3

Осуществить чудо оказалось не так уж трудно…

Трое любовников сплетались, притрагивались друг к другу, ласкались, соединялись, проникали в тело друг друга. Чья-то нога гладила чьи-то бедра, чья-то рука пробиралась в самое сплетение тел, два рта припадали один к другому, а третий, словно печатью, скреплял их соединение, тела касались, не уделяя внимания тому, чьи они: кожа теряла индивидуальность, но излучала восторг, которым, как оказалось, могла награждать с отчаянной щедростью.

И если сперва Батист без всякого стеснения наблюдал, как Жозефина обнимает свою возлюбленную, но трепетал, ловя взгляд жены во время собственных утех с Изабель, и останавливался, не уверенный, можно ли продолжить, чувствуя, как осуждение проникает в окультуренные зоны его сознания, а в архаически мыслящей части мозга зреют или угадываются собственнические инстинкты. Жозефине было неприятно видеть мужа в объятиях любовницы, невзирая на то что это была ее собственная возлюбленная. Понимая, что тут кроется противоречие, она призвала на помощь силу воли и попросила мужа не стесняться, а продолжать начатое. Чем это кончилось? В результате иногда сама Жозефина подталкивала Батиста к Изабель, чтобы убедить себя, что она контролирует ситуацию. Так эти трое состыковывались, притирались, с каждым часом сливаясь все теснее.

К утру им показалось, что вселенная стала иной. Они вышли за пределы своего тесного мирка, выпутались из лабиринта запретов и предубеждений и оказались в другом мире — открытом, светлом и просторном.

Они повторили свои ласки снова, нежно, неторопливо, без вчерашнего пыла — как напевают себе под нос песенку, которую перед тем уже горланили на всю улицу, — им просто нужен был предлог, чтобы оставаться в постели.

Женщины задремали, обнявшись.

Изабель спала посредине — знак того, что ее приняли в их пару.

Батист тоже придвинулся к Изабель, прижался ноздрями к ее запястью, глубоко втянул ее запах, продвинулся от локтя к подмышке, остановился в нежной выемке шеи: он запоминал ее запах, велел мозгу сохранить его, навсегда связать с чувственностью. К его удивлению, ему уже хотелось, чтобы Изабель стала частью их будущего.

Он насытил свои желания, зато страшно проголодался и стремительно вскочил с постели. Телесное насыщение заменило ему сон. Он уже давно не занимался любовью несколько раз за ночь и даже почти забыл, что это возможно, — когда проживешь пятнадцать лет с одной женщиной, стремление успеть побольше улетучивается, убаюканное ритмом семейной жизни. Эта ночь напомнила ему, что желание не исчезает насовсем во время занятий любовью, оно долговечно и продолжает напоминать о себе, даже когда силы уже на исходе.

Однако свежесть, которую ощущал Батист в это утро, происходила от общего облегчения — он избавился от ревности. Умом он всегда пытался побороть ее в себе, но лишь сегодня освободился от нее полностью.

Он подошел к компьютеру, отыскал свою «Энциклопедию любви», открыл, нашел статью «Верность» и не задумываясь напечатал Следующее:

Что может быть глупее, чем верность, которая мучит? Настоящая верность — это когда мы обещаем человеку: завтра я дам тебе не меньше, чем сегодня. Вот любовь! А вовсе не формула: теперь я буду только для тебя, другие больше ничего от меня не получат. Любовь скаредная, скупая, любовь, которая исключает других, — да любовь ли это вообще? Из какой нелепой «порядочности» мы должны подвергать себя такому усечению? Как удалось обществу связать обещания, данные друг другу, с воздержанием в отношении всех, кроме своего партнера? Ведь постоянство и воздержание вообще никак не связаны между собой. Некоторые супруги, в конце концов, перестают вместе спать: разве это верность? А некоторые вообще начинают презирать или ненавидеть друг друга: это верность? Для меня неверность — это когда человек забывает свою клятву любить другого до конца жизни. Вот я все так же крепко люблю Жозефину, но люблю и Изабель. По-другому. Что за извращение — сводить любовь к семейным узам?

