Время шло, Луис не двигался, и она коснулась его лба, отчаянно желая хоть как-то облегчить его боль. Он не ответил яа ее прикосновение, хотя вряд ли спал.

А когда ночной ветер внезапно донес издалека слабый крик, нервы Элеоноры напряглись, но, признаться, она не удивилась. Она судорожно сглотнула, и когда пронзительный женский крик повторился, решительно отбросила в сторону одеяло.

Луис коснулся ее руки. Пальцы его были горячие и сильные.

— Нет, Элеонора. Вы ничем не поможете. И я не позволю вам вмешиваться.

— Я не могу лежать здесь просто так, — сказала она раздраженно.

— Вы должны.

— Это варварство.

— Такое же, как и расстрел, да? Нет, душа моя, это справедливость. Мы имеем право заставить эту женщину рассказать, что она сделала и почему? Или мы должны позволить ей осуществить свой план? Вы же не считаете, Элеонора, что мы должны позволить вам подставить ваше нежное сердце под пули расстрельного взвода, столь презираемого вами? Нет. Это позволит нам выяснить то, что мы хотим. Она признается в своих грехах и подпишет бумагу, подтверждающую вашу невиновность и позволяющую вам вернуться на прежнее место под генеральским солнцем.

В его голосе звучала горечь, не без оснований отметила Элеонора. Немногие мужчины поведут себя так, чтобы обелить имя женщины, которой они служат, тем более если это поможет ей вернуть любовь другого.

Пока он говорил, новый крик прорезал ночную тишину.

— В любом случае, у тех мужчин личный счет к сеньорите Хуаните. И я сомневаюсь, что мы с вами их остановим, даже если сильно захотим.

Элеонора бессильно опустила руки на колени. Несмотря на справедливость того, что он говорил, несмотря на то, что Хуанита попыталась сделать Жан-Полю и ей самой, происходящее все равно казалось ей отвратительным — даже не попытаться помочь женщине, которая страдает. Ничего не делать и более того — что-то выиграть от этого, что еще хуже. Если бы речь шла о мужчине, но это была женщина, подобная ей, отчего происходящее казалось особенно ужасным.

— Как? — начала было она, но запнулась, испугавшись, что ее вопрос будет понят неверно и воспринят буквально, и он скажет точно, что думает о происходящем. После паузы она продолжила:

— Ну как они могут так поступать? Как они могут совершать такое страшное зло?

Он вздохнул, переменив положение больной ноги.

— Мужчина, — медленно проговорил он, — никогда не знает, каких пределов может достичь в своей жестокости… когда чувствует, что делает это ради справедливости. За один миг он может превратиться в дьявола, способного на любую гнусность, на любую подлость. Даже я…

Он остановился, восстанавливая дыхание.

— Вам не надо объяснять мне, — сказала Элеонора, скрывая внезапно возникшее дурное предчувствие за небрежным тоном. Ее длинные пальцы теребили грубое домотканое шерстяное одеяло.

— Даже я, — повторил он, как бы не слыша ее, — я как-то говорил вам — или не говорил? — что у меня были причины жаждать забвения в опасностях войны. Вы — моя душа. Так почему бы вам не узнать подробнее? История эта началась в Испании. Мой отец происходит из древнего рода. Наш дом стоял на склоне холма среди оливковых рощ над долиной Гвадалквивир. Гордость за свое происхождение, за семью и мавританскую кровь, которая течет в моих жилах, внушали мне с самого детства. Вся моя жизнь была расписана еще до рождения. Я учился, как положено ребенку из подобной семьи, во мне воспитывали уважение к церкви, я всегда должен одеваться как джентльмен, уметь владеть рапирой и иметь ее при себе в торжественных случаях. Мне должны были найти подходящую партию, представить ко двору молодой королевы Изабеллы II… После смерти отца я, конечно, принял бы на себя ответственность за людей, живущих в принадлежавших нам деревнях и из поколения в поколение работавших на нашу семью. Я должен был управлять землей, беречь ее, производить на свет детей, которые унаследуют все это после меня. Мой портрет вместе с портретом жены поместили бы в длинной галерее дома, а по прошествии времени кости мои упокоились бы в соборе рядом с костями моих предков. И такая перспектива меня не разочаровывала. Мне была уготована такая судьба, и я не думал, что может быть иначе. Но потом я встретил Консуэло.

Элеонора бросила на него быстрый взгляд. Он перехватил его и коротко засмеялся.

