Пауза затягивалась. Доктор Мори задумчиво потер висок. Анжелика наклонилась к нему.

– Я чем-то отличаюсь от остальных женщин-врачей, с которыми вы работаете?

– На свете нет ни одной похожей женщины, и вы об этом прекрасно знаете.

– Для вас все женщины одинаковы, потому что они женщины . В этом плане я отличаюсь от них?

– Разве что тем, что вы – очень красивая женщина, которая боится самой себя…

– Тогда что вас во мне не устраивает ?

Вивиан поднялся и отошел от стола на пару шагов – теперь между ним и Анжеликой находилось кресло.

– Послушайте, доктор Гентингтон. Если вы таким образом решили еще раз подчеркнуть мою аморальность, не стоит. Это перестает быть забавным.

– Мне что, раздеться, чтобы вы поняли, о чем я говорю? Предложить вам заняться любовью в церкви? На кладбище?

Вивиан положил руку на спинку кресла и улыбнулся.

– А если я попрошу вас раздеться, вы это сделаете?

Анжелика легко пожала плечами и принялась расстегивать верхние пуговицы халата.

– Почему бы и нет? Сегодня здесь жарковато.

– Не надо. Доктор Гентингтон, что на вас нашло? Не подумайте, что я хочу вас обидеть…

– А мне кажется, что хотите . Меня нервирует тот факт, что наше общение ограничивается вашими монологами о прелести греха и моими репликами о том, что вас надо сжечь на костре.

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула секретарь.

– Прошу прощения, доктор Гентингтон, – сказала она, – к вам пациенты.

Анжелика бросила взгляд на наручные часы.

– Как всегда, на пять минут раньше, – констатировала она.

– Пожалуй, мне пора. – Вивиан подвинул кресло к столу. – Меня пациенты не ждут, но было бы неплохо последовать вашему примеру и разобрать бумаги. И, так как мы не закончили разговор, предлагаю продолжить его вечером.

– Отличная мысль. Приходите в гости. Джеральд уехал на пару недель, так что я буду одна .


…Афродита стояла напротив витрины книжного магазина и изучала яркие обложки новинок.

– Почти ничего хорошего, – уведомила она Адама. – Когда ты закончишь роман? У меня целая куча друзей-писателей, но они так медленно пишут, что хочется выть в голос.

Ночные улицы города освещали фонари, но их молочный свет был слишком слабым, и создавалось впечатление, что темнота намеревается их проглотить. Немногочисленные прохожие торопливо проходили по мостовой, поднимая воротники и кутаясь в шарфы. Дождя не было, но от этого теплее не становилось – дыхание превращалось в пар, который исчезал во мгле и становился частью сумрака.

Афродита достала из кармана плаща бархатные перчатки.

– Тебе не холодно? – спросил Адам.

– Я люблю холодную погоду. И ночь тоже люблю. Я часто гуляю ночью.

– В одиночестве?

Она пожала плечами.

– Кого мне бояться? Вампиров? Маньяков? Серийных убийц? – Она достала сигареты и, прикрыв огонек зажигалки рукой, закурила. – Кроме того, все вещи не от мира сего вызывают во мне любопытство.

Адам понимающе кивнул.

– Не могу с тобой согласиться, но о вкусах не спорят.

– А почему бы тебе для разнообразия не поспорить? Или ты думаешь, что маньяк или серийный убийца – это что-то, что должно вызывать любопытство?

– У меня это любопытства не вызывает, но ведь все люди разные.

– Иногда мне хочется сказать, что ты скучен. Ты когда-нибудь задумывался о том, что в тебе интересного? – Заметив, что Адам собирается ответить, она остановила его жестом. – Нет, не для меня. Для самого себя. Другим наплевать, что ты о себе думаешь. Для себя ты когда-нибудь пытался ответить на этот вопрос? Не думая о том, какое впечатление ты произведешь на других людей?

– Нет, – честно ответил Адам.

– Вот тебе и ответ на твой давний вопрос о том, что меня связывает с доктором.

Они снова двинулись по тротуару в неопределенном направлении. Легкий ветерок шевелил волосы Афродиты – не собранные и не прикрытые беретом, они свободно лежали на плечах.

