Игорь Матвеев - Помоги мне

Миновав Жуковский, возле которого располагался аэродром, они поехали в направлении столицы. Агапов включил магнитолу: пела какая-то новомодная певица, которая предлагала кому-то попробовать какую-то «джагу-джагу».

— Как там Паша? — чуть повернув голову, поинтересовался Агапов у Шилова. — Давно его не видел: все дела, зайти некогда…

— Паша? — недоуменно переспросил тот, но тут же понял, что речь идет о главном редакторе «Зеркала новостей». — Для кого Паша, а для кого — Павел Семенович. Никак. Нормально.

— Ты хоть это, газетку-то мне презентуй, когда твой материал про нас пойдет, ага? — продолжал Агапов. — Я тебе номер своего мобильника дам.

— Само собой.

— И фотки будут?

— Будут, — рассеянно отозвался Шилов, думая о своем.

— Много?

— Не знаю.

Простояв более получаса в нескольких пробках, они добрались до Белорусского вокзала около семи вечера. Агапов попрощался и уехал. Шилов усадил Николая в зале ожидания, взял его справку. Бросив напоследок тревожный взгляд на своего подопечного, журналист отправился за билетами.

В кассовом зале он занял очередь, дождался последнего и предупредил, что отойдет на пару минут.

Достал мобильник и набрал номер Сухорукова.

— А, стажер? Уже в Москве? Как слетал?

— Отлично, Павел Семенович. Репортаж почти готов. Постараюсь послать его вам по электронной почте.

— По какой электронной почте? Ты что?

— Понимаете, тут такое дело…

— Не понимаю. Какое? — с некоторым раздражением произнес Сухоруков.

— Мы привезли с собой из Кабула бывшего заложника. По крайней мере, он утверждает, что бывший заложник, один из тех троих, что были похищены в феврале в Пакистане. Помните, мы давали материал об их гибели?

— Помню, — подтвердил главный редактор.

— Ну, так вот, — воодушевляясь, продолжал молодой человек. — Он утверждает, что вместо него убили кого-то другого, а его перевезли в Афганистан. А того, ну, которого приняли за него, похоронили вместо него… В общем, длинная и запутанная история, Пал Семеныч, но может получиться потрясающий материал! — стал волноваться Шилов. — Этот человек из Минска, он очень болен, и я хочу поехать с ним, с вашего позволения, конечно, — дипломатично добавил Шилов, хотя уже решил, что, даже если шеф будет против, он, Виктор, все равно поедет, — или грудь в крестах, или голова в кустах! Вдруг это шанс, которого люди ждут всю жизнь? А, в крайнем случае — на «Зеркале новостей» свет клином не сошелся!

— Так зачем ехать? Разве нельзя взять у него интервью прямо в Москве?

— Никто не верит, что он жив, даже наш посол. Он, ну, этот заложник, сам говорит, что его слова смогут подтвердить только те, кто знает его лично: друзья, знакомые. А они, сами понимаете, в Минске.

— Гм… значит, говоришь, потрясающий материал? — задумчиво протянул шеф. — Откуда вообще взялся этот мужик?

— Американцы передали его российскому послу, — с готовностью пояснил Шилов.

— Какие американцы? Как он попал к американцам? Ты, стажер, может это — принял по случаю благополучного возвращения? — с досадой проговорил Сухоруков. — Тогда лучше проспись, потом звони!

— Ни капли, Пал Семеныч. Но все так сразу не объяснишь, тем более по телефону. Я ж говорю, запутанная история…

— Ладно, поезжай, — подумав немного, сказал Сухоруков. — Черт его знает, может и правда, в этом что-то есть?

— А командировочные расходы потом оплатите? Проезд там, проживание, если понадобится.

— Давай так, стажер: если ты действительно привезешь в редакцию сенсацию, получишь не только командировочные, но и приличную премию. Если нет — «никогда ты не станешь майором»!

— Не понял, Павел Семенович.

— Эх ты, стажер! Это же Высоцкий!

И главный редактор отключил мобильник.

Ну что ж, это уже кое-что. Шеф не сказал «нет» — и то ладно. Шилов сунул телефон в карман и направился к кассам.

Вагон был полупустым, и в купе они с Шиловым оказались одни.

Зданович свел на нет новую попытку честолюбивого журналиста разговорить его и тем самым начать разработку сенсационной жилы немедленно. «Потом, Виктор, потом», — вяло отмахнулся он. Едва поезд тронулся, Ник лег на нижнюю полку и, к немалому разочарованию Шилова, отвернулся к перегородке.

— Чай хоть будете?

— Нет, — глухо отозвался Зданович.

Вскоре он забылся тяжелым и странным сном.

Ему снилось, что он пытается читать Алле свое стихотворение, которое нравилось ей больше всего, — и никак не может вспомнить его полностью. «Одинокая ночь, одинокий рассвет…» — что там дальше? «Одинокая ночь, одинокий рассвет…» Он спросил себя: зачем ей нужны эти стихи про одиночество сейчас, когда они вместе — и теперь всегда будут вместе?

Потом она принесла ему гитару и села напротив, выжидательно глядя, а он, взяв инструмент, вдруг обнаружил, что на нем нет ни одной струны и ему не удастся извлечь ни звука. И тогда Алла стала смотреть на него как-то по-другому — словно прощалась с ним навсегда… Во сне он очень отчетливо, почти реально чувствовал на себе этот взгляд и ему стало страшно: Алла словно вычеркивала его из своей будущей жизни.

«Ну, да, я же сам просил Чиму отправить ей письмо, если со мной что-то случится! — вспомнил он. — Теперь меня нет!»

И словно в подтверждение этого появился российский посол и стал тыкать пальцем в какой-то лист бумаги, злорадно повторяя: «Вас нет, господин Зданович или как вас там! Вас нет! Вот, читайте!» Ник взял бумагу, но не успел разобрать ни слова, потому что зашелся в мучительном кашле. Он не успел прикрыть рот, и брызги разбросались на листе неким кровавым созвездием.

Зданович подумал: «Говорят, что смерть во сне — самая легкая и желанная смерть, но я не могу умереть сейчас, потому что должен увидеть Аллу…»

И он не умер, а проснулся — и храп Шилова с верхней полки вернул его к действительности.

Он лежал, уставившись в потолок, по которому время от времени пробегали полоски света снаружи, и пытался понять, что может означать этот странный, похожий на бред, сон.

И затерявшаяся в памяти строчка вернулась к нему…

«Одинокая ночь, одинокий рассвет, оборвавшийся сон, непонятный, как бред…»

Тогда, успокоенный, словно он решил для себя трудную задачу, Зданович вновь заснул — на этот раз без сновидений — и проснулся лишь под утро от громкого голоса в коридоре:

— Минск-Пассажирский!

Поезд замедлял ход.

За ночь к ним в купе никто так и не подсел. Николай оторвал горячую щеку от подушки и обнаружил на наволочке большое темное пятно. Он сел, перевернул подушку другой стороной: если пятно увидит проводница, скандала не избежать. Верхняя полка заскрипела. Оттуда свесился угол одеяла, потом ноги Шилова.

— Доброе утро, — проговорил Виктор, спустившись, и хотел добавить: «Как спалось?», но, взглянув на изможденное, блеклое лицо своего попутчика, передумал.

За окном появились знакомые очертания нового вокзала.

На Привокзальной площади Зданович с трудом отделался от нетерпеливого журналиста, горевшего желанием сию же минуту ехать с ним и приступать к работе. Тот с неохотой согласился подождать хотя бы до завтра, записал его адрес, телефон и отправился на почтамт посылать в Москву свой материал, предварительно поменяв в пункте обмена валют тысячу российских рублей. Здановичу он оставил десять тысяч белорусскими.

Николай направился к стоянке такси, но еще на подступах к ней был перехвачен частником, молодым парнем лет двадцати пяти в потертой и поцарапанной кожаной куртке явно турецкого производства.

— Куда ехать, мужчина?

Он назвал адрес.

— Семь тысяч.

За то время, что он не был в Минске, цены на такси не могли подняться почти в два раза. Но спорить не было ни смысла, ни — главное — времени. Пик вяло махнул рукой:

— Поехали. Только быстрее.

— А я медленно не езжу, — заверил шофер, поигрывая ключами.

Ник сел в машину. Вытряхнул из коробочки американскую таблетку. Последнюю. Положил в рот, с трудом проглотил. Потом прижался горячим лбом к прохладному стеклу. Водитель, включая передачу, внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Такси выехало на площадь Независимости, миновало Дом Правительства и понеслось в потоке утреннего транспорта. Ник закрыл глаза.

…Только бы она была дома. Он прижал ладонью кнопку звонка.

