— Не заберу! Они в моем бюджете уже не числятся. Гликерия Семеновна, не ставьте меня в неловкое положение! Мне вредно волноваться, сами знаете!

— Нет, не возьму! — отчаянно борясь с собой, произнесла она.

— Возьмете! — Выдвинув ящик ее письменного стола, я бросила туда бумажки и задвинула ящик. — Все, забыли!

Гликерия определенно была хорошим врачом, об области профессиональной еще рано судить, но в человеческом плане — очень хорошим. С таких можно не брать клятву Гиппократа, они и без клятв будут лечить людей. Но с деньгами все-таки лучше! Как ни крути!

Почувствовав себя обязанной, Гликерия рассказала мне о коммерческом отделении в роддоме, куда, естественно, желательно попасть. Сама она в роддоме на полставки подрабатывает. И когда у меня начнутся схватки, даже не в ее дежурство, я могу позвонить и срочно ее вызвать, вообще обращаться в любое время суток. Из кабинета врача я выходила, держа в руках не только направления на анализы, но листочек с домашним и рабочими телефонами Гликерии Семеновны.

Когда нам не дают положенного, горечь обиды понятна. Но откуда берется ликующая радость, если получаем то, что можем получить по праву, по закону?

Мое настроение было столь прекрасно, что я расщедрилась и приготовила на ужин Игорю ту же рыбу, что и себе. Разницы между минтаем и норвежской треской он не заметил.

Группа захвата

Хорошая полоса продолжалась, я прекратила глупые звонки в Москву. Мои анализы оказались в норме, я внесла залог за будущие роды в «элитном» отделении. Почти уговорила Игоря сделать косметический ремонт в маленькой комнате, куда собиралась переехать с дочкой и ее кроваткой. Каждый день я делала ей маленькие подарки: покупала распашонку, или пеленку, или погремушку. Эти вещички приводили меня в умилительный восторг. Я раскладывала детское приданое на диване, добавляла обновку, любовалась и напевала, урчала от удовольствия.

На продуктовом рынке к моим причудам привыкли. Уже никто не спрашивал, зачем приходить каждый день, покупать по одному яблоку, по три сливы, гроздь винограда или двести грамм мяса?

Почему не купить сразу килограмм и не таскаться ежедневно? Не могла же я объяснить, что поедаю деликатесы втайне и запасы мне хранить негде.

Словом, меня воспринимали как тетку с тараканами в голове. Я стала своего рода достопримечательностью рынка. Сумасшедшая, у которой отлично с устным счетом. Если апельсин весил сто двадцать грамм, то я быстро высчитывала его стоимость и не соглашалась платить за сто пятьдесят. Пылкие азербайджанцы, основные торговцы на рынке, поначалу вспыхивали, когда я уличала их в двадцатиграммовой разнице, и отсчитывала копейки.

— Нэ счытай! На тэбе бэсплатно! — И швыряли мне апельсин.

— Рассматривать его в качестве подарка или милостыни? — культурно спрашивала я.

— Что? Гыде разница?

— Видите ли, молодой человек, от подарка невежливо отказываться, а милостыня оскорбительна человеку, который не побирается на паперти.

— Так бэри! — ничего не поняв из моего объяснения, говорил торговец.

— Придержите его до завтра. Ведь завтра я снова приду, а у вас будет время осмыслить мотивацию ваших поступков.

Я отходила от прилавка и почти не сомневалась, что за моей спиной переглядываются: «Сумасшедшая!»

Терпимая жизнь — это когда ритм, режим, привычное чередование маленьких ежедневных событий. Свой ритм у меня выработался. Вставала утром, пила с Игорем чай, провожала его на работу. Рутинные хлопоты по хозяйству, вроде постирушек. Потом — на рынок. Дорога туда и обратно засчитывалась как прогулка на свежем воздухе. Готовила себе обед, уничтожала его следы и заваливалась с книжкой на диван. Легкий полдник и приготовление ужина для Игоря. По вечерам он смотрел телевизор, я сидела рядом в кресле и по книжке училась вязать на спицах. Так я защитилась от своего ненавистного врага — голубого экрана. Никогда не любила рукоделия. Но самостоятельно связанный из натуральной шерсти костюмчик для ребенка в три раза дешевле магазинного из синтетики.

Со стороны мы с Игорем, очевидно, смотрелись как мирные супруги. Он высказывает свои мнения по поводу Чечни или ареста олигарха, я (не вслушиваясь) поддакиваю. И тихо бормочу, двигая спицами: «Лицевая, изнаночная, накид…» Первая кофточка, которую я связала дочке, была ниже всякой критики, такую на ребенка родная мать не наденет.

Пришлось распустить и начать сначала. Второй опыт удался на четверку с минусом, и я надеялась, что мое мастерство будет расти.

* * *

Поход на рынок сегодня удался. Я купила парную печенку (двести грамм, селянин-продавец не хотел резать от целого, но его жена, поняв мое положение, пошла навстречу), три крупных сухумских мандарина (какие я люблю, чтобы цедра чуть отставала от долек), полпучка петрушки (азербайджанец меня знал и беспрекословно разделил стандартный пучок), нездорового цвета сосиски для Игоря (если их сварить, а потом, как яйца, окатить холодной водой, то полиэтилен, возможно, отстанет). Главное же приобретение — ажурный чепчик для девочки. Милейшая вещь, кукольно восхитительная! И я уложилась в отведенные ежедневные траты — шестьдесят рублей! Как я ни экономила, как ни жадничала, но жить на два доллара в день у меня получалось редко.

Лицо мужчины, который стоял у подъезда, я рассмотрела, приблизившись почти вплотную. Между нами осталось два метра. Это был Олег.

Мое хорошее настроение как ветром сдуло. Я задохнулась от… от многого: ненависти, стыда, возмущения, горечи…

Надо пояснить неадекватную реакцию, которая, полагаю, легко читалась на моем лице.

Дело в том, как я выглядела! Описываю. Зимнюю одежду в секонд-хенде я купила. Это была шуба из искусственного облезлого меха. Она грела не лучше, чем марля в пять слоев. Кроме того, со временем едва застегивалась на растущем животе.

А шинель железнодорожная грела не в пример лучше! И была по размеру! Я хотела заменить металлические пуговицы с тиснеными символами — какими-то молотками, но так и не собралась. Зато раскошелилась на гениальную вещь — пуховый платок. Не белая паутинка, которую я подарила Ирине Васильевