– Да не брешешь ли, огурец? – недоверчиво переспросил Силин. Васька, вытаращив глаза, перекрестился вновь и бухнулся на колени:

– Землю есть буду, дядька Прокоп, не брешу! Братьёв-сестёр приведу, они вам то ж скажут! И другие!

Агафья при этих словах сдавленно заплакала.

– Дура… Ах ты, дура, пошто ж… – бормотала она сквозь всхлипы. – Для кого ж ты… Вот они, люди-то… Вот он, мир-то… Говорила я тебе… И в кого ты только такая уродилась…

На поляне воцарилось мёртвое молчание. Бабы растерянно, ещё недоверчиво переглядывались, переводя глаза с взволнованной Васькиной рожицы на залитое кровью лицо Устиньи. Братья Силины по-прежнему стояли рядом с ней, и Ефим всё так же сжимал топор. Прокоп не спеша положил ладонь на топорище, чуть слышно крякнул, и сын медленно, словно нехотя опустил своё оружие.

– Устька, да правда ль это? – неуверенно спросила, покосившись на остальных, Лукерья. Устинья даже не взглянула на неё, но зато Шадриха взвилась, как молодая.

– Спрашиваешь теперь, подлюка?! Отча ж допрежь не спрашивала, когда за косу её рвала, когда под рёбра колом била? Без надобностей было?! Эх вы, бабьё подлое, ни на что не годное! Ишь, колдовку себе нашли, ведьму! В поле, вишь ли, кружила, бурю с градом им нагнала! Выискали виноватого, нечего сказать! Подлые вы, подлые, как только земля вас носит! Ну, пождите, придёте вы ещё ко мне с вашими пузьями больными аль с дитями хворыми, придёте! Будет вам и бог, и порог! За всю вашу гадостность будет! Устька, Агашка, вставайте, пошли отсюда! Глаза бы мои на этих змеюк не глядели! Ух, так бы и прокляла, да Бога боюсь, помирать скоро! Тьфу на вас, кромешницы! А тебя, поганца, – она вдруг резко повернулась к Ефиму, и от неожиданности тот попятился, – ежели я ещё хоть раз около двора угляжу – сухоту на мужеское место напущу! В ад чертям на вилы после смерти отправлюсь, а семени твоего на земле не будет! Хватит, наделал бед!

– Бабуш, то не он был… – вдруг хрипло, не поднимая головы, сказала Устя. Ефим вздрогнул всем телом, повернулся к ней, не замечая упавшей на его плечо руки брата. Лунный свет клином лёг на его разом застывшее лицо.

– Что бормочешь там, Устька? – сердито переспросила Шадриха.

– Не он, говорю… Тятьку-то той зимой не он уходил, – медленно сказала она.

– Не он? А кто ж, коль не он? – недоверчиво взглянула на неё бабка. Прокоп Силин всем телом подался вперёд, он напряжённо переводил глаза с Устиньи на сына, но те молчали. Повытянули шеи и бабы, даже Фёкла, у которой только что унялась кровь из раны, впилась взглядом в Устю.

– Не знаю кто. Но не он, видит бог.

– Правда это? – резко спросил сына Прокоп. Тот молчал.

– Отвечай, сукин сын!!! – заорал Силин. – Отвечай, убью!

– Стращали ежа-то голым задом, – повернувшись к отцу, отчётливо выговорил Ефим. И, с силой размахнувшись, вогнал топор до середины лезвия в ствол сосны перед самым лицом тётки Фёклы. Та, заверещав, отпрянула в сторону, повалилась набок, но Ефим даже не взглянул на неё и, развернувшись, пошёл к дороге, где виднелись облитые серебристым светом лошадиные спины. Женщины изумлённо смотрели ему вслед. Шадриха, бормоча что-то ожесточённое, невнятное, суетилась вокруг внучки, Агафья побежала к реке за водой. Прокоп с Антипом заговорили о чём-то чуть слышно, поглядывая то на неподвижную Устю, то в спину уходящего к дороге Ефима.

Тот вдруг остановился. Медленно, словно нехотя развернулся. И, посмотрев на отца, выговорил хрипло, изумлённо:

– Тятя, Антип… кажись, Упыриха сюда катит.

– Блазнит тебе?.. – неуверенно спросил Антип, задирая голову к луне. – Ночь-полночь, что ей делать тут? На работу-то подымать не время ещё.

Но теперь уже и все заметили знакомый тарантас, выехавший из тумана и приближающийся по дороге прямо к ним. За ним следовала телега, полная дворовых. Это был самый обычный выезд управляющей на полевые работы, но – среди ночи. Бабы, ничего не понимая, переглянулись и, не сговариваясь, пошли навстречу тарантасу. Тот остановился, и Упыриха в своём обычном саржевом платье, в чепце и накидке выбралась на дорогу. Лунный свет, резко обозначивший тени у носа и подбородка, делал её сухое, костлявое лицо ещё более отталкивающим. Кое-кто из баб украдкой перекрестился, и все дружно отвесили поясной поклон.