Он встал и подошел к окну, выходящему на площадь Ареццо. Попугай ухаживал за симпатичной разноцветной самочкой под пристальным взглядом другой, ярко-зеленой попугаихи.

Почему надо смешивать любовь и продолжение рода? Конечно, для размножения нужна одна особь мужского пола и одна — женского. Но мы ведь больше чем просто животные, созданные для продолжения рода. А если речь идет не о размножении, почему нужно ограничиваться рамками пары? Почему нам ее навязывают как единственную возможную модель?

Нелепость!

Батист повернулся к своему столу, закрыл компьютер, понимая, что не опубликует того, что только что написал, и пошел на кухню готовить завтрак, достойный Пантагрюэля. Он накрыл на стол, подогрел круассаны и оладьи, приготовил яичницу — надо было держать марку; после этой ночи, которая очень польстила его мужской гордости, он не хотел показаться своим возлюбленным этаким мачо, а хлопотать на кухне казалось ему необходимым вкраплением женского начала в мужчине.


Троица чувствовала себя отлично. Каждая следующая ночь лишь подтверждала ослепительное очарование первой. Днем Изабель и Жозефина проводили вместе время, когда Изабель была свободна от работы. А Батист наконец-то погрузился в свою «Энциклопедию любви» и писал сразу несколько статей; «Ласки», «Поцелуй», «Донжуанство» — с какой-то новой, незнакомой раньше уверенностью.

Они с Изабель потихоньку привыкали друг к другу. Правда, когда они оставались вдвоем, без Жозефины, их захлестывало смущение: оба осознавали пропасть между телесной близостью, уже достигнутой, и близостью человеческой, до которой им еще было очень далеко. Они мало что знали друг о друге. О том, как Батист чувствовал мир, еще можно было догадаться по его книгам, но у него были и такие черты, о которых Изабель даже не догадывалась: стыдливость, веселый нрав, стеснительность…

Когда они стали сходиться ближе, Жозефина заволновалась. Именно она так хотела этого тройственного союза, но теперь ей было трудно с ним смириться; она осознала, что теряет в результате этого опыта: теперь ни Батист, ни Изабель не принадлежали ей полностью. И она боялась, что теперь, когда каждый из них принадлежал сразу всем, она потеряет все, что у нее было. Временами эти сомнения мучили ее с особой силой: если Изабель и Батист оставались вдвоем на час, ей казалось, что они могут куда-то уехать без нее; если они были еще в постели, когда она уже встала, она представляла, как они могли бы воспользоваться ее отсутствием, и внезапно, без предупреждения, появлялась в спальне, окидывая их подозрительным взглядом.

Истерический восторг, который раньше вызывало у нее это прекрасное достижение — союз втроем, — сменили приступы беспричинного гнева.

Батист предложил ей об этом поговорить:

— Если мы не разберемся во всем этом хорошенько, мы не сможем жить втроем. Надо обозначить наши проблемы, Жозефина, понять, когда мы чувствуем себя обиженными, несчастными или просто расстраиваемся.

При этих словах Жозефина бросилась ему на шею:

— Прости меня, Батист, прости! Я сломала то, что у нас было раньше, я сама разрушила нашу грандиозную любовь вдвоем.

Батист попытался справиться с волнением:

— Не надо так говорить. Наша любовь никуда не делась, просто она приняла новую форму.

— Я все разрушила!

— Отстроим заново. Наша пара сохранилась и внутри этого тройственного союза, Жозефина. Изабель отлично понимает, что она в нем — дополнительная составляющая. Кстати, я не знаю, как она это выносит.

— Мы с тобой вместе на всю жизнь, Батист.

— Конечно!

И они обнялись, причем вскоре к ним присоединилась Изабель, а Жозефина снова обрела свой легкий игривый нрав и непринужденность, в которых они все так нуждались.


Вечером, когда они вместе готовили ужин и болтали, Батист как раз собирался поставить в духовку лазанью, и тут его осенило:

— Черт подери! Мой вечер…

Жозефина уронила нож:

— Господи, я забыла тебе напомнить. — Она бросилась к своему ежедневнику. — Через двадцать минут в Конгресс-центре.

— Скажи им, что плохо себя чувствуешь, — осторожно предложила Изабель.

— Лучше помереть! — крикнул Батист.