– Он производит такое впечатление не потому, что у него какие-то особенные взгляды на жизнь, а потому, что он хорошо осведомлен о самом себе. И каждый день задает себе новые вопросы на этот счет. Просто для других это зачастую не заметно. Да и не важно. Кому какое дело, что ты о себе думаешь? Когда мы с ним познакомились, он тоже у меня спросил: «Как ты думаешь, что в тебе интересного?». И я так же, как и ты, промолчала, потому что ответа на этот вопрос у меня не было.

– А потом ты на него ответила?

– Да. Но потом появились другие вопросы. – Афродита посмотрела на звездное небо и затянулась сигаретой. – Вначале мне было любопытно. Мне нравилось с ним разговаривать, в его обществе я чувствовала себя уверенно и спокойно. У меня было ощущение, что я могу спать с ним в одной постели обнаженной, но он и пальцем ко мне не прикоснется – настолько я ему доверяла. Ну, это, конечно, образное сравнение. – Она рассмеялась и посмотрела на Адама. – В то время я не могла думать о чем-то большем. Его предложение собрать вещи и переехать к нему оказалось для меня полной неожиданностью…

Афродита замолчала, разглядывая подвыпивших подростков, которые прогуливались по другой стороне улицы.

– Если честно, не знаю, чем я его так зацепила. У меня не такая уж чтобы выдающаяся внешность – я всегда считала себя симпатичной, но не более. Я не была тогда опытной и искусной любовницей. Наверное, в этом мире есть что-то, чего мы не понимаем. То есть, я в этом уверена – есть, и это что-то сводит незнакомых людей. И не стоит пытаться понять логику. Мы занимались любовью, потом сидели на балконе и смотрели на звезды, потом снова занимались любовью… наверное, он подумал, что зря со мной связался. Впрочем, мне он этого не говорил. С другой стороны, если бы не я, он бы не решился на вторую диссертацию. Так что в какой-то мере мы повлияли друг на друга. Хорошо или плохо – это другой вопрос. – Афродита выбросила недокуренную сигарету и потушила ее каблуком сапога. – Однажды он дал мне попробовать тот кофе, который ты недавно пил. И потом сказал: «Мне нравится, что ты начинаешь понимать». Я не знала, что это значит. Но потом поняла.

– И что же это значит?

– На самом деле, это значит очень многое, Адам. К примеру, то, что иногда мы осознаем, что совсем не те, кем являемся. Но если у нас нет мужества это признать, если у нас недостаточно смелости для того, чтобы идти той дорогой, которая нам нравится, то мы будем стоять на месте, и в конце пути так никуда и не придем – потому, что не двигались. Дело тут не в пороке. Дело тут в том, что люди боятся исследовать себя изнутри не потому, что они испытывают страх перед откровенностью. Они боятся найти там что-то безумное . Что-то, что заставит их пересмотреть свои взгляды на вещи. Когда они переступают через этот страх, то начинают понимать .

Адам слушал таинственные и пугающие звуки ночного города. Все они были приглушенными, почти неслышными, и это только усиливало мистический эффект.

– Понимаю, – сказал он.

– Ты уже давно начал понимать. Но основная масса открытий тебя ожидает впереди.

Спутники снова замолчали. Афродита разглядывала камни мостовой под ногами.

– Ты веришь в любовь, Адам? – спросила она.

– Не думаю, что тут уместно говорить о вере.

– Эти мысли не выходят у меня из головы. – Она поддела носком сапога небольшую веточку. – Мне плохо без него, понимаешь? И становится еще хуже, когда я думаю о том, что сделала ему больно. Уж чего-чего, а боли в его жизни больше чем достаточно. Когда ему совсем плохо, он пьет снотворное и засыпает, а я ложусь рядом и обнимаю его. И мне хочется думать, что так ему будет легче. Если бы я могла взять часть боли себе, то обязательно бы это сделала…

– Я думаю, вам стоит поговорить. Позвони ему. Или приди домой. Он ведь тебя не выгонит.

Афродита покачала головой.

– Он должен подумать в одиночестве, вообразить себе ужасные картины и довести себя до нервного срыва, а потом позвонить и сказать, что хочет меня видеть. Ох, мужчины. – Она подняла воротник плаща. – Пойдем домой. Там есть горячий чай.