– Доброго здоровья, Амалья Казимировна, – спокойно, словно встреча происходила средь бела дня в конторе, а не глухой ночью в поле, поприветствовал её Прокоп. – Аль светает скоро, что ты уж на работы поехала?

Управляющая, не ответив ему, обвела пристальным, цепким взглядом кучку крестьянок, робко склонившихся перед ней. Отрывисто спросила:

– Что не спится вам, подлые? Коль не устали, так я работ добавлю, слава богу, есть чем заняться! Где Устька Шадрина?

Наступило такое молчание, что стало слышно тоненькое зудение комаров. Отчётливый испуг проступил даже на лице Ефима, который чуть слышно шепнул Устинье:

– Бежи в лес, дура…

Но Устя то ли не поняла его, то ли не услышала. Схватившись за бабку, она в упор смотрела на управляющую.

– Подымись, подлянка, – ровным голосом приказала та. Устя встала. Упыриха бегло осмотрела её, затем повернулась к бабам:

– Это кто её так? Вы? За что?

Те потерянно молчали. Прокоп Силин закряхтел, сделал шаг вперёд.

– Дозволь, Амалья Казимировна, объясненье дать… Уж не знаю, кто тебя вздумал этаким пустяком середь ночи тревожить. Бабьё дурное из-за чепухи передралось. Мы с сынами их насилу розняли, а дело-то гроша не стоит. Попусту Устьке досталось… Да только уж и замирились все, назачем тебе и волноваться было… а кто ж тебя обеспокоить насмелился?

– Не твоё дело, Прокоп, – отрезала Упыриха, не сводя взгляда с бледного, покрытого кровью лица Усти. – Тот обеспокоил, кому барское добро дорого. Отвечай, подлая, верно ль, что ты всё лето барских коров выдаивала?

Все окаменели. Среди ошеломлённой тишины послышалось лишь болезненное «Охти…» кого-то из баб. Силины переглянулись. Ефим сделал вдруг молниеносное движение в сторону Устиньи, но отец крепко, с жёсткой силой взял его за плечи.

– А ты куда дёрнулся, Ефимка? – по-птичьи повернула в его сторону голову Упыриха. – Стой, где стоял, псово отродье!

– За что парня моего лаешь, Амалья Казимировна? – мрачно спросил Силин. – Кажись, ни убытку, ни грубости какой от него не видала.

– Ещё недоставало. – Веневицкая даже не повернулась в его сторону. – А с тобой, Прокоп, я ещё поговорю. Что ты за староста такой, если у тебя из-под носа барское добро крадут, а ты об этом ни сном ни духом? Или, скажешь, не знал?

– Видит бог, Амалья Казимировна, не знал и не ведал! – резко, зло перекрестился Прокоп. – Да и ты, кажись, торопишься. Наклепали тебе на Устинью!

– Вон что? – насмешливо спросила Упыриха. – А за что же тут ей морду разбивали, коли не за воровство? Ну-ка, подлянки, отвечайте, пошто Устьку лупили? – Бабы молчали. И Упыриха повысила голос, ставший противно тонким и режущим. – Отвечайте! Не то всех до единой прикажу на конюшне хлестать!

Бабы снопами повалились на колени и завыли. Громче всех заголосила Агафья, вцепившись в подол управляющей.

– Амалья… Господи, Амалья Казимировна… Да за что же, да ведь поклёп это, пожалейте Устьку мою, невинная она ни в чём, Христос свидетель!..

– Отвечайте, свиньи! – Упыриха брезгливо, не глядя оттолкнула Агафью ногой. – За что лупили подлянку, за воровство?

– За воровство, матушка… За воровство, родимая… – послышались отдельные испуганные возгласы, но вскоре они слились в дружный хор:

– Так и есть, голубушка… Устька – она коров доила… За то и били…

– Паскуды!!! – заорал Ефим так, что отец выпустил его плечо. – Собаки безродные, да что ж вы…

Он не закончил: широкая, жёсткая ладонь брата плотно запечатала ему рот. Прокоп быстро подошёл, встал перед сыновьями. Никто не видел его лица, обращённого к ним.

– Видал, Прокоп? – спокойно спросила Упыриха. – Сын твой со всем миром спорит, воровку покрывает! Давно, ох, давно красна шапка по нему плачет…

Прокоп промолчал, не обернулся. Упыриха повернулась к телеге с дворовыми, отрывисто позвала:

– Гараська, Стёпка, волоките стерву в телегу! Вяжите крепче!

Снова раздался дикий вой – это Агафья вместе со свекровью кинулись в ноги управляющей:

– Матушка, Амалья Казимировна, помилосердуй! Прости её, дуру, с голоду ведь всё, едино с голоду! Не для себя, для робят малых старалась, бог свидетель! Смилосердуйся, век за тебя господа молить будем, детям-внукам закажем…

– Что? – гневно спросила управляющая, поочерёдно отталкивая от себя и Агафью, и старуху. – Так вы, что ли, подлые, знали? Про воровство её знали и не донесли?!

