Стася Андриевская - Порочная невинность

– Никогда не хорони раньше срока.

– Почему ты не остановился? Может… может помощь нужна… – почти беззвучно ревела я.

– У них тут целый больничный комплекс в помощь, а тебе светиться нельзя, – спокойно ответил он. Помолчал. – Всё будет путём. Вертай лучше ноги сюда, погрею.

– Да пошёл ты…

– Ну и зря. Гангрена может начаться.

В итоге, всю дорогу до центра он растирал, согревал дыханием и поочерёдно совал себе под мышки мои ноги. Я ревела и материлась, а Медведь только бурчал: «Ну вот, хорошо, гангрены не будет» И не понятно – шутил или серьёзно…

Мне было настолько не до себя, что я даже не спросила, куда мы едем. Глубоко насрать, как-то так. Хоть обратно в больницу, хоть прямиком в ад, только чтобы там сказали, что с Денисом всё нормально. В ушах стояли хлопки – снова и снова. Снова и снова. Сухие, плотные. И, как бы это… БЕЗРАЗЛИЧНЫЕ. Им похрену кого. И всё-таки каждый, как будто прямой наводкой в меня. «Пах! Пах!» Осязаемо до вздрагивания. Даже больно. Ладони горели, казалось, в них вплавился воронёный ствол – шероховатая смерть с запахом машинного масла – и не избавиться теперь… Мучительно и до тошноты, до одури страшно.

Я даже не заметила, как мы остановились, как Медведь обошёл машину и открыл дверь с моей стороны. Но когда он попытался взять меня на руки, чтобы вытащить – взорвалась. Истерила, орала, брыкалась. Он заволок меня на третий этаж, жёстко удерживая на плече одной рукой, другой открыл массивную железную дверь. Грохнул, закрывая её изнутри, засовом, и наконец сгрузил меня на диван. Я тут же забралась на него с ногами, сжалась в комок у стены и, крупно дрожа, уставилась перед собой. Уже не орала. Но и прийти в себя не могла.

Медведь вышел из комнаты, а когда вернулся, я уже просто сидела на краю дивана и, подсунув руки под бёдра, тупо качалась вперёд-назад, думая всё о том же. Он встал передо мной, поразглядывал.

– Когда Дёня рассказал мне про тебя, я охренел. Когда попросил приглядеть за тобой в случае чего – послал его на хер, потому, что это ненормально, спать с ровесницей своей дочери. Так ему и сказал. А всё равно, знаешь, что-то шевельнулось внутри. Подумал, ну а хрен его знает, всякое же в жизни бывает. А вдруг? – Помолчал, не отводя от меня внимательного взгляда. Усмехнулся. – Но когда приехал за тобой в эту твою вонючую халабуду, честно – расстроился. Денис мне ближе чем кровный брат, я за него голыми руками порву, а тут… Всё так банально: девочка-припевочка, из грязи в князи… Сегодня этот, а завтра другой – побогаче. Думаю, да етить твою налево, Дёня! Ну ладно бы ещё…

– А мне посрать, что ты об этом думаешь, – без единой эмоции перебила я его. И тут же, словно нащупав лазейку во внешний мир, хлынула разъедающая меня изнутри тревога. Подбородок задрожал, я сцепила зубы, пытаясь сдержаться, но не смогла, и, плюнув на гордость, с мольбой глянула в льдистые глаза Медведя: – Что с ним?

Он отвёл взгляд, опустил голову.

– Надо подождать. Медо́к и Саня толковые, надёжные ребята. Без базара. – Помолчал, покивал своим мыслям. – Должен, должен вернуться… Мы в Афгане ещё и не в такой заднице бывали, а Дёнька – фартовый! Пятый десяток, а только первая пуля, да и та вскользь. – Поднял на меня взгляд, просветил насквозь. Улыбнулся: – Да и глупо не вернуться, когда такая боевая подруга ждёт. Правда. От души. – Пожал плечом. – Хотя и не правильно это как-то…

Я уткнулась лицом в ладони, а он погладил меня по голове, словно деточку:

– Пойдём, я тебе ванну приготовил со скипидаром. Обязательно надо попариться, иначе разболеешься.

– Да пофиг, если честно…

– Но, но! Пофиг ей! Меня дети дома ждут, старшего женить скоро, а если с тобой что-нибудь приключится, Бес меня… Так что давай это… Не болеть и жить долго и счастливо, договорились?

Я глянула на него исподлобья – вроде не шутит. И даже почти не притворяется. Действительно надеется, что всё обойдётся.

– Как вас зовут-то хоть?

– Михал Потапыч. Медведев.

Я глянула на него с недоверием, и он снова рассмеялся.

