…Ночью пошёл дождь – холодный, октябрьский, с яростью молотящий по стёклам и бессильно сползающий вниз извилистыми дорожками. В комнате было темным-темно, с улицы не доносилось ни звука: угомонились уже и в кабаках, и в весёлых домах. Закатов лежал на спине и боялся шевельнуться, потому что на его плече лежала голова Катьки. Тёплое, ровное дыхание щекотало его грудь.

– Катя, ты спишь? – едва слышно спросил он.

– Нет, – тут же отозвалась она. – Никитушка, вот ведь глупость какая, а я тебя даже и не спросила ничего… Откуда ты здесь взялся, зачем приехал? Я думала, ты всё там же, у батюшки, в Болотееве…

– Батюшке я без надобности, – спокойно ответил он. – И в Болотееве мне делать нечего, оно отписано брату.

– Гадость это какая… Вот хоть что мне говори – а гадость! – сердито сказала Катька, приподнявшись на локте; белки её глаз зло блеснули в потёмках. – Этак и подлый народ не делает, цыгане так со своими детьми не делают… Что ты, байстрюк какой, чтоб тебя безо всякой провинности наследства лишать?

– Это не наше с тобой дело, Катя, – ровно сказал он. – Батюшке виднее, пусть поступает, как знает. Я, видишь ли, уже привык сам за себя отвечать. Я служу в полку, мне идёт жалованье, в скором времени ожидается повышение в чине… Это я тебя так соблазняю выйти за меня замуж.

– Никита, ну что ты… – проговорила Катька. – Ты какой-никакой, а всё же барин. А я кто? Цыганка несчастная. На что это похоже будет? Нет уж, ни к чему. А… откуда же у тебя тогда деньги?

– Какие деньги? – растерялся Никита.

– Ну, ты же вот говорил… что у тебя какие-то большие деньги есть… А откуда же, коли батюшка к наследству не допускает? Жалованье-то, поди, грошовое?

– Так и есть… Но это не мои деньги, а полковые, я здесь для закупки лошадей. Помнишь, как дядька Степан учил меня всему? Вот и пригодилось. Ну, так что же ты мне ответишь, Катя? Я тебя теперь всё равно никуда не отпущу, я и часу без тебя не проживу… Не хочешь выходить замуж – просто поехали со мной! Я постараюсь, чтобы тебе не пришлось ни о чём жалеть, и…

Рассмеявшись в темноте, Катька прижалась к Никите и сухим, коротким поцелуем закрыла ему рот.

– Спи, Никита… Утро скоро. Утро-то вечера мудренее, завтра поговорим про всё. Глядишь, и у тебя в голове проветрится, глупенький. А сейчас – спи. И я буду.

Он улыбнулся, притянул цыганку к себе, прижался щекой к её волосам, некоторое время слушал, как ровно, спокойно дышит она, засыпая под его рукой. Потом заснул и сам.

Закатов открыл глаза уже после полудня. В забрызганное дождём стекло сочился серый день, старый клён шелестел за окном красными листьями. Некоторое время Никита лежал не двигаясь, ещё не освободившись от ленивой дрёмы. Затем вдруг разом вспомнил обо всём и резко повернулся.

Катьки рядом не оказалось. Комната была пуста.

– Катя! – позвал он. Никто не ответил. Ни белой шали, ни платья не лежало на стуле у кровати, возле двери не стояли узкие ботинки со шнуровкой. И, поднявшись, Никита увидел раскрытый шкаф. В груди прыгнул холодный мячик, пробежали по спине мурашки. Он уже знал, что увидит там, – и не ошибся. Его саквояж был открыт, ящик стола выдвинут, а карман пуст – и десяти тысяч полковых денег, аккуратно вложенных в портмоне, как не бывало.

Сам не зная зачем, Никита вытащил все вещи из шкафа, разложил их на полу и внимательно всё осмотрел. Разумеется, денег не нашлось. Кое-как покидав всё обратно, он медленно оделся, сел на развороченную постель. На столе белели невскрытые конверты вчерашней почты; Никита придвинул было их к себе, но так и не распечатал ни одного. За окном потемнело, по крыше снова застучал дождь. Красный кленовый лист, оторвавшись от ветки и ударив в раму, прилип к мокрому стеклу. Никита остановившимися глазами смотрел на него. Не шевелился.

Он не знал, сколько просидел так – неподвижно, глядя на прилипший к окну кленовый листок. Когда лист, подхваченный порывом ветра, наконец, улетел, Никита всё так же продолжал смотреть в окно – и вздрогнул от неожиданно раздавшегося, осторожного стука в дверь.

– Кто там? – голос сорвался, и ему пришлось несколько раз откашляться, чтобы громко позвать, – Да кто же там, входите!

