Босвелл знал, что чувствовали мужчины по отношению к Уиллу и почему. Мэри же считала, что стала виновницей их злоключений. Когда Босвелл спросил, почему она оставалась с мужем до самой его смерти, Мэри пожала плечами.

— Я бы никого не оставила умирать в одиночестве без малейшего утешения, — сказала она.

Босвелл считал эту черту главной в характере Мэри. Она не рассматривала свой поступок как благородный или великодушный, для нее это было элементарное проявление человечности. Многие женщины, только что потерявшие ребенка, захотели бы, чтобы его отец страдал, даже если бы его вина была только частичной. Мэри, безусловно, могла тогда воспользоваться подходящим моментом, чтобы сбежать с Шарлоттой, но она этого не сделала. Она осталась и ухаживала за Уиллом.

Понять Мэри на самом деле было нелегко. Она умела ловко менять тему разговора, не придавала значения инцидентам и приписывала другим собственные подвиги. Но Босвелл отличался упорством, а еще у него была очень хорошая память, и, когда он сопоставлял то, что рассказывали мужчины о Мэри, с тем, что она говорила сама, правда всплывала на поверхность.

Мэри была женщиной исключительной храбрости, выносливости и ума. Было что-то определенно мужское в том, что она выказывала так мало эмоций, когда находилась в стрессовой ситуации, но в остальном она была очень женственной. Мэри искренне беспокоилась о младенцах, рождавшихся в тюрьме, и о том, что их матерям не предоставлялся надлежащий уход. Мэри восхищалась мудреными жилетами Босвелла, у нее навернулись слезы на глаза, когда он однажды принес ей букетик подснежников, и она по-настоящему сочувствовала, когда он входил в камеру, запыхавшись после тяжелого подъема. Босвелл отметил, с какой нежностью она относится к своим друзьям и в какой чистоте и опрятности содержит себя и их камеру. В Ньюгейте это было большой редкостью.

На улице трещал мороз, но в гостиной Босвелла было тепло от огня в камине и очень уютно. Ставни и тяжелые бархатные гардины защищали от сквозняков, и его кресло стояло в идеальном месте. Ему стоило только позвонить в звонок — и экономка приносила все, чего он хотел: тарелку с сыром или ветчиной, бутылку портвейна или даже плед, который он набрасывал на колени. Экономка обычно нагревала его постель горячими кирпичами, прежде чем он ложился в нее, и вывешивала его ночную рубашку у огня. Когда он просыпался по утрам, его всегда ждал поднос с чаем, огонь уже горел, и вода для утреннего умывания была подогрета.

«Сегодня ночью в Ньюгейте наверняка адский холод», — подумал Босвелл, и мысль о том, что Мэри спит, свернувшись калачиком на соломе, показалась ему невыносимой. И все же она никогда не жаловалась на неудобства, более того, выражала благодарность по поводу того, что ее избавили от общей камеры. И только когда Мэри вспоминала родной Корнуолл, Босвелл видел в ее глазах жгучее желание вдохнуть свежий воздух, увидеть величие бурного моря и простор вересковых пустошей.

Его поездка в Корнуолл прояснила для него некоторые черты Мэри. Сначала Босвелл счел это место сырым и унылым, а некоторые районы показались ему более нищими, чем в Лондоне. Но когда вышло солнце и осветило красочный пейзаж, он понял, что ошибался.

Крошечные рыбацкие деревеньки надежно спрятались под утесами, и это явно свидетельствовало о цепкости их обитателей, которые ловили рыбу, спускались в шахты и занимались сельским хозяйством. Корнуолльцы, какими бы бедными они ни были, не заискивали перед зажиточными землевладельцами. Все то время, что Джеймс пробыл там, он ощущал, что у простого народа достаточно силы и храбрости, чтобы восстать и забрать то, что принадлежало ему по праву, если бы он так решил. Мэри до мозга костей была такой же, как все корнуолльцы, — крепкой и дикой, как необъезженная лошадь, цепкой, как растения в горных озерах, и часто такой же загадочной, как глубина этих озер.

Но на прошлой неделе Босвеллу показалось, что Мэри начала сдавать, так как была не в состоянии выдержать новые испытания, после всего что она вынесла с такой стойкостью. Он боялся, что подавленное состояние Мэри может сделать ее уязвимой для инфекции, так как у нее уже не останется сил бороться.

Возможно, вначале, взявшись за ее защиту, Босвелл искал славы, но сейчас он, безусловно, об этом уже не заботился. Он так хотел увезти Мэри из этого ужасного места и увидеть, как она расцветет благодаря хорошей еде, красивой одежде и свободе.

Недавно один из друзей насмешливо спросил его: неужели в Лондоне недостаточно проституток, чтобы удовлетворить его, раз ему приходится спасать заключенную? Когда-то Босвелл, может быть, и посмеялся бы над таким замечанием, и в прошлом его конечной целью действительно было бы переспать с женщиной, как только она окажется на свободе. Но Мэри затронула в нем глубоко скрытые чувства, которые не имели ничего общего с плотским желанием. И ему было больно, что его друзья не понимали этого.

Босвелл полагал, что, освободив Мэри, он сможет загладить свое небрежное обращение с женщинами, свойственное ему в прошлом. Он по-настоящему любил свою жену Маргарет, но не уделял ей должного внимания и множество раз изменял ей. С каким количеством шлюх и горничных он переспал и сколько невинных девушек обесчестил! Его нельзя было обвинить в черствости, потому что многие из них действительно пленили его сердце. Но он вел себя как бабочка, порхающая с цветка на цветок, и исчезал, когда страсть остывала.

Но Босвелл знал, что он не потеряет интереса к Мэри: первый раз в жизни он собирался довести дело до конца, чего бы это ему ни стоило. Он хотел не только добиться помилования для нее и ее друзей, он намеревался помочь Мэри обрести спокойную жизнь и достаток.

Босвелл допил остатки бренди и потянулся к графину, чтобы налить себе еще. Сейчас было не лучшее время для того, чтобы просить за Мэри. В последние три года повсюду в стране вспыхивали беспорядки. У бедных были все основания чувствовать озлобленность, потому что Акт об ограждении общинных земель согнал многих из них с земли в города, а ремесленники убеждались, что их умения больше не востребованы, так как на их место приходили машины. Они заявляли о своем возмущении стихийными восстаниями, и государство начало опасаться таких людей, как Томас Пейн[17], который разжигал недовольство, основываясь на убеждении, что нужно упразднить монархию и поднять рабочий класс, передав власть в его руки.

Бунтовщиков арестовывали, судили и высылали прежде, чем они успевали заразить других своими пылкими взглядами, и, хотя Генри Дундас с самого начала согласился, что пятеро вернувшихся с высылки каторжников заслуживают прощения, совсем недавно, когда Босвелл попросил его выполнить обещание, он отрицал, что обещал это, и обвинил его в слишком богатом воображении.

Босвелл встретился с Эваном Непином, заместителем государственного секретаря. Этот человек отвечал за организацию транспортных кораблей первой флотилии, и говорили, что он пришел в ужас, услышав, как много заключенных умерло на кораблях второй флотилии. Не было сомнения, что Непин в общем заботился о благополучии каторжников, но он считал, что правительство и так уже проявило слишком большую снисходительность, не повесив этих пятерых, и не видел ни одной причины для их помилования.

Босвелл испытал легкое чувство стыда, вспомнив, что он заставил Мэри поверить, будто Генри Дундас его давний и близкий друг. Их связывало только то, что они ходили в одну школу, даже не испытывая приязни друг к другу. Но Босвелл решил, что, несмотря ни на что, он завтра снова свяжется с Дундасом и, кроме того, напишет лорду Фэлмаусу.

— Мне нельзя сдаваться, я не сдамся, — пробормотал он сам себе. — И если я буду настойчивым, справедливость восторжествует.


Когда Босвелл позже в тот же вечер дремал в кресле у камина, Мэри лежала в темноте с открытыми глазами, и лицо ее было мокрым от слез. Она так замерзла, что у нее окоченели пальцы ног и она не могла даже дрожать. Болела каждая косточка ее тела.

Мэри слышала, как кто-то скулит. Это был плач не от боли, скорее от безысходности, и этот звук отразил ее чувства. Она так устала от борьбы, что мысль о смерти снова стала казаться ей привлекательной. Мэри уже не помнила, почему когда-то ей так важно было выжить. Для чего теперь жить?

Глава двадцатая

— Какое сегодня число, Джеймс? — спросила Мэри, повернувшись на ящике, на который она встала, чтобы выглянуть из окна камеры. Она не видела ничего, кроме тюремной крыши здания, которое находилось напротив их камеры, и неба над ней, но было намного приятнее смотреть на облака и птиц, чем на стены камеры.

Джеймс сидел на полу и что-то писал. Он оторвался от работы, когда Мэри задала вопрос, и поднял голову.

— Второе мая, — ответил он. — А почему ты спрашиваешь, у тебя какие-то планы?

Время близилось к обеду, и все они были в камере. Сэм вырезал фигурку животного из дерева, Нат был занят пришиванием заплаты на свои бриджи, а Билл старательно заплетал солому в причудливые формы. Он называл свои поделки «кукурузными куклами» и говорил, что в Беркширской деревне, откуда он родом, они считаются символом плодородия. Джеймс не раз шутил, что, если в тюрьме резко увеличится рождаемость, виноват в этом будет Билл.

С того дня, когда Джек напал на Мэри, все они стали проводить в камере гораздо больше времени. Джек оправился после ранения, но через несколько недель его повесили за совершенные им преступления. С тех пор заключенные начали обращаться с Мэри с большой осторожностью. Но каждый день в тюрьму прибывало пополнение, и многие из новоприбывших были еще более опасными, чем Джек, поэтому мужчины последовали совету Мэри и держались от пивной подальше.

Все они нашли, чем заполнить дневные часы. Мэри вязала шаль, а мужчины играли в карты, навещали других заключенных в соседних камерах, а в погожие дни выходили во двор. А еще они часто вспоминали о Новом Южном Уэльсе и о своем побеге, потому что Джеймс наконец начал писать книгу. Когда же они хотели пойти в пивную, они отправлялись туда по вечерам и оставались там не больше двух часов.

— Второе мая! — воскликнула Мэри. — Так мой день рождения был два дня назад, и мы просидели здесь уже почти одиннадцать месяцев! — Ее день рождения теперь мало что значил для нее, разве что напоминал ей о приближении майского праздника, который всегда по-особому отмечался в Корнуолле. Здесь никто никогда не упоминал об этом празднике, вероятно, в Лондоне его не отмечали.

— У меня такое ощущение, что мы находимся в тюрьме уже целую вечность, и, говорят, неприлично спрашивать женщину о ее возрасте, — сказал Джеймс с нахальной улыбкой.

— Ты старше меня, — отрезала Мэри, спрыгнула с ящика и уселась на него.

— Я уже с трудом помню даты, — сказал задумчиво Билл, почесав лысину. — Я не уверен, тридцать два мне или тридцать три.

— А я все равно моложе всех, мне двадцать пять, — вмешался Нат.

Мэри не хотелось признаваться, что ей исполнилось двадцать восемь. Это казалось так странно. Но все же она чувствовала себя старой, и она уже была в Ньюгейте так долго, что почти всех, кого она встретила здесь в первый день, либо повесили, либо выслали, либо они умерли от лихорадки.

— Кто-то идет, — сказал Сэм, поднимая голову.

Он оказался прав. Они все услышали громкие шаги в коридоре. Это был не Спинкс, который обычно шаркал, и не кто-нибудь из заключенных, которые ходили очень медленно. Мэри сначала казалось это странным, пока она сама не начала так ходить. Какой смысл куда-то торопиться, если у тебя впереди долгий праздный день?

Шаги остановились у двери, и она открылась. Это был один из охранников, обычно стоявший у ворот, широкоплечий мужчина с изрытым оспой лицом. Они видели его, когда приехали сюда и потом, когда их вели в суд.

— Мэри Броуд! — сказал он, глядя на нее. — Тебя ждут внизу.

Мэри обменялась с мужчинами вопросительным взглядом. Обычно, когда к кому-нибудь из них приходил посетитель, появлялся Спинкс и вызывал их.

— Вероятно, это король, — сказал Джеймс и рассмеялся собственной шутке.

Мэри подобрала шаль и последовала за охранником вниз по лестнице. Через наружный двор они зашли в маленький кабинет, в который она попала сразу по прибытии в Ньюгейт.

— Господин Босвелл! — воскликнула она, когда увидела, кто ее ждет. Он выглядел еще более величественным, чем обычно, в темно-красной куртке, отделанной черным галуном, и в треуголке с красными перьями. — Я ожидала чего-то плохого. Почему охранник не сказал мне, что это вы меня ждете?

— Потому что это официальный визит, — сказал Босвелл, взглянув на охранника, и вдруг его лицо расплылось в широкой улыбке. Он достал из-за спины лист бумаги. — Это, моя дорогая, ваше помилование!

Мэри была слишком ошеломлена, чтобы ответить. Она моргнула, ухватилась за край стола, чтобы опереться на что-нибудь, и уставилась на Босвелла.