Ради этой секунды он жил — с того самого момента, как понял, что умирает. Он не мог, просто не мог позволить себе умереть там, в сыром погребе, в отряде Абдулхамида, в американском госпитале или в самолете МЧС, пока не увидит ее. Теперь, через несколько мгновений, это случится — и можно отпустить тормоза.

И все же… Какая-то крохотная, самая маленькая часть его разума жила надеждой: она назовет его по имени, взглянет ему в глаза, прикоснется к нему — и вернутся силы, и нестерпимая боль в желудке уйдет, и он сможет вздохнуть полной грудью и вновь станет тем Ником, каким был до этой проклятой поездки: энергичным, полным неистового желания и любви.

За дверью послышались шаги. Мягкие негромкие звуки — те, что он слышал десятки раз прежде, когда приходил к ней.

Дверь открылась.

— Простите, вам… кого… Ник?!

На пороге стоял, опираясь на палку, незнакомый мужчина. Изможденный, с пепельного цвета кожей, с лихорадочно блестящими глазами.

Он оставался незнакомым лишь долю секунды.

— Простите, вам… кого… Ник?!

Она взглянула ему в глаза, он почувствовал прикосновение ее нежных теплых пальцев. Ничего не произошло… Боль не ушла, силы не вернулись… Чудес не бывает.

— Ник, входи.

Он сделал неуверенный шаг вперед и остановился. Пошатнулся, схватился за стену в прихожей. Палка выпала из его руки. Его ногти царапнули обои наискось сверху вниз, и он упал на колени.

— Ник?! Что с тобой? НИК!!!

Она не успела удержать его, и он повалился на пол, уткнувшись лицом в половик.

Она схватила его за плечи военной куртки и потянула в комнату. Он был легкий, очень легкий, словно подросток. Голова его бессильно моталась из стороны в сторону. Когда она укладывала его на диван, его брюки задрались, обнажив костлявые, тонкие, как палки, белые ноги с бледно-синими жилами.

Она повернула его на спину. Его губы зашевелились. Она скорее угадала, чем услышала:

— Помоги… мне…

Вот так когда-то у подъезда своего дома она попросила его помочь ей. И он помог. Вытащил ее из черной ямы бессмысленного, бесцельного существования.

А она не могла. Она ничем не могла помочь ему. Она вдруг очень ясно осознала, что он умирает. И что ни «скорая помощь», ни консилиум из десятка медицинских светил уже не смогут сделать ничего. Но она все равно трясла его за плечи и кричала:

— Ты уже умер однажды, Ник! Ты не можешь умереть во второй раз! Слышишь, не можешь! Господи! Ты же милосердный, Ты же великодушный! Ну, зачем Тебе сейчас, сию же минуту, нужна его жизнь?! Зачем? Ну, подожди хоть немного, прошу Тебя! Ну, хоть пять минут… ну, хоть минуту! Пусть он узнает о том, что у меня будет ребенок. Его ребенок. Пусть он узнает! ПУСТЬ ОН УЗНАЕТ!

Наверное, он все-таки услышал. Искаженные болью черты разгладились, и посиневшие губы тронула слабая, почти призрачная улыбка. Он хотел что-то сказать, но между губ появился лишь кровавый пузырь. Увеличился, наполненный его угасающим дыханием, — и лопнул, обдав ее мокрое от слез лицо крохотными капельками розовых брызг.

Потом маленькие огоньки, что светились глубоко-глубоко в его серых глазах, вдруг потухли, как будто кто-то задул две далекие свечи…

И тогда она опустилась на старый вытертый ковер рядом с диваном, где они, бывало, занимались любовью, и взяла его мертвую руку. Ту руку, которой он когда-то требовательно и страстно прижимал се к себе.

Она долго-долго сидела неподвижно. Мыслей не было. Никаких. Как будто в ее мозгу образовался вакуум или его заморозили уколом, как замораживают десну в кабинете зубного врача.

Потом, после целой вечности, заморозка стала отходить, и хотя было еще очень больно, мозг постепенно стал возвращать свою способность мыслить.

Нет, она не будет одинока. Придет время, на свет появится мальчик. Уже скоро он начнет шевелиться — подавать ей знаки того, что он есть.

Другой Ник. Такой же Ник.

Ее слезы высохли.

Он будет расти, сначала научится ходить, потом говорить, потом выучит алфавит и начнет писать, читать. Он станет рисовать, сочинять стихи, играть на гитаре. Пусть он будет нескладный, длинный, худой, пусть у него будут оттопыренные уши…