На какой-то миг под сердцем толкнулась отчаянная надежда на то, что вернулась Катька… Но вместо неё в дверь боком протиснулся немолодой, уже седой человек в потрёпанном синем казакине и смазных, распространяющих невыносимый запах дёгтя сапогах. Войдя, гость поклонился, чёрные, внимательные глаза из-под сросшихся бровей уткнулись в лицо Никиты, и тот с изумлением узнал вчерашнего цыгана-хоревода из трактира.

– Доброго утра, господин штабс-ротмистр.

– Я поручик, – машинально ответил Закатов. – Здравствуй, чем могу быть полезен?

Цыган вздохнул, зачем-то осмотрел комнату, задержался взглядом на растерзанном чемодане, снова вздохнул.

– Позвольте назваться, Акинфий Фёдоров я буду.

– Чего же тебе угодно?

– Господин поручик, дозвольте спросить: Катька наша у вас заночевала?

Никита молчал, не зная, что ответить старому цыгану. Тот некоторое время ждал, глядя на Закатова острыми чёрными глазами. Затем медленно, сурово выговорил:

– Грех тебе, барин, понимать бы должен: с цыганками этак-то не поступают. У нас порядок старый, дедами заказанный: не ей, а хору уплачено должно быть, и деньги немалые.

– Я и заплатил ей, поверь, немало, – со странной усмешкой сказал Никита. – Она не должна жаловаться, а ваши расчёты, уж прости, мало меня интересуют.

Акинфий покряхтел, снова огляделся, снова остановил взгляд на чемодане.

– А дозволь спросить, барин: куда ж она, Катька-то, делась? Я-то думал у тебя её застать…

– Сам видишь, что здесь её нет, – Никита постарался сказать это как можно равнодушнее, но старик усмотрел что-то в его лице и торопливо придвинулся ближе. В глазах его мелькнула явная тревога.

– Барин, ты мне по чести скажи… Катька… она не натворила ль тут у тебя чего? Не взяла ли, спаси бог, чего?! Борони господь от греха… Барин, отвечай немедля!

Последняя фраза прозвучала уже как приказ, и Никита окончательно растерялся под упорным взглядом хоревода. Но уже через мгновение взял себя в руки и сдержанно сказал:

– В любом случае тебя, Акинфий Фёдорович, это никак не касается. Если это всё, что тебе…

– Деньги взяла, паскуда? – в упор спросил цыган, словно не замечая холодного тона Закатова. – Много? Барин, говори как есть! Тут не шутка, тут всего хора честь на кону!

Никита молчал. С минуту они с цыганом мерили друг друга недобрыми взглядами. Затем Акинфий, вероятно, понял, что коса нашла на камень, шумно вздохнул, встал и, не глядя на Никиту, принялся мерить шагами маленькую комнату.

– Ты, барин, вот что пойми… – наконец сквозь зубы выговорил старый цыган. – Катька-то эта самая – не наша, не хоровая. У нас-то хор известный, мы все здешние, серпуховские, испокон веку тут живём и поём господам на радость… Доселе никаких жалоб от господ не было, а одна только приятственность. Коли гостю какая девочка из наших приглянулась – мы со всей душой, но по старому обычаю: в хор двадцать тыщ платишь и в жёны девку забираешь, а иначе – никак невозможно. Гости с пониманием были, соглашались, а коль нет – так без обиды! И того, чтобы у гостей дорогих без спросу взять чего, не то чтобы денег, а хоть и вещию какую, хоть копеешную, – николи такого не было! На кресте поклясться могу!

– Зачем ты мне это говоришь? – пожал плечами Никита, зная, что старик не врёт.

– Затем, что Катька эта – не наша! – твёрдо повторил хоревод. – На мне грех лежит, взял её не подумавши… Суди сам, барин, время ярмарочное, гостей кажин вечер в трактире немерено, а у нас, как на беду, сразу две певицы замуж повыскочили! Заразы этакие, не могли конца сезону дождаться, приспичило им, шалавам!.. А Катька эта пришла, прими, говорит… Я её послушал – поёт знатно, из себя хороша… И взял на свою голову! Чтоб ей, проклятой, черти хвостами дорогу выстелили, чтоб у ней кишки колючками проросли, у бессовестной!

– Так что же ты хочешь от меня? – устало спросил Никита.

– В полицию не подавай, барин! – страстно попросил старый цыган, прижимая к груди кулак и искательно заглядывая в лицо Закатова. – Не подавай, драгоценный мой, не страми нас, ведь никогда такой беды на хор не падало! Никогда нас ворами-то не звали! А у нас дети, старики, все есть хотят! Коли слух пойдёт, что у Акинфия Фёдорова воры поют – кто к нам придёт, кто цыган к себе пригласит? Это же разоренье сущее, всем хором по миру пойдём! А коли у тебя убыток большой, так ты цифирь назови, мы скинемся да заплатим тебе! И нам, и твоей милости ненакладно будет! Сколько взяла-то босячка эта?

