Стася Андриевская - Порочная невинность

– Ты сама сказала заткнуться, когда я хотела уже согласиться!

– Ты правда дура, Кобыркова? Угадай, что бы они с нами сделали, если бы узнали, что мы с самого начала брехали им про твои месячные?

И до меня наконец дошло.

– Они мне слово дали, что ни хрена этот Денчик с тобой не сделает! У них закон такой – обслуга не имеет права на хозяйских девочек прыгать. Он у них шут, Кобыркова! Типа комнатной зверушки. А ты ему…

Я давила рыдания. Да пошла она… Все пошли! Ленка пригладила волосы, глянула на меня снисходительно.

– А хочешь всё исправить? Даю тебе последний шанс сделать из жопы голову, Кобыркова! – Достала из кармана деньги. – Хочешь, все эти бабки тебе отдам? Пошли вниз, скажешь пацанам, что Денчик тебя принудил.

– Зачем?

– Потому, что он должен знать своё место! Каждая сука на этой земле должна знать своё место, а иначе – беспредел будет, это не понятно? Они его в том котловане у входа забетонируют, будь уверена!

– В смысле забетонируют?

– В прямом! Или он тебе понравился? – она помахала деньгами перед моим лицом. – Двести пятьдесят косых! Ну, где твоя гордость? Отомсти ему!

Мы сидели друг напротив друга, сцепившись взглядами. В её руках призывно хрустели новенькие купюры.

– Он живой человек, Машкова, а это – просто бумажки. Сожри их, если хочешь.

Ленка, не отрывая от меня взгляда, медленно, разорвала деньги на мелкие куски. Швырнула обрывки мне в лицо:

– На! Залепи свою святую целку, Кобыркова! Чтоб надёжнее была! Только один хер, достанется она новому хахалю твоей мамаши, грузчику этому, Толику! В подсобку заведёт, на ящиках с гнилой картошкой самую нарядную половую тряпку расстелет и отымеет тебя за банку консервов!

– Заткнись!

– Да пошла ты! Целка-невидимка, бля…

– Сама пошла, шалава!

Домой нас отправили на такси. Мы сидели, вжимаясь в двери, и не отрываясь смотрели каждая в своё окно, хотя там, честно сказать, ни хрена не было видно.

Вышли на остановке, на той, где я должна была встретиться сегодня с Денисом, и молча разошлись. Вообще, нам сначала надо было идти в одну сторону, но я сразу перешла через дорогу и пошла по параллельному тротуару.

Денёчек, конечно, насыщенный выдался, такое точно не забудется. Но это всё херня, как сказал бы Денчик. На сердце было мерзко и грязно, а вот на душе спокойно. Оттого, что я чувствовала – несмотря на Ленкины горькие доводы, правда всё равно за мной.

Мать сидела на табуретке, шагах в пяти от двери и теребила в руках хворостину. У меня внутри сразу всё оборвалось. Я запахнула куртку, пряча Ленкину водолазку.

– Явилась, проститутка!

– Мам, ты чего? Время-то полдесятого всего…

– Ну, расскажи, расскажи матери, как стала блядью!

– Мам…

Она убивала меня взглядом – ох, как хорошо у неё это получалось! – и на глазах багровела.

– Проститутка!

Хворостина, резко свистнув, хлестнула меня по плечу. Благо осень, куртки, и всё такое… Я, защищая лицо, машинально вскинула руки, вжалась спиной в дверь.

– Мам… Да что случилось-то?

– Шалава!

Хворостина скользнула по кисти, оставив быстро распухающий рубец, и тут же прилетела снова – на этот раз по ногам. Ощутимо, но можно стерпеть. Когда я была младше, она лупила меня проводом от утюга, вот это было реально больно…

– Позорище! Тварюга! Блядь малолетняя!

Хворостина засвистела без остановки, я осела на корточки, уткнулась лицом в колени и просто ждала…

Когда хворостина наконец сломалась, мать швырнула в меня табуретом и зарыдала. В принципе всё. На этот раз, не считая сильно ушибленного плеча, я легко отделалась.

Теперь погнобит день-другой, выест мозг тем, что я ей всю жизнь испортила, потом уйдёт в запой, а мне придётся ходить в сельхозпродукты – рано утром перед технарём, в обед и поздно вечером – мыть за неё полы, чтобы не выгнали, пока не придёт в себя. Сейчас же, по правилам невесть кем придуманной игры, я должна была кинуться утешать её, просить прощения непонятно за что и каяться во всех грехах…

Но я не играла в эти игры уже года три, с тех пор как поняла, что матери с каждым разом становится всё меньше моего испуга, боли и вины, и если не прекратить поддаваться – однажды она меня просто убьёт.

Оставив её рыдать, я подхватила сумку с учебниками и ушла на кухню. Там, как обычно в это время, заваривала манную кашку для братишки Наташка Барбашина. Раньше мы учились с ней в одной школе. Правда она, как нормальная, пошла в техникум после девятого, а я после одиннадцатого – как дура. И получилось, что теперь мы попали в одну группу.

Вообще, тот факт, что человек живёт в общаге, пусть даже самой убогой, не делает его по умолчанию асоциальным. Например, семье Барбашиных принадлежали две комнаты – чистенькие, светлые, уютные – и отдельный унитаз, отгороженный от остальных крепкими стенами из ДСП и дверью с висячим замком. Они приехали в наш ад всего года три назад и за это время успели до неузнаваемости преобразить конец коридора, в котором располагались их комнаты. Отремонтировали, покрасили-побелили, отгородились дверью, а возле неё выставили пальму в горшке. Тётя Маша, Наташкина мама, всегда пахла духами и была аккуратно подкрашена, несмотря на то, что на руках у неё был маленький ребёнок. Дядя Серёжа, отец, носил очки с прямоугольными линзами и новенький дипломат. Он был инженером, работал на заводе по вызову из другого города, и поговаривали, что в скором будущем Барбашины снова собираются переезжать. Соседи по общаге крутили пальцем у виска: «Ну не дураки? Приехали на несколько лет, а ремонт забабахали такой, словно навсегда здесь…» А я Наташке завидовала даже больше, чем Ленке. Да, денег у папы-инженера на отдельную квартиру не хватило, а после девяносто второго года дела вообще пошли туго – но они жили дружно, спокойно, основательно. И Наташка, в отличие от той же Ленки, родителей очень любила и уважала.

– Привет, – она улыбнулась мне и поспешила убрать пакет с манкой со стола. – Я тебе не помешаю?

Я хмуро кивнула, пряча стоящие в глазах слёзы, и села к ней спиной. Меня тошнило от голода, но ещё больше – от мыслей о еде. И всё же кашка пахла божественно – сладким уютом, заботой и детством. А ещё – летними каникулами, когда можно было вырваться на три месяца из этого ада и поселиться в бабушкином деревенском раю.

– Сегодня к тебе парень приходил, этот, из физкультурного. Лёша Савченко.

– И?

– Да ничего, просто ждал тебя весь день – часов с двенадцати, наверное, а ушёл только с полчаса назад.

– Ушёл и ушёл. Надо будет – ещё придёт.

Я машинально раскрыла историю и стала бегать глазами по строчкам параграфа, хотя в голове – пустота…

– Ну, он вообще-то завтра с утра на срочные сборы уезжает. Кто-то заболел, и его послали на замену – большая удача! Аж на две недели.

Я напряглась.

– А ты, смотрю, в курсе всех дел…

– Ещё бы! – Наташка рассмеялась. – Я ж его тут развлекала, обедом кормила, чаем поила. Он даже успел помочь моему отцу душ доделать. Теперь можно каждый день мыться! Приходи, думаю, мама не будет против. – Помолчала. – Лёшка классный, повезло тебе с ним.

– Не поняла, он тебе нравится, что ли?

– Конечно! Мама говорит, такие сейчас редкость, – она вдруг коснулась моего плеча. – Люд, да я не в этом смысле, даже не думай! Он просто сидел тут на ступеньках, как сирота…

– Угу. А ты пригрела. Понятно, чё… – Я захлопнула учебник. В груди уже бушевал ураган, мозги отключились. – Наташ, у него маленький, не советую даже пробовать!

Она отдёрнула руку.

– Люд, ты чего? Я… у меня и в мыслях не было!

Чёрт. Пожалуй, действительно перегнула. Бывает так – ляпнешь сдуру, а потом клянёшь себя почём зря.

– Блин, извини, Наташ… Я дура, – я закрыла глаза, осознав вдруг, как сильно устала. – Такой день сегодня дебильный…

– Хочешь вафлю?

– Чего?..

– Вафлю! Ты сейчас чаю попей, и сразу легче станет! Будешь?

Ещё, помимо дружности и основательности, семейство Барбашиных восхищало меня приветливостью и щедростью. Даже их мелкий, которому было около полутора лет, при встрече широко и доверчиво улыбался и протягивал свою соску. От этого даже тётя Зина-самогонщица таяла. А когда дяде Серёже выдавали в счёт зарплаты растительное масло или консервы, они почему-то обязательно угощали всех соседей по крылу. А нам с матерью так вообще этой осенью ни с того ни с сего подарили два больших мешка картошки. Это было не жизненно важно, учитывая, что мать регулярно подворовывала её у себя на работе, но чертовски приятно! Барбашины напоминали мне живительный источник из доброй сказки – всё, к чему они прикасались, оживало, преображалось к лучшему. И Наташка пошла в родителей – тоже живая вода. Если честно, я даже не знала, как себя с ней вести.

– Нет, спасибо, я после шести не ем.

– Серьёзно? Но у тебя и так очень хорошая фигура, Люд! Очень хорошая! А вот мне надо завязывать со сладким, на физру уже стыдно ходить…

Я встала, закинула сумку на плечо.

– Стыдно – не ходи!

– Подожди, там Лёша тебе записку оставил, видела?

– Где – там?

– Тёте Тане отдал.

В груди у меня ёкнуло: может, это он написал что-то такое, отчего мать взбесилась?

– Кстати, ты случайно не помнишь темы докладов по бухучёту?

Я остановилась уже на пороге. Спокойно, Кобыркова. Оставайся человеком!

– Сейчас гляну…

Зачитала ей список, но Наташка, помешивая кашку, ничего не запомнила. Пришлось оторвать кусок полей от чьей-то забытой газеты, лезть за ручкой… Во внутреннем кармашке сумки, там, где обычно лежали мои пишущие принадлежности и всякие заначки, не оказалось Денисовых денег. Вот тут уж в груди не просто ёкнуло – сердце оборвалось!

– У меня… ручки…

– А, точно! Лёшка ею писал, тётя Таня ему давала. Ну ладно тогда. Завтра скажешь.

– Угу…

Я ещё пару раз перерыла всю сумку, перетряхнула учебники и тетради. Денег не было.

Мать уже прорыдалась и теперь смотрела телевизор. По комнате витал запах сивухи. Отлично, начались запойные денёчки…

– Мам, где записка, которую Лёшка оставил?

Она молча вынула из кармана мятый листочек и швырнула в мою сторону.

Лёха писал, что срочно уезжает на две недели, что как только приедет – сразу зайдёт. Дежурные фразы, ничего личного. И уж точно ничего такого, отчего можно было бы так взбеситься.

– Мам, и ещё… У меня в сумке деньги лежали, двести тридцать с небольшим, ты не видела, случайно?

– Откуда? – она, казалось, только этого и ждала, мгновенно сорвалась на крик. – Откуда у тебя такие деньги?!

– Заняла.

– У кого? Какой дурак занял тебе, нищебродке, такие деньги? С чего ты отдавать собираешься? Или, думаешь, я буду за тебя отдавать?!

– Я летом собираюсь снова на поля ездить и хочу ещё подработку какую-нибудь вечернюю найти… Мам, мне сапоги на зиму нужны, помнишь? Где деньги?

– У кого ты заняла, кто там у тебя такой богатенький?

Я упрямо потупилась. Сказать ей сейчас хоть на кого угодно – не слезет потом, будет постоянно посылать к ним, чтобы занять.

– Матери брешешь, зараза, и не краснеешь! Блядью подрабатываешь – думаешь, я не понимаю? Позорище… Ой, Господи-и-и… – и она завыла, закрыв руками лицо. – Люди добрые, дожилась я! Всю жизнь себе ради этой дряни испоганила, а она блядью стала! Вот такая благодарность за всё, что я сделала!

Как объяснить ту боль, что разъедала меня в тот момент? Мать орала на всё крыло, а если учитывать, что у нас и простой-то разговор через стену слышен так, словно в одной комнате говорят…

– Мам, я правда заняла! У Ленки Машковой.

Она вздрогнула.

– Этого ещё не хватало! Да лучше сдохнуть от голода, чем у этих что-то брать! Ты что, не помнишь, как её мамаша хотела, чтобы меня выгнали из магазина? Что я тебе сделала-то? Господи, да за что мне такое наказание?

Она встала и, бесцеремонно отодвинув меня плечом, залезла в шифоньер. За открытой дверцей я не видела, что она делает, но прекрасно слышала, как булькает жидкость в бутылке, и как кряхтит после каждого глотка мать.

– Вообще-то ты сама виновата… Это ещё хорошо, что она в милицию на тебя не подала за воровство.

– Какое воровство? Откуда я знала, что это её кошелёк? Я его нашла под прилавком!

Мать вылезла наконец из шифоньера, прижалась к нему спиной. Красные от слёз и алкоголя глаза суетливо бегали, избегая моего взгляда. Загнанная, жалкая, словно побитая шавка… А ведь молодая – всего тридцать четыре года – и довольно красивая, хоть и без переднего зуба. Опустившаяся. Удивительно, как у моей бабушки могла вырасти такая дочь?