– Во-во. Папка с мамкой постарались. Всю жизнь их спрашиваю – нахрена? А они говорят – ну красиво же…

– Так это что, серьёзно?

– Угу… – он кинул мне на плечо полотенце. – Давай. Двадцать минут минимум и не забудь кипяточка подливать. Там в ванной одёжка кой-какая, уж что есть. Зато тёплая.

Я безропотно забралась в обжигающую, пахнущую хвоей воду, полюбовалась на свои до сих пор ещё мелко дрожащие руки и, наконец, закрыла глаза. Казалось, этот жуткий вечер никогда не кончится, и с одной стороны, хотелось забыться сном, а с другой – я знала совершенно точно, что не усну. Тревога не ушла, но её словно обволокла глухая, беспросветная апатия. Что я могла? Только довериться Медведю и повторять про себя снова и снова: «Господи, помоги…»

Потом он пытался накормить меня яичницей с колбасой. Я молча ковыряла её вилкой, понимая, что не смогу съесть ни кусочка, и даже не замечала, что по щекам нескончаемым потоком бегут тихие слёзы. Медведь сначала просто смотрел на это, но наконец, со вздохом полез в холодильник. Вытащил начатую бутылку пшеничной водки, налил себе и мне – чуть больше чем по половине гранёных стаканов.

– Давай.

– Не хочу.

– Через не хочу. Надо.

Я сложила руки на столе, уставилась на него с иронией:

– А вам не кажется, что это неправильно как-то? Или вы своего младшего тоже водкой по́ите?

– Ещё чего. Он не заслужил пока.

– Хм… – что ещё сказать я не нашлась, просто взяла стакан и махом выпила до дна. Закашлялась. Внутренности, рот, горло – всё тут же вспыхнуло, снова потекли слёзы, даже голос на мгновенье осип. Медведь протянул мне кусок хлеба с салом.

– Ну вот, считай боевые сто грамм. Клянусь, ты их на всю жизнь запомнишь! И знаешь… – помолчал, качая головой, – пусть они будут первые и последние в твоей жизни. Нехрен. Я тебя в такое говно втянул, что не знаю, как и разгребать теперь. Так что… Пусть первые и последние. За это тоже надо выпить.

Налил себе полстакана, мне – на два пальца от донышка.

– Ну, за тебя!

Потом оказалось, что надо обязательно трижды. Снова налил – полстакана себе и с ноготочек мне. Помолчал. Мотнул головой:

– Ну, за живых!

Я выпила и заревела. Но теперь по-настоящему, навзрыд, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. Немного выждав, Михаил Потапьевич помог мне подняться, проводил к застеленному уже дивану. Всё в его действиях было как-то продуманно, стабильно, по-домашнему… Если бы не разящая фоном тревога.

– Я тебя закрою снаружи, поэтому к двери можешь даже не подходить. Телефон, если что, работает, но лучше обойдись без него. В холодильнике еда, не стесняйся, бери.

– А вы куда?

Он посмотрел на меня очень серьёзно, и его льдистые глаза оказались вдруг тёплыми.

– Ну ты же сама всё понимаешь. – Помолчал, кивнул за меня. – Ну вот. – Снова помолчал. – Лучше спи! Утро вечера мудренее.

***

От беспокойного хмельного полудрёма я очнулась, по всей видимости, глубокой ночью. Не сразу поняла, где нахожусь, а когда всё-таки вспомнила, чуть не заревела от отчаяния. Это всё наяву. Господи, ну как же это…

Мне было так холодно, словно я снова стояла на февральском ветру, но теперь уже совершенно голая и босая. И это не смотря на то, что легла-то я одетая в плотный спортивный костюм Медведя и его же махровые носки.

Укуталась поплотнее в одеяло, но, кажется, стало только холоднее. Сердцебиение зашкаливало, дыхание, вырываясь изо рта горячими аритмичными толчками, сушило и без того стянувшиеся губы, а каждое прикосновение к коже тут же порождало волну мурашек – то ли обжигающих, то ли ледяных, но совершенно точно колючих, как битое стекло.

Я попыталась снова уснуть, но озноб ломил кости, выворачивал суставы и выхолаживал внутренности. Даже лицо немело. А через некоторое время меня начало трясти, да так, что, буквально, зуб на зуб не попадал.