Жозефина схватила Изабель за руку, чтобы остановить ее:

— Батист никогда не отменяет встречи. Он будет хуже себя чувствовать, пропустив свой вечер, чем если явится туда больным, да хоть бы и умирающим.

Он ринулся в свою комнату переодеваться, а Жозефина тем временем вызывала такси.

— Хочешь, мы поедем с тобой? — предложила Изабель.

Батист хотел было согласиться, но инициативу перехватила Жозефина:

— Нет, ни к чему! Мы ему будем только мешать. К тому же, честно сказать, после пятнадцати лет совместной жизни я знаю наизусть все вопросы, ответы и даже все анекдоты, которые он там расскажет. Они уже не новенькие!

Батист, которому не удавалось застегнуть непослушные пуговицы на манжетах, проворчал:

— Вот и поезжай вместо меня, раз ты такая умная.

Жозефина рассмеялась:

— Ладно, не паникуй: ты же знаешь, что все будет отлично.


Прибыв на место, Батист прошел через служебный вход, его никто не встречал, он оглядел пустые коридоры и решил подняться в вестибюль верхнего этажа. Там царило оживление; как только кто-то его заметил, организаторы ринулись ему навстречу, нервные, возбужденные. «Сейчас они скажут, что не продали ни одного билета, — подумал Батист с облегчением, — и можно будет вернуться домой».

Но веселые и уже пригубившие вина организаторы, наоборот, поведали ему, что народу пришло видимо-невидимо: уже лет десять на творческих вечерах не бывало такого аншлага. Мало того что зал на восемьсот человек заполнен до отказа — в двух соседних пришлось установить телеэкраны, потому что в сумме билеты, чтобы посмотреть на Батиста и послушать его, купили тысяча двести человек.

Ему захотелось сбежать: он ведь вообще не готовился.

— У вас не найдется кабинета, где я мог бы уединиться?

— Как! Вы не выпьете с нами?

Батист взглянул на радостного бургомистра, лицо которого пошло красными пятнами, — он любезно протягивал Батисту бокал. Писатель не смог признаться ему, что если он сейчас выйдет к публике как есть, без подготовки, то в следующий раз у них не купят ни одного билета.

— Попозже… — пробормотал он с улыбкой заговорщика, показывая, что уж после вечера-то можно будет повеселиться.

После того как он дружески поприветствовал всех знакомых, его проводили в комнатку, где он мог подготовиться.

«Зачем нужна литература?» — значилось в программке.

Батист сложил листок пополам, нацарапал что-то. Как пианист, который заранее выбирает аккорды для импровизации, он тоже наметил темы, на которые будет говорить. Автор, беседующий с многочисленными читателями, больше похож на джазмена, чем на сочинителя классической музыки; вместо того чтобы сперва написать текст, а потом его произнести, он должен создать в зале особую атмосферу: рискнуть отойти от заявленной темы, а потом вернуться на твердую почву, ловя на ходу удачные формулировки, приходящие в голову, и позволяя эмоциям окрашивать свои мысли, меняя тон и ритм разговора, чтобы интерес не ослабевал, а вспыхивал с новой силой. Батист не писал заранее текст своих выступлений на творческих вечерах, причем поступал так не из лености, а из уважения к публике. В былые времена каждый раз, когда он готовил речь и потом произносил ее со сцены, с отсутствующим видом уткнувшись носом в свои листки, речь получалась совершенно безжизненной и бесцветной; чтением готового текста он не мог тронуть слушателей, у которых складывалось ощущение, что настоящий Батист остался дома, а вместо себя прислал брата-близнеца, не такого находчивого и остроумного, и теперь тот что-то мямлит со сцены. Батист сделал вывод, что ему весьма средненько удается играть самого себя.

Зато, когда у него не было времени готовиться или листки внезапно терялись и ему приходилось импровизировать, он вдохновлял публику. Когда писатель говорит с читателями как пишет — не читает готовый текст, а блещет на глазах у публики дерзостью и находчивостью, которые обычно проявляются у него наедине с собой, — он словно играет спектакль: демонстрирует работу человеческого ума. От него ждут, что он покажет пламя горна, а не уже выкованный предмет, — работу, а не ее результат.