Глава двенадцатая

Светловолосый молодой врач сидел за столом и мелким, слегка угловатым почерком заполнял медицинскую карту пациента. В какой-то момент перо ручки едва слышно скрипнуло, и на бумаге появилась крохотная лужица чернил.

– Ну вот, – печально проговорил врач, спешно прикладывая к чернильному пятну промокательную бумагу. – И почему, когда нужно заполнить важные бумаги, мне под руку всегда попадается этот паркер? – Он открыл ящик стола. – Ничего не понимаю. У меня тут был целый склад канцелярских принадлежностей… доктор Мори, у вас, случайно, нет ручки?

Вивиан достал из кармана пиджака ручку и положил ее на стол.

– Прошу вас. Только сделайте одолжение – не называйте меня доктором. Я ведь просил вас обращаться ко мне по имени.

Врач кивнул и снова склонился над картой.

– Вы нервничаете, – заметил доктор Мори. – Потому, что вы младше меня на три года, и я тоже врач, но сижу тут в качестве пациента, или по другой причине?

– Если честно, доктор… ох, простите, Вивиан, – тут же поправил сам себя врач. – У меня дома на полке стоят ваши книги, тут, в столе, лежат ваши научные работы… и вдруг профессор Монтгомери рекомендует меня вам как специалиста по онкологии. Это воспринимается как… злая шутка. И, если совсем честно, я думал, что вы будете вести себя иначе.

Вивиан провел ладонью по конверту с рентгеновскими снимками, который лежал на столе.

– И как же я должен был себя вести?

– Как… врач. Я боялся, что вы поставите под сомнение мой диагноз, и…

– Я расскажу вам невеселую историю, доктор Лоуренс. В первые дни моей практики ко мне на прием пришел пациент, который тоже был онкологом. У него была злокачественная опухоль пищевода, почти классический случай. Вместе с результатами анализа крови и биопсии диагноз поставил бы даже студент. Врач сообщил мне, что диагност из меня хуже некуда, онколог – тем более, и что мне надо вернуться в университет для того, чтобы повторить материал. Потом он, наверное, решил, что я еще не до конца убедился в своем непрофессионализме, и назвал мне с десяток медицинских терминов, которые я слышал впервые. После этого я прихожу на прием к врачу не как врач, а как пациент.

Доктор Лоуренс вздохнул с облегчением и дописал оставшиеся пару строк в карте.

– Ну, вот и все, – сказал он.

– Каким будет приговор, доктор?

Врач взял снимки.

– Знаете, я хотел сказать вам, что вы очень мужественный человек. У меня есть пациенты с диагнозом, аналогичным вашему, и они не могут встать с постели без лошадиной дозы морфия. А вы преподаете, занимаетесь наукой, работаете… и еще вы оперирующий хирург… – Доктор Лоуренс посмотрел на Вивиана. – Вы много курите?

– Две-три сигареты в день. Иногда могу не курить пару недель.

Доктор Лоуренс поднял бровь.

– Но я думал…

– Когда я учился в университете, у меня в кармане была пачка хороших сигарет, но половину я раздавал друзьям, потому что стипендия у нас была жалкая, а курить им хотелось. Я мог выкурить пару сигарет в баре или на вечеринке, но позволял себе это очень редко. Попробовали бы вы, доктор, танцевать, будучи курильщиком. Когда-то я даже пробегал три раза в неделю по десять километров. Хорошие были времена. В этом, – он кивнул на лежавший на столе портсигар, – не больше никотина, чем в табаке для кальяна. Для меня гораздо важнее спасительный опиум.

– Не думаю, что это лучше, чем никотин.

– Зато это предпочтительнее боли .

Врач пожал плечами.

– Это ваш выбор. Думаю, вы сами понимаете.

– Если бы я выбирал между саркомой и здоровьем, то предпочел бы здоровье. Потому что саркома – не та женщина, которую я хотел бы ощущать неотъемлемой частью себя.

– Если вы хотите делать операцию, то решение вам нужно принимать сейчас. – Заметив, что Вивиан хочет что-то сказать, доктор Лоуренс покачал головой. – Перед тем, как отвечать, подумайте. Я не буду обещать вам полное выздоровление. Но вы проживете еще как минимум десять лет. Сейчас вам тридцать три. Десять лет – это огромный срок.