Рваные мысли метались, переплетались, неожиданно вытаскивая из глубин памяти такое старьё, что залюбуешься: например, девочку Катю, что приехала на лето к соседям через улицу, во двор напротив бабушкиного. Нам было лет по пять, я дружила с ней всего пару месяцев за всю свою жизнь, но, оказалось, до сих пор помню её голос – какой-то сипатый, неровный. Ещё тогда, ребёнком, я сразу определила для себя, что он похож на скрежет, какой бывает, когда грызёшь сосульку… От воспоминания о скрипе сосульки на зубах, меня окатила новая волна озноба и тошноты, и бог весть почему, но перед глазами тут же встали конопатые, поросшие золотистым пушком ляжки Коли Рыжего. Словно луч кинопроектора взгляд скользил по ним выше и выше, пока не добрался до его волосатого хозяйства…

Сбегая от памяти-садюги, я повернулась на другой бок и тут же упёрлась в комканую мешковину, имитирующую стену солдатской землянки…

…Ткань приколочена гвоздями с новенькими блестящими шляпками, и меня не покидает вопрос – почему их не закрасили коричневым? Или, например, можно было бы пластилином залепить, тоже коричневым, а так… Ну не красиво же. Не по-настоящему как-то… Вдруг шёпот откуда-то сбоку: «Люда, иди…», и я, как учили, как много-много раз гоняли на классном часе и, вдобавок, каждый день после уроков, делаю пять шагов вперёд. «Кру-у-угом!»… И унимая волнение, гордо вскидываю подбородок: «Я, Людмила Кобыркова, вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий…» …Глаза первой учительницы Натальи Петровны, беззвучно проговаривающей за мной каждое слово… Пионерская комната, оформленная под блиндаж… и старшеклассник-комсомолец с подушечкой в руках, а на ней… «Как повяжешь галстук, береги его! Он ведь с красным знаменем цвета одного…» – звонко, счастливо декламирую я, млея от касания шёлка к шее, и чувствую, что в моей жизни начинается что-то новое, большое и светлое… А в строю одноклассников, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, ждёт своей очереди следующий счастливчик… «Я, Елена Машкова, вступая в ряды…»

…Посторонний звук разбил видение на осколки, и я вдруг поняла, что лежу в постели. Мне было ужасно жарко, волосы липли к мокрой шее, кололись, щекотали лицо… Раскрыться бы, скинуть одеяло, носки… Но мне было не до этого, я схватила какую-то случайную мысль, обрывок воспоминания, всеми силами стараясь снова окунуться в него, досмотреть, дочувствовать…

…«У тебя мама совсем, что ли, того?» Я обернулась. Сама тощая, коленки острые, шейка – чуть заденешь, сразу переломишь. Новенькая. Тупая, но наглая, в каждой дырке затычка. Зато школьное платье и фартук – ни у кого таких больше нет! Красивые до оцепенения, до завистливой ненависти! «На свою посмотри!» – бросила я ей в ответ и хотела уже уйти, но она приняла ломливую, вызывающую позу: – «У моей все зубы на месте! А твоя – как бабка старая!»

…Даже если бы она заранее знала чего от меня ожидать – убежать бы не успела. А так, вообще без вариантов. Отлетая по проходу между партами аж к задней стене, она ещё молчала, видно не поняла, что случилось, но как только приземлилась – заверещала. Тонко, противно. Пацаны заулюлюкали, девчонки возбуждённо заохали. Я нависла над ней, ухватила за химо: «Щас ты у меня будешь как бабка старая!» … Тонкое, пенное кружево её отложного воротничка легонько треснуло и расползлось в моих пальцах. Мы обе уставились на ошмётки, похожие на изувеченные крылья стрекозы, и нас обеих накрыл неподдельный ужас… Но если я просто молча отшатнулась и сжалась, словно уже чувствуя, как к спине с сухим свистом прилипает провод от утюга, то Ленка заревела: «Оно из Литвы! Меня мама убьё-ё-ёт!..»

…Мы сидели на корточках за углом школы и я бутылочным осколком спарывала всё, что осталось от воротничка, ведь дураку же понятно – нет воротика, нет проблемы… Потом прибежала псина – улыбающийся барбос, хвост дружелюбным колечком… Ленка заверещала. Я отгоняла пса портфелем, искренне не понимая, почему бы с ним просто не задружиться, мало ли таких Шариков и Бобиков бегает по округе? И что, всех гнать?

…Нашли издыхающего, засиженного мухами птенца. Ленка сначала долго носила его в ладошках, пытаясь найти ему маму, а потом, когда он всё-таки сдох, ревела от горя, и настаивала на том, что его обязательно надо похоронить… Собирали красивые стёклышки, выкладывали узоры на махонькой могилке…

Могилке. Могилке…

Память словно споткнулась обо что-то жёсткое, тут же посыпались обрывочные, тревожные образы: какие-то машины, какие-то врачи… Здоровенные мужики. Лысина. Голова огромного лося на стене. Хлопки: «Пах! Пах!» Танк… Танк?!

…Откуда-то извне снова ворвался звук, потащил меня на поверхность реальности, но я лишь отмахнулась, ныряя в видения ещё глубже…