— Альбана, — спросила она в тот же вечер, — у кого в субботу будет вечеринка?

— У Зои, в Кнокке-ле-Зуте.

— Далеко. Кто привезет тебя?

— Сервана.

— Как жаль! Тебе придется уехать с вечеринки рано. А не остаться ли тебе ночевать у тети Матильды?

— У Матильды?

— Ну да. Ты же, случалось, ночевала у нее.

— Но ведь не после праздника.

— Послушай, ты выпьешь, натанцуешься, устанешь. И зачем тебе тащиться битый час на машине?

Альбана подумала, улыбнулась, удивилась:

— Ты жутко клевая мать…

— Просто я доверяю своей дочурке. И хочу, чтобы она была счастлива. Хочешь, я позвоню Матильде?

— Нет, мама, не беспокойся, я сама все устрою. Просто надо сказать ей, что ты не против. — И растерянно добавила, отвернувшись: — Хм… спасибо.


На следующий день Патрисия предложила Ипполиту прийти к ней пообедать. Он вздрогнул, понимая, чем может окончиться этот вечер:

— Я снова окажусь в дурацком положении, Патрисия.

— Прости?

— Я буду так счастлив, что могу снова вырубиться.

Она схватила его руку, не решаясь сказать, что это потрясло ее до глубины души. В тот день разговор у них не клеился, настолько их мысли были поглощены предстоящей встречей.

«Это будет начало или конец, — говорила себе Патрисия, возвращаясь домой. — Либо он поймет, что я чудовище, либо нет — тогда мне повезет».

За обедом Альбану обеспокоило, что мать ни к чему не прикоснулась».

— Мама, если ты не будешь есть, ты начнешь сдавать.

— Мм?

— Если не будешь питаться, у тебя выпадут волосы и зубы.

Патрисия встретила эту реплику раскатистым смехом, однако ночью ей снилось, что она улыбается Ипполиту и ее зубы вываливаются; этот кошмар преследовал ее всю ночь.


Суббота была изнурительной. Патрисия с самого утра выпроводила дочь, сунув ей денег на обновки и кино с приятельницами перед поездкой в Кнокке-ле-Зут, а затем вылизала квартиру так тщательно, будто ожидала полицейского обыска. Она потрудилась спустить все гимнастические снаряды в подвал; ей показалось, что выставлять их напоказ так же нелепо, как перечислять свои недостатки.

Затем она занялась праздничным ужином. Тут она чувствовала себя привольно: готовить она умела.

Наконец она отправилась в ванную, несколько раз вымылась, умастилась кремом, сняла его, наложила другой крем, соорудила прическу, развалила ее, уложила волосы иначе; она понимала, что перегибает палку, но не могла удержаться. Она несколько раз в ужасе переоделась, ненавидя все, что было извлечено из шкафа, и в конце концов остановилась на карминном платье с газовой накидкой.

Красное? Не слишком ли броско?

Ничего страшного! Преимущество этого яркого цвета в том, что он ослепляет и скрытые под ним формы становятся не так заметны.

В спальне она расставила ароматические свечи, на ночные лампы накинула тюль, рассеивающий свет, создав приятную, загадочную, почти таинственную атмосферу, которая была призвана пощадить стыдливость.

Когда прозвенел звонок, она вздрогнула.

Ипполит стоял с букетом, в темном костюме, простом и элегантном.

— У меня сегодня день рождения! — выпалила она, дурачась.

— Неужели?

— Нет, я пошутила…

— Я надеюсь, что однажды настанет наш день рождения.

Он произнес эту фразу так серьезно и значительно, что Патрисия оцепенела.

Он медленно положил букет на столик в прихожей и без малейших колебаний подошел к Патрисии, обнял ее и поцеловал в губы.

Вечер пошел не по заданному сценарию: они не стали болтать в гостиной и дегустировать приготовленные Патрисией изысканные блюда, а сразу оказались в спальне.

Он медленно ее раздел, целуя каждый сантиметр ее тела по мере того, как его пальцы снимали с нее покровы. Патрисия дрожала — так сладостны были прикосновения его шелковистых губ, и ей хотелось продлить эти мгновения еще и потому, что, целуя, он ее не видит.