– Ничего они не знали! – вдруг отчаянно, хрипло выкрикнула Устя, дёрнувшись в руках двух дворовых, державших её. – На кресте клянусь – не знали они ничего! Никто не знал! Один тот знал, кто тебе донёс! Одна она знала!

В лунном свете было заметно, как по тонким губам Упырихи скользнула улыбка.

– Одна воровала, другая знала, – обе и ответ держать будете. Волоките её в телегу!

Дворовые дёрнули было Устинью, но она вдруг оскалилась на них так, что они попятились.

– Прочь, псово отродье! Сама дойду, – и, не глядя на баб, на заливающуюся слезами мать, на Прокопа с сыновьями, пошла к телеге.

– Устька!.. – рванулся было вслед Ефим, но отец с братом вцепились в него мёртвой хваткой.

– Молчи, дурак… Молчи, крапивно семя… – чуть слышно цедил на ухо сыну Прокоп. – Никогда о семье не думал, выблядок чёртов… Убью, ей-богу, тебя… Всем легше станет… В рекрута захотел? И её не выручишь, и сам сгинешь, молчи!!!

Антип ничего не говорил, но, могучим движением притянув к себе голову брата, смотрел ему прямо в глаза так, что Ефим в конце концов прекратил вырываться. Шумно, хрипло дыша, он опустился на землю, уронил голову на колени. Антип уселся рядом и стиснул плечи брата. Прокоп стоял, широко расставив ноги, и смотрел неподвижными злыми глазами вслед телеге, увозящей Устю, и громыхавшему следом тарантасу.

– Ну что, рады, сулемы? – негромко спросил он, когда стук колёс стих и туман сомкнулся над опустевшей дорогой. – Уходили девку? Мирское дело сотворили, ежа вам промеж ног? Её теперь насмерть засекут… Лукерья, а ты что глазами лупаешь? Твоя Танька и донесла на неё… На свою голову. Завтра её вместе с Устькой растянут. И бог знает, которая первая дух испустит. Устинья-то покрепше будет, да и крику от неё не дождутся…

Прокоп говорил это всё медленно, очень спокойно, словно раздумывая о чём-то, и не заметил, как молча ткнулась лицом в землю Агафья, как схватилась за голову Шадриха. И даже когда тётка Лукерья взвыла тонко и пронзительно, покатившись по земле в припадке, он не повернул головы. Прокоп Силин смотрел на своих сыновей, а они смотрели на него: Антип – спокойно и выжидающе, Ефим – с неутолённой яростью в сощуренных глазах, но выражение его лица уже неуловимо менялось, гримаса бессильного бешенства исчезала с него. Совершенно растерянные, перепуганные бабы стояли кучкой и разглядывали Силиных так, будто отродясь их не видели. А эти трое не видели никого, кроме друг друга, и можно было поклясться, что сейчас между отцом и сыновьями происходит какой-то безмолвный разговор.

– Не успеем, тять, – наконец, басом сказал Антип.

– Пара часов есть ещё, – возразил Прокоп.

– Я один сделаю! – пружинисто взвился на ноги Ефим. – Нечего вам попусту…

– Один ты только в острог хорошо загремишь, – мрачно заметил ему отец. – До двадцати годов дожил – ума не нажил… Не потянешь один, а тут наверняка надо.

Агафья медленно подняла искажённое горем, мокрое лицо.

– Что вздумал-то, Прокоп? – хрипло спросила она. – Нешто поможешь тут? Не суйся, пропадёшь… Я сама сейчас пойду, в ноги ей повалюсь, взвою…

– Дура ты, Агашка, – почти ласково сказал Прокоп. – Что ей до вытья твоего? Она вашим вытьём, как клещ кровью, наливается, оно ей в радость. Ступай лучше домой да дожидай. И вы, чертихи, – это уже адресовалось перепуганным бабам, – живо по домам, и чтоб духу вашего не было здесь! Наломали дров полну телегу, неча сказать!

Бабы, казалось, только этого и ждали: их словно ветром сдуло. На поляне осталась только мать Таньки, корчившаяся в припадке у ног Шадрихи, которая смотрела на неё с величайшим отвращением.

– Вот и поди тут с ними слово данное держать, Прокоп Матвеич! – брезгливо сплюнув, сказала она. – Только забожилась не связываться с поганками – эта опять выкликать вздумала! Всех ворон в лесу всполошила!

– Уйми её, Лукинишна, – сквозь зубы посоветовал Прокоп. – И без неё башку ломит, спасу нет… Агаша, Агаша, да что ты вздумала-то, господь с тобою, Агаша!..

Голос Прокопа изменился вдруг так, что и Антип, и Ефим, вполголоса сговаривающиеся о чём-то, умолкли и обернулись. А Агафья, не замечая их изумлённых лиц, упала на колени перед Силиным и, поймав его руку, прижалась к ней губами: