого не получилось!

– В самом деле?! Получился наглый хам, свинья и подлец, способный только издеваться над людьми, – и вы об этом говорите «ничего худого»?! У вас безграничное самомнение, ваше сиятельство!

С минуту князь молча смотрел на Веру. «Сейчас он меня убьёт…» – с ужасом подумала она.

– Вы потрясающи, мадемуазель, – наконец хрипло сказал Тоневицкий. – Видит бог, моя Аглая никогда не обнаруживала такого… м-м… темперамента.

Он приблизился и преспокойно взял обомлевшую Веру за плечи.

– Пре… прекратите… – только и сумела прошептать она.

– Да ни за что на свете, – усмехнулся он. – Ну? И где ваша независимость, девочка моя? Вы находитесь у меня в руках, в моём доме, в полной моей власти. И я могу сделать сейчас с вами всё, что мне заблагорассудится. Криков ваших никто не услышит, мне достанет сил заткнуть вам рот. Напрасно разве я мучился три года, молча взирая на ваши прелести и позволяя делать из собственных сыновей тряпок?

– Вы не смеете… – Вера с силой упёрлась в грудь князя обеими руками. – У меня есть братья, они…

– А они вам скажут, что, если вам дороги женская честь и достоинство, – нечего шляться гувернанткой по чужим домам! Лично я своей сестре сказал бы именно это! И навряд ли у вас не было подобных очаровательных приключений в других семьях! Знаю я Ваньку Соловина, служили вместе в гусарах когда-то… Там, где есть мужчины, ваши роковые чёрные глаза незамеченными не останутся, ручаюсь! Итак, Вера? Вы всё ещё девица? Молчите… Что ж, это легко проверить.

– Остановитесь… Где же ваша честь? – одними губами выговорила Вера.

– Помилуйте, какая же честь у подлеца, свиньи и хама? – удивился Тоневицкий. И с силой прижал девушку к себе. Вера закрыла глаза, художественно пискнула – и лишилась чувств.

Последовала минута озадаченной тишины.

– Мадемуазель, ну что за комедия, право? – наконец, с досадой спросил Тоневицкий, довольно грубо встряхивая её. – Прекратите ломаться! Вера, ну? Тьфу ты, пропасть, вот вам и…

Закончить он не успел. Едва почувствовав, что державшие её, как в клещах, руки ослабили хватку, Вера рванулась изо всех сил, кинулась к столу и, схватив с него первый попавшийся предмет, швырнула им в князя. Это оказалась массивная чернильница, которую Вера этим утром самолично налила доверху. Фиолетовая струя щедро залила светлые штофные обои, князь выругался так, что Вера зажмурилась, и отпрянул, схватившись за лицо. Понимая лишь одно: через мгновение он придёт в себя и снова схватит её, Вера взлетела на подоконник и яростно толкнула раму. Та подалась, и в лицо девушки сразу же ударил холодный порыв ветра. Внизу ходуном ходили чёрные кусты, но она, не задумываясь, подхватила юбку и спрыгнула вниз. Упала на мокрую от дождя, скользкую траву, тут же вскочила, обрадовавшись: не подвернула ногу, – и опрометью бросилась бежать под тёмные своды мечущегося под дождём парка.

– Вера! Вера, постойте! Чёрт возьми, подождите! – гремело ей вслед, но она бежала прочь – не останавливаясь, не оглядываясь.

* * *

Три года Никита Закатов прослужил в кавалерийском полку, расквартированном в крохотном уездном городке под названием Малоярославец. Друзей у Никиты за эти годы не появилось: его нелюдимость и несклонность к разговорам по-прежнему принималось всеми за высокомерие, а сам он никогда не страдал от одиночества, привыкнув к нему за свою жизнь. Никита не искал ни с кем близости, не мог, живя на одно жалованье, давать взаймы, в карты тоже не играл, хотя однажды, сев за преферанс, оставил с пустыми карманами весь офицерский состав полка. Ошеломлённые товарищи объяснили это тем, что «новичкам всегда везёт»; сам же Закатов понимал, что любая карточная игра основана на хорошей памяти и точном математическом расчёте, поэтому счёл собственную удачу разновидностью шулерства и более никогда не садился за зелёный стол. Немного ближе сошёлся он только с штабс-ротмистром Несвицким, у которого обнаружилась вполне приличная библиотека, и Никита пользовался ею беззастенчиво. Он не мог не видеть расчёта Несвицкого, имевшего четырёх дочерей на выданье, но считал вполне приемлемой платой за пользование книгами время от времени флиртовать с барышнями и выдерживать перекрёстный огонь четырёх пар пламенных глаз. Возвращаясь домой от Несвицких, он смотрел в тусклое, никогда не протираемое денщиком зеркало, морщился, глядя на собственное лицо: жестковатое, потемневшее от загара, со светлыми, цвета ячменного пива, никогда не улыбающимися глазами. «Чёрт знает что… Если бы хоть деньги были, так ведь ничего, кроме жалованья… Что значит – во всей округе нет приличных кавалеров!» Ему и в голову не приходило, что среди малоярославецких девиц поручик Закатов – непьющий, умный, воспитанный, умеющий неплохо танцевать и даже знающий наизусть стихи («Да к тому же такой янтарно-глазенькая душка, мesdames, вылитый фавн!..») считался завидным кавалером, и сёстрам Несвицким люто завидовали. Но «душка» и «фавн» упорно не желал ни в кого влюбляться, время от времени ездил с офицерской компанией в публичный дом для отправления естественных потребностей, но больше читал у себя дома и гораздо более внимания уделял лошадям, нежели барышням.

Лавры непревзойдённого ремонтёра Закатов неожиданно снискал себе после того, как вмешался на конном рынке в торг известного всему городу цыгана-барышника Федьки и подпоручика Друнина, – весёлого и доброго двадцатилетнего мальчика, ничего, впрочем, не смыслившего в лошадях.

Федька, сверкая круглыми чёрными глазами и яростно ероша обеими руками курчавую башку, навязывал подпоручику гнедую кобылу не первой молодости, грустно хрупавшую сеном рядом с ним. Проходившему мимо Закатову достаточно было одного беглого взгляда на Федькино сокровище, чтобы убедиться: под седло сия красотка не годна. Будь на месте Друнина кто-нибудь другой, он прошёл бы мимо. Но Коля Друнин был также из Бельского уезда Смоленской губернии, почти сосед Закатовых по имению, всё своё небогатое жалованье слал домой – матери и выводку разновозрастных сестёр-бесприданниц, и покупка никчёмной лошади проделала бы значительную брешь в его бюджете. Закатов остановился.

– Друнин, ради бога, простите за вмешательство, но вы ведь глупость делаете! Дайте-ка я взгляну… Ну конечно, эта красавица с запалом! Федька, где ты только выкопал такую доходягу? По зубам видно, что ей сто лет!

Цыган, выкатив жёлтые белки глаз, взвился на дыбы:

– Зачем напраслину возводишь, барин?! Молодая лошадь! И ничего не с запалом, много ты разумеешь! Отойди по-хорошему, не с тобой торгуюсь, а с ихним благородием, они уж и цену хорошую дали…

– Друнин, не слушайте его. Клянусь вам, она упадёт через полверсты строевого марша, – продолжал говорить Закатов, методично осматривая холку, крестец, ноги и бабки меланхоличной гнедушки. – Ну, взгляните сами, здесь трещина в копыте и здесь… А чем это так разит? Сущая сивуха… Федька, сукин сын, да ты её водкой опоил, что ли?