— Вам не стоит ревновать, голубка, — сказал он с иронией, — хотя она была очень красива. Однажды я увидел ее на ступеньках собора, когда она возвращалась после мессы, и подумал, что это самая прекрасная женщина на свете, которую я когда-либо видел. Ее черные как ночь волосы были прикрыты белой мантильей, а дуэнья суетилась вокруг нее, как бабочка вокруг волшебного цветка. Я буквально, врос в землю. Даже если бы мраморный ангел вдруг покинул нишу собора и вышел ко мне, я не поразился бы сильнее. Она улыбнулась мне, как с картины, изображающей робкую невинность, и я был восхищен. Я, конечно, не смог с ней заговорить, это не позволялось, но ничто не могло помешать мне выяснить ее имя и воспылать к ней такой страстью, что однажды я явился к своему отцу и потребовал, чтобы он начал приготовления к свадьбе. Никаких препятствий союзу не чинилось, она принадлежала к хорошей семье, жившей не более чем в пятнадцати милях от нас, и только что окончила монастырскую школу. Отец ее служил во дворце на невысокой должности, но был человеком влиятельным, а мать приходилась дальней родственницей королеве. Ее дядя — генерал, возглавлявший одну из политических фракций. О помолвке было объявлено очень торжественно, а затем, как положено, началось ухаживание.

Его голос изменился.

— Я должен вам сказать, что Консуэло, хотя она и была не против выйти за меня замуж, подобная мысль не очень грела. Но это меня не обескуражило. Со всем оптимизмом юности я был уверен, что жар моей страсти разожжет ответный огонь в ее груди. И я начал осаду ее сердца со всеми хитростями и уловками, известными влюбленным. Я слагал стихи о красоте ее глаз, распевал серенады, сопровождал их вместе со сморщенной хромой дуэньей, куда бы она ни пожелала пойти, посылал ей бесчисленные подарки. Зная, что она любит верховую езду, я отправил людей на аукцион, чтобы они нашли там лошадь, достойную моей возлюбленной. Арабская кобылица, белоснежная, с безукоризненной родословной — только такая могла подойти для моей Консуэло. В тот день, когда ее доставили, я был самым счастливым человеком на свете, уверенный, что наконец нашел подарок, который не может не понравиться. Держа кобылицу под уздцы, я остановился возле дома ее отца и встал в дверях. Представьте мое разочарование, когда мне сказали, что Консуэло в сопровождении грума катается верхом. Однако я был так решительно настроен обрадовать ее, что остался ждать ее возвращения. Кобылица, разогретая бегом, не должна стоять, и к тому же мне хотелось стереть пыль с попоны, прежде чем Консуэло увидит ее. В переднем дворе был слуга, но я сам желал видеть, как кобылицу напоят и почистят так тщательно, как мне хотелось. В сарае было темно, пахло затхлым старым сеном. Яркое солнце высвечивало все трещины и дырки, посылая желтые лучи, пронизывающие тьму, в которой летала пыль от моих шагов. Я постоял с минуту у двери, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и в этот момент услышал голоса в пристройке, дверь в которую находилась справа от меня. По женскому смеху я узнал Консуэло, но никаких подозрений у меня не возникло, и единственной мыслью было наконец-то увидеть свою невесту.

Странно, но в течение многих лет то, что я увидел в тот поддень, снова и снова вставало перед моими глазами, а сердце заставляло разрываться на части. Сейчас же мне кажется это смешным своей непристойностью. Консуэло, подобрав юбки, сидела в дамском седле, а грум стоял между ее ног со спущенными до щиколоток бриджами, хрюкая под ударами ее хлыста по голой заднице. Нет слов, чтобы описать шок, который я получил. Единственная мысль, вертевшаяся в голове, — она осквернила мою любовь. Моя гордость, которую пестовали всю жизнь, переросла в ярость.

Я выхватил шпагу, готовый располосовать его в клочья, как крысу, без всякого раскаяния. Я не убил его тотчас, потому что он сжался от страха в жалкой покорности. Если бы тазами он стал отыскивать оружие или поднял руку, защищаясь, я бы пронзил его насквозь. А затем я повернулся к Консуэло. Для нее я выбрал наказание своих мавританских предков. Именно так они обходились с неверными женщинами. Я загнал ее в угол среди уздечек, покрытых толстым слоем пыли и пауками, и, схватив рукой за подбородок, отрезал нос. Срезал половину и смотрел, как ее лицо утопает в крови.