– Десять тысяч, – машинально ответил Никита, и в глазах старого цыгана метнулся ужас. Он было недоверчиво наморщил лоб, но, тут же догадавшись, что Никита говорит правду, беззвучно охнул, схватился за голову и забормотал сквозь стиснутые зубы по-цыгански.

– Ай, лубны, билажявескири, хасиям, со ж тэ кэрас амэн акана, дэвла… Ай, да тэ мэрэс тукэ, бэнгэскри папуш…[16] – донеслось до Никиты.

– На кушь ла, пхурором[17], – хрипло сказал он, в упор глядя в расширившиеся от страха чёрные глаза напротив. – Мэ на джява кэ рая, совлахава[18].

– Ту романо чаво?![19] – с испугом выговорил цыган.

– Нат… Нет. Я не цыган. Я жил с ними. Но ты не бойся, в полицию я не пойду.

– Да зачем же ты ей такие деньги показал?! – взвился Акинфий. – Нешто ты дитё малое, нешто совсем пьян был?! Надо же понимание иметь! Что ж теперь с тобой-то, дураком, будет, деньга-то, поди, казённая?!

Никита молча кивнул, отвернулся к окну. Старик, шумно дыша и яростно скребя в затылке, снова принялся ходить по комнате из угла в угол.

– Говоришь, давно знаешь её? – процедил он сквозь зубы.

– Они табором стояли у нас в имении.

– А про мужа её знаешь?

– Нет. Мы расстались ещё до её замужества, и…

– То-то и оно!!! – снова взорвался Акинфий. – А мы знаем! Мужик у неё – конокрад такой, что свет ещё не родил! Все цыгане его знают! Катька эта за него чёрту душу продать готова и в огонь и в воду пойдёт, не задумается даже!

– И дети есть? – для чего-то спросил Никита. Ему страшно хотелось рассмеяться, и он чудовищным усилием давил это желание.

– Есть, а как же! Четверо, со свекровью её живут! А Яшка ейный, Катькин-то, сейчас в тюрьме сидит, так Катька затем и в хор пошла, чтоб денег ему на откупку сорвать! Думала, дура, здесь горы золотые на нас сыпятся! Ну, теперь, понятное дело, откупит его, за твои десять тыщ-то… За этакие деньги полиция и самого сатану, прости господи, на волю пустит, не то что Яшку…

– А где он сидит, здесь, в Серпухове? – спросил Никита. Старый цыган резко, будто споткнувшись, остановился, в упор взглянул на него. Не спеша достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб и, тщательно убирая белый лоскут на место, сказал:

– Этого я тебе, не обессудь, не скажу. Не сердись. Десять тысяч – деньги большие, ты за них Катьку засудишь… и прав будешь… Но она, поганка, всё-таки наша. Цыганка, будь она неладна. Не могу я тебе сказать, не могу, прости.

– Я понимаю, – криво улыбнувшись, сказал Никита. Наступила тишина. Дождь за окном пошёл сильней, небо совсем потемнело, в комнате стало сумеречно. Закатов сидел на кровати ссутулившись, глядел в пол. Старый цыган, застыв у окна, пристально смотрел на него.

– Как будешь-то теперь, барин? – негромко спросил он. – Стреляться-то, спаси бог, не вздумаешь? А то знаю я вашего брата… Чуть чего не так, в карты продулся, али всё до гроша у цыган спустил, – сейчас в башку палить, а на что? Башка-то одна, отстрелишь – новая не отрастёт, а денег завсегда добыть можно, господь не оставит! У тебя хоть занять есть у кого?

– Нет.

– А имение? Родители? Доход-то имеется?

Никита даже рассмеялся, представив себе, как он просит у отца десять тысяч, чтобы погасить долг перед полком.

– Нет ни дохода, ни… родителей. – Он поднял глаза на старика и, продолжая улыбаться, пояснил: – Мне, видишь ли, теперь даже не на что вернуться в полк и заплатить за гостиницу, так что положение моё очень… занимательное.

– Ох ты, господи… – пробормотал старик, качая седой головой и глядя на Никиту со смесью сожаления и испуга. Тот неловко пожал плечами, отвернулся. В горле снова встал комок, и никак не получалось убрать с лица неуместную улыбку.

Старый цыган отошёл от окна. Вынув из-за пазухи несколько ассигнаций, положил их на стол, прижал коробкой с папиросами.

– Прими, барин, сделай милость. Тут и на гостиницу, и на проезд хватит. И помолчи ты, ради Христа! – рявкнул он, увидев, что Никита собирается протестовать. – Не хватало мне ещё за тебя грех на душу брать, коли ты убиться вздумаешь! Моя вина, что эту потаскуху в хор взял, не понимаю, думаешь?! Бери да глупостей, смотри, не делай, и так уж наворотил на десять тыщ! Езжай, начальству своему в ноги падай, всё на цыганку-воровку вали! Господь милостив, не оставит!