Девки переглядывались, солидно качали головами. Рыжая Танька робко пыталась вступиться за подружку, но Акулина подняла её на смех.

– Танька-то наша, гляньте, святая! Эта ведьма у ей жениха увела себе на забаву, околдовала парня, а эта заступается! Ты давай, давай, расскажи людям, как твоя Устька мирских коров сдаивала, молоко сосала, покуда дети с голоду крючились! Расскажи!

– Брешешь ведь ты, подлая! – со слезами на глазах кричала Танька. – Всё брешешь, всё не так говоришь! И я дура была, что рот открыла! Да разве тебе об чём по тайности сказать можно?! Всё переврала, змея!

Но в ответ ей нёсся только издевательский смех.

А круги в полях меж тем появлялись вновь и вновь. Тщетно мужики старались подглядеть ведьму и отмолотить её осиновыми кольями прямо на месте пакостничества: уморенные до полусмерти работой, они засыпали в засаде ещё до того, как молодой месяц повисал над пустым полем. А после Ильина дня ударила новая беда: коровья смерть.

В Болотееве и без того было мало коров: кормить скотину там, где люди ели недосыта, было некому, и лишь в десятке дворов были худые, чахлые коровёнки – не считая пяти силинских и барского стада. Однажды ночью не поднялись с подстилки, отказались выходить в поле сразу три коровы. И над деревней поднялся бабий вой. По коровам голосили, как по дорогим покойникам, понимая, что теперь уже пришла смерть голодная, злая, неминучая.

– И на кого ж ты на-а-ас, Ноченька, на кого ж ты нас, роди-и-имая… – верещала, колотясь о дверь коровника растрёпанной, простоволосой головой, тётка Лукерья. – Господи, гос-по-ди-и-и, все дети… Все с голоду… Кормилица ты на-а-аша, да пошто ж ты… Ить сами голодали – тебя кормили, с чего же ты, жданная, миленькая моя, да ты встань, встань…

Но корова лишь горестно, протяжно мычала, уже не в силах даже поднять головы с истоптанной, грязной соломы. С другого конца деревни неслись такие же завывания: там тоже слегли рогатые кормилицы. А когда прошла весть о том, что и у Силиных сдохла рыжая холмогорка, село взорвалось.

– К Савке надо! – кричали одни. – Он знает, что делать, то дело колдовское! Он своим ведовством нечистую силу изгонит!

– К отцу Никодиму! – вопили другие. – Пусть молебен отслужит, с Пречистой Богородицей по коровникам пройдёт, авось толк будет!

– Что твой отец Никодим, что твоя Богородица! – рычали третьи. – Дождёшься помочи-то с них… Вон уж и так впору по миру идти, последние коровёнки дохнут, на барщине не продыхнуть, ржа вся полегла… Одно осталось – самим в домовину лечь и крышкой накрыться… Всё, смертушка пришла!

– Ведьма… Ведьма… – слышалось везде. Бабы толпой кинулись к Савке. Тот вышел к ним навстречу сонный и взъерошенный. Почёсываясь, лениво повторил старую речь: вредит ведьма, но он ни за какие деньги, ни за какие посулы с ней не свяжется, потому что сильна она через меру и вся нечистая сила за неё горой стоит.

– И не просите, бабьё, и пробовать не стану! – зловеще объявил он и ушёл, хлопнув дверью, в свою избёнку. Бабы потерянно молчали. Впрочем, через несколько минут Савка появился снова и, скребя затылок, посоветовал выбрать тёмную ночь и попробовать изгнать коровью смерть самим.

– Учить мне вас?! Сами, поди, знаете, как надо. И бабки ваши делали, и мамки! Мужиков только упредите, чтоб носа на двор не сунули, не то…

Совета колдуна послушались – больше от отчаяния. В первую же безлунную, тёмную, как колодец, ночь, несколько взрослых, уважаемых женщин разделись до рубах, распустили волосы и, вооружившись сковородками, горшками, ложками и палками, вышли за околицу. Мужики и дети сидели по домам, опасаясь даже выйти «до ветру»: всё село свято верило, что тот, кто поглядит на баб, изгоняющих коровью смерть, ослепнет навсегда.

– И помните, бабы, – срывающимся от страха шёпотом говорила тётка Матрёна, глядя на едва белеющие в темноте лица товарок. – Стуку больше, крику больше! Подолы задирайте, срамные слова кричите, ничего не стыдитесь, наше дело – коровью смерть застращать да прочь погнать! А первая, кто от нас кинется, – та, значит, эта смерть и есть! И поглядеть надо, в каку сторонку она кинется! Там, стало быть, и беда наша проживает! Сам Савелий Трифоныч сказал! Ну – с богом, что ль?

– С богом, Парамоновна… – отозвалось из потёмок несколько голосов. И – началось… Мужики, сидевшие по хатам и зажимавшие детям рты, едва успевали креститься, слыша истошные, раздирающие слух вопли, дикий, страшный бабий визг с подвываниями, оголтелый стук палок в сковородки и бешеные проклятия:

– С нами крёстная сила, с нами бог-Саваоф и Царица Небесная, сгинь, пропади, проклятущая, а-а-а-а!!!