Несколько раз ее начинало трясти не на шутку, и тогда он успокаивал ее долгим поцелуем, а затем продолжал священнодействовать, как истовый идолопоклонник.

Когда она осталась в одном белье, он дал ей понять, что хочет, чтобы теперь она раздела его. У нее пересохло в горле, но она это проделала. Когда в прошлый раз она расстегивала пуговицу мужской рубашки? И ремень?

Ее руки двигались быстро, ей не терпелось слиться с теплом его тела.

Когда он остался в одних трусах, она отпрянула: она боялась увидеть его член. Несмотря на свой не слишком богатый опыт, она знала, что тут таится опасность: понравится ли он ей? Не покажется ли слишком… или недостаточно?.. Еще хуже, если напомнит ей член другого мужчины… или покажется странным… А какого он цвета? Внезапно их сближение стало слишком конкретным, слишком телесным, оно могло в один миг разрушить иллюзии.

Будто читая ее мысли, Ипполит поднял ее, положил на постель, накрыл ее и себя одеялом и лег на нее. Непрестанно целуя ее тело, едва заметными движениями он стянул с нее и с себя трусы, и его член вошел в нее так, что ей не пришлось его разглядывать.

2

На исходе европейской встречи Захария Бидермана окружили министры и председатели кабинетов; все были крайне возбуждены. Экономиста поздравили на двадцати трех языках, провозгласили текущий момент историческим, явили всеобщее воодушевление. Его выступление было блестящим: этот выдающийся ум предложил выход из тупика, в который завели Европу идеологизированные политики; он набросал план ее развития и поддержания равновесия на ближайшие пятнадцать лет. Не напрасно пригласили его на этот круглый стол, проведенный перед Советом Евросоюза. Его мозг был наделен свойствами, казалось бы, несовместимыми: тщательный анализ, владение синтезом, строгость, воображение, выдвижение неожиданных гипотез, способность выработки конкретной тактики, умение слышать собеседника. В этой черепной коробке было сокрыто множество интеллектов: то был интеллектуальный монстр, лернейская гидра, несокрушимая никакими испытаниями и даже прирастающая новыми головами после каждого нанесенного ей удара.

Хитрюга-еврокомиссар упивался комплиментами, зная, что ему позволено насладиться ими только сейчас: завтра действующие политики вооружатся его теориями, присвоят себе авторство и забудут об их истинном происхождении. А Захарию Бидерману хоть бы что! Для него были важны интересы людей и народов. Этот состоятельный человек с изысканными вкусами был великодушным гражданином и республиканцем: его заботило всеобщее благо. Он ненавидел демагогическую риторику, боялся пафоса и сантиментов, а потому скрывал истинную цель своей миссии. Никто не подозревал о его благородстве, и это вполне его устраивало; ему было сподручней влиять на современников, прячась за маской интеллектуала-специалиста.

После десятиминутного гвалта Лео Адольф, президент Европейского совета, взял под руку своего давнишнего друга и уединился с ним.

— Захарий, ты слишком нужен нам и здесь, и в Либеральной партии, чтобы я скрывал от тебя правду.

— Что такое?

— Мы получили жалобу на тебя.

— От кого?

— Эльда Брюгге.

На лице Захария обозначилась раздраженная складка: он оценил опасность.

— Жалоба на что?

— Сексуальное домогательство.

— Еще чего!

— Ты говоришь «Еще чего!», однако это уже пятая чиновница, которая на тебя жалуется.

Захарий предпринял отвлекающий маневр:

— Ты же знаешь, Лео, сегодня стоит оказать внимание женщине, как она называет это сексуальным домогательством. Галантность превращает меня в грубияна.

— Значит, ты не отрицаешь.

— Ну, ничего там не было серьезного!

— Может, и ничего, но тебя ждут неприятности.

— Если дело получит огласку, Роза все прекрасно поймет, она научена опытом: я никому не позволяю читать мне нравоучения. Слава богу, мы не в Америке! Европа не страдает избытком пуританства. Но все-таки что она говорит, эта Эльда Брюгге?

— Что ты неоднократно преследовал ее после собраний, звонил ей по личному телефону, давал поручения, чтобы встретиться с ней наедине в твоем кабинете, где будто бы несколько раз пытался…

— Изнасиловать ее?