— О, Луис, — прошептала Элеонора, и слова боли застряли в горле. Она не знала, что сказать, не в силах не успокоить, не осудить.

Помолчав, он продолжал:

— Ужасная потеря. Ее красота, ее жизнь… и моя собственная. Бесчисленные часы раскаяния и отвращения, от которых нет пользы даже самому себе. Быть отрезанным от друзей и семьи, потерять страну — может, это еще и не все, что я заслужил. Но вот уже больше десяти лет я несу это наказание.

— Но, может, суд пощадил бы молодого человека, который действовал в состоянии аффекта? — сказала Элеонора.

— Может быть, если бы у родственников Консуэло не было сильных связей при дворе. Ее отец и дядя поклялись увидеть меня повешенным. И они бы преуспели, если бы у моего отца не нашлось своих друзей подле трона. А поскольку они были, то меня просто выслали. Родственники Консуэло хотели с помощью наемных убийц исполнить свой смертный приговор. Но после того как я отправил им в коробке голову третьего убийцы, посланного ко мне, они оставили свои попытки. К тому времени я занял положение вечного гостя в другой стране, путешествовал от Парижа до Лондона и Рима зимой, а летом — по курортам Европы. Поначалу я делал ставки за игорным столом, развлекался, как только мог, пытаясь скрыться от собственных мыслей. Такая жизнь опустошила счета моего отца, снисходительно относившегося к моим тратам, банкиры запаниковали, да мне и самому все это опротивело. Сражаясь с наемными убийцами досланными родственниками Консуэло, я чувствовал себя при деле и, сделав такое открытие, решил не расходовать этот дар попусту и стал легионером.

— И имели честь присоединиться к Уильяму Уокеру? — закончила Элеонора.

— Были другие дела, другие страны, но случайно я вышел на Калифорнию и на Уокера. Несчастье? Не могу с этим согласиться. Поскольку благодаря генералу и состоялась наша встреча.

— А если именно это и есть самое большое несчастье из всех? — рассмеялась она.

Он нежно коснулся ее лица, повернув его к себе:

— Никогда так не говорите, дорогая, — пробормотал он, почти касаясь ее губ. — Никогда. Никогда.

Он провел пальцами по изгибу ее шеи до ямочки ключицы и остановился, как бы прислушиваясь к пульсу, который бился ровно, затем его рука передвинулась ниже, ладонь накрыла мягкую округлость груди.

Элеонора не двигалась, не принимая, но и не отталкивая его ласку, пока он спокойно лежал так и его грудь ровно поднималась и опускалась. Ее чувство благодарности к нему боролось с внутренним чувством недоверия. Она едва осмеливалась поверить Луису, который сказал, что приказ о ее аресте был сфабрикован Ниньей Марией без ведома генерала или, еще важнее, Гранта. Мысль о том, что Грант возвращается в особняк, никого там не находит и узнает, что она бежала с Луисом, вызывала в ней панику. Что он в таком случае станет делать? Поверит ли обвинениям Ниньи Марии? Подумает ли, что она рылась в его бумагах, чтобы продавать сведения? С его точки зрения, определенная логика в таком объяснении была. Она глубоко вздохнула. Какой смысл мучить себя этими вопросами? Хотя для нее жизненно важно было знать, оставил ли он ее, зная, что ее арестуют, или это станет ему известно по возвращении? Но нет никаких сомнений, что если она никогда его больше не увидит, это теряет для нее всякое значение. Если она никогда его больше не увидит… Как глупо с ее стороны позволить ему шаг за шагом увлечь себя в такую ловушку любви и ненависти… Бесполезно обвинять Жан-Поля, ей не надо было возвращаться в особняк, когда ранили Гранта. Она ушла от него сама, по собственному желанию, ведомая порывом, которому не воспротивилась.

А где же ее брат? Чем он занят, пока другие пытают женщину, которую он любил, вырывая у нее признание своей вины? Не мог же он присоединиться к ним. Его понятия о чести никогда бы не позволили обидеть женщину, тем более ту, которую любил. А может, он почувствовал, что обязан еще раз попытаться ее защитить? Если так, он, конечно, не мог надеяться, что одержит верх. Или он лежит где-нибудь без сознания, избитый, замерзающий в холоде ночи? Он так похудел и так изможден, что неудивительно, если он схватит пневмонию. И другая мысль вдруг пронзила ее — эти люди так мало уважают человеческую жизнь, что запросто могут убить Жан-Поля, если он им слишком надоел. Она не слышала выстрелов, но у каждого есть нож, засунутый за голенище.