Ватага простоволосых баб в рубахах с бесстыдно задранными подолами уже обежала кругом почти всё село, пронеслась по задворкам, миновала затянутый туманом пруд, спустилась к самой избёнке колдуна, тоже скрытой почти до самого конька на крыше туманом… и в этот миг что-то тёмное, мохнатое, бесформенное с истошным визгом вылетело из-под мостков. Почти сразу же со стороны леса раздался протяжный свист – и взъерошенное существо бросилось прочь от баб.

– А-а-а, вот она! Вот она! Смерть коровья, угоднички святые, вот она!!! – полетело ей вслед. Вспыхнувшая в чёрном небе узкая зарница осветила на миг белые фигуры растрёпанных, разгорячённых женщин, кинувшихся бегом вслед за лохматым шаром. Неслись во весь дух, опрометью, забыв о своих годах, о колючем, ранящем ступни жнивье под ногами, о темноте и тумане вокруг. Если бы бабам удалось догнать «коровью смерть» – она неизбежно была бы разорвана в клочья. Но чёрное существо с рычанием нырнуло в березняк за шадринской избой и исчезло. Бабы остановились, тяжело дыша. Переглянулись. Вокруг было тихо, темно. Неподвижно стоял чёрный лес. Наверху, в непроглядном небе, тяжко ворочался, вздыхал дальний гром.

– Она, бабы… – хрипло, задыхаясь, едва выговорила тётка Матрёна. – Вот не верила я… Верить не хотела… А теперь вижу – она…

– Говорила я вам всем, что Устька это?! – взголосила, захлёбываясь, Фёкла. – Слушать, дуры, не хотели, а теперь и сами… Да я прямо сейчас, прямо сейчас пойду да горло ей, проклятой, вырву!

– Стой! Куда?! – сразу несколько рук схватили её за плечи. – Феклуш, ума решилась, куда ж ты на ведьму в исподнем?! Да и срам такой… Супротив нечистой силы с иконой да с молитвой надобно, а не с подолом задранным…

– А ну-ка, бабы, по домам, – отдышавшись, наконец, приказала Матрёна. – Завтра небось всем в поле. Знаем мы теперь зато, кто всем нашим бедам вина. Зна-аем… Да смотрите, мужикам до поры ни слова!

Сумрачные, тяжёлые взгляды были ей ответом. Молча, тихо бабы вернулись в деревню и разошлись по домам.

На другой день было тепло, душно, смурно. Гроза так и не разразилась, тёмные тучи до вечера бродили над полями, не роняя дождя. Работы на барских полях были закончены, когда солнце упало в тучи и застряло в них тревожным красным клином. Упыриха лично обошла сжатое поле, сосчитала все снопы, распорядилась насчёт завтрашних работ, переговорила со старостой и уехала в имение. Измотанные, едва стоящие на ногах бабы добрели до края поля и долго, жадно тянули ещё тёплую, нагретую за день воду из вёдер, принесённых детьми, хрустели тощими огурцами. Поле затягивало туманом – белым, дымящимся. Лес уже скрылся в нём наполовину. Между тучами проглянул и снова скрылся тонкий, розоватый – к дождю – месяц. С реки трубно ухнула выпь, в поле монотонно трещали ночные кузнечики.

– Рази поспать малость, бабы, а? – умоляюще сказала Лукерья, опрокидываясь навзничь на охапку снопов и тяжко, глубоко вздыхая. – Ни капли силушки уж нет, боюсь – не подымуся…

– Неча, – строго сказала Марья, стоя и пристально вглядываясь в скрытую туманом дорогу. – Фёкла, да верно ли твоя Акулька поняла всё?

– А то нет! – невнятно, не отрываясь от края ведра, отозвалась Фёкла. – Небось, Марья Тимофеевна, будет сей минут.

Она не ошиблась: месяц не успел ещё подняться высоко над лесом, когда из тумана вынырнула тяжело дышавшая Акулина.

– Ну? Что? Куда ведьма делась? – обступили её бабы.

– Пошли с матерью свою полосу дожинать! – выпалила, держась за грудь, Акулина. Её тёмные, недобрые глаза мутно блестели в сумерках. – И устаток её, проклятущую, не взял! Взяла себе серп – и пошла, будто весь день не жала, а на перине валялась! Добрые люди спину разогнуть не могут, а этой проклятой хоть бы что!

– Худо, бабы, – озабоченно заявила Лукерья. – Коли они возле леса жнут, так Устьке ничего не стоит в лису аль волчицу перекинуться да в лес и брызнуть. Как мы её там словим?

– Словим! – уверенно пообещала Фёкла. – Меня Савелий Трифоныч особым словам научил, знаю уж, что делать!

Бабы уважительно и опасливо покосились на подбоченившуюся Фёклу, переглянулись.

– Ну, так идём, что ль, – решила Лукерья. – До полуночи успеть надо бы, в полночь ведьмы большую силу имут…

Бабы молча взяли серпы, кое-кто поднял палку, кто-то вытащил заранее подготовленные осиновые колья. Лукерья, повернувшись на восток, несколько раз размашисто перекрестилась, прочла «Да воскреснет бог». Бабы вторили ей приглушёнными, срывающимися голосами. Затем вереница женщин молча, одна за другой, скрылась в тумане. Никто из них не заметил, как из дальней межи поднялась и вновь быстро спряталась взъерошенная мальчишеская голова.

…Силины управились на своём поле у реки ещё до заката, но домой, посовещавшись, не поехали, порешив наутро встать пораньше, с божьей помощью дожать остатки и уехать на дальние полосы за Тришкино. Матрёна разостлала на снопах пестрядевые половики, растянула полог, запалила костерок, достала хлеба, крупы. Прокоп лежал рядом на охапке снопов, закинув руки за голову, молча следил за суетой жены. В тумане, невидимые, фыркали кони, выгнанные в ночное, слышался усталый, недовольный голос Антипа: «Балуй уже, бестолковый… Поди прочь, затеребил…»

– Айда купаться, что ль? – позвал его с берега Ефим.

– Рыжий-то, кажись, прихрамывает. Не глянулось тебе? – не ответив, озабоченно спросил Антип.

– Ну, вот ещё… Где ты увидал? – Ефим пошёл к лошадям. Вдвоём с братом они нырнули под брюхо мирно хрупающему травой рыжему, засовещались вполголоса, ощупывая его переднюю ногу… И в это время кто-то взъерошенный, тяжело дышащий кубарем выкатился из тумана прямо к лошадиным копытам.

– Антип! Ефимка! Прокоп Матвеич! Уф, слава богу…

– Кто тут? – недовольно спросил Прокоп, поднимаясь со снопов и отряхивая бороду от соломы. – Подь поближе, что пыхтишь? Васька, ты, что ль? Пошто, как леший, середь ночи бродишь? Нешто не умотался? Тётка Наталья-то знает, где ты?

– Дядя Прокоп, ох, скорей, ради господа, скорей… – хрипло, прерывисто заговорил подросток, и даже в темноте видно было, как он дрожит. – Мамка знать ничего не знает, они… Они с бабами на дальнее поле пошли, Устьку Шадрину убивать, потому – ведьма она…

– Ты что, рехнулся? – озадаченно переспросил Прокоп. – Аль шутковать взялся? Кому она нужна, Устька? Из ней ведьма, как из меня архиерей… Эй, Антип, Ефим, подите сюда! Слышьте, что малой-то говорит?

Антип не отозвался: он молча, сосредоточенно возился в кустах. Выбрался он оттуда с увесистой палкой, подошёл к рыжему и легко вскочил ему на спину. Коротко простучали копыта, и рыжий вместе с седоком скрылся в тумане. Ефим некоторое время смотрел вслед брату, затем выругался так, что Васька, зажмурившись, присел, вихрем взвился на гнедую кобылу, рявкнул: «Ну, дохлая!!!» – И лошадь полетела в туман.

– Ох ты, нелёгкая, дождались… – пробормотал Прокоп, неловко пробежав несколько шагов вслед за лошадьми и растерянно остановившись на пустой дороге. Затем торопливо вернулся к реке, вывел из воды чалого мерина, неловко взобрался на него верхом и, не слушая испуганных вопросов жены, пустился за сыновьями. Васька тем временем во все лопатки нёсся в другую сторону – к лесу, к недожатой полоске Шадриных.

Устинья с матерью дожали полосу ночью. Солнце давно скрылось, месяц тускло освещал пустое поле, в котором сонно цвиркали ночные кузнечики.

– Всё, слава господу, – едва выговорила Устя, довязав последний сноп и выпуская из рук горячую, влажную от пота рукоятку серпа. – Управились, кажись. Спина гудит, спасу нет… Матуш, поспать успеем?

– Ты спи, – коротко отозвалась Агафья, сидящая на траве под кустом бузины. Если бы Устя не была такой уставшей, то заметила бы, что мать встревожена и то и дело поглядывает на смутно белевшую сквозь туман дорогу. – А лучше домой иди.

– На что? – Устя, шатаясь, добрела до края поля и ничком повалилась в траву рядом с матерью. – Почти три версты… когда спать можно… наутро-то ведь на барские… Ох, не могу-у-у… – не договорив, она уснула. Агафья поднялась, сходила за брошенным дочерью серпом, долго стояла среди поля, всматриваясь в дорогу. Затем, перекрестившись, вернулась, тяжело присела… и тут же вновь вскочила, как ужаленная: из тумана одна за другой, вереницей, стали появляться тени.

– Сгинь-пропади, нечистая! – хриплым шёпотом выкрикнула Агафья и осеклась: перед ней стояли сельские бабы. Их было человек пятнадцать, растрёпанных, усталых, как и сама Агафья; несколько девок с испуганными лицами жались за их спинами.