— Нет. Речь о ласках и поцелуях.

— Это преступление?

— В ее глазах — да, поскольку цель ее встреч с тобой сводится к профессиональному общению, она не ищет флирта. Таким образом, напоминаю тебе, что твое поведение является сексуальным домогательством.

— И это все?

— Что — все?

— Ее жалоба ничем не подтверждена?

— Нет.

— Ни видео, ни фотографий, ни записок?

— Ничего.

— Только ее свидетельство против моего?

— Да.

Захарий расхохотался. Несколько успокоенный, Лео Адольф все же удивился:

— И что же, это так мало тебя волнует?

— Послушай, Лео, будет легко доказать, что эта женщина мстит за то, что не получила повышения по службе, на которое рассчитывала. Я без труда докажу ее профессиональную несостоятельность. Все поверят, что она задумала карательную операцию с досады. И потом еще… — Он снова рассмеялся и продолжил: — И потом еще, ты ее видел? Она же уродина! Правда уродина!

Лео Адольф вытаращил глаза. Захарий упорствовал:

— Нет, серьезно! Когда дисциплинарная комиссия, административный совет или не знаю кто там еще увидят, как выскочит эта вешалка для одежды с толстой задницей и индюшачьей шеей, никто не поверит, что я мог ее захотеть. Особенно если я покажу фотографии Розы. Ее жалоба покажется абсурдной. Ее сексуальная привлекательность! Она выставит себя посмешищем!

Лео Адольф был так шокирован ходом мысли своего друга, что не нашел слов. Хоть Захарий только что признал, что не раз пытался кадрить эту женщину, он принялся азартно развивать идею, что его желание показалось бы неправдоподобным.

— Но… но…

— Что? — невинно спросил Захарий.

— Ты гнусный тип! Ты хотел ее трахнуть, а теперь утверждаешь, что она уродина.

— А с тобой такого не случалось?

Лео Адольф резко развернулся и пошел в сторону. Захарий поймал его за руку:

— Лео, не будем кривить душой: нет лучших любовниц, чем полукрасавицы или полууродины, как на них взглянуть. В отличие от красавиц, они отдаются целиком, без оглядки. Они беспредельны. Обычное дело: полукрасавицы стараются доказать, что они стоят больше, чем красавицы!

— Замолчи!

— Да брось, Лео, ты же был любовником Карлотты Весперини.

Лео Адольф побледнел, губы его дрогнули, и он с ненавистью взглянул на Захария:

— Представь себе, что я находил Карлотту Весперини великолепной.

Захарий опустил глаза, понимая, что допустил чудовищную бестактность.

— Хватит об этом, — заключил Лео Адольф.

— Хватит об этом, — эхом откликнулся Захарий.

Президент Евросовета вышел, а Захарий, облегченно вздохнув, что обвинитель закончил свой идиотский разговор, присоединился к участникам фуршета, организованного в кулуарах, где собирались основные члены европейского строительства.

Он выпил три бокала шампанского, пытаясь унять смутную тревогу. Но, побеседовав с энархами и развив кое-какие новые идеи, он снова нащупал почву под ногами и расслабился.

Он подошел к советнице из шведского представительства. Он еще и рта не успел открыть, как его заблестевшие глаза и потемневшие зрачки объявили ей, что она великолепна. Она покраснела и заговорила с ним. Поддерживая интеллектуальную болтовню, он с вожделением разглядывал собеседницу, ее тонкую талию, высокую грудь, маленькие ушки… Ей казалось, что перед ней два Захария, один с блеском развивал экономическую модель, другой вынюхивал наподобие пса, который примеривается, как бы ему вскочить на сучку. Она растерялась, потому что не могла раздвоиться подобным образом: она то отдавала предпочтение рассудку и тогда была занята только интеллектуальным обменом, то превращалась в самочку, вертела попкой и виляла хвостом.

Захарий поставил ее в трудное положение, и это его веселило. К нему наклонился очкастый блондин:

— Хочу воспользоваться вашей беседой с моей невестой, господин комиссар, и поблагодарить вас за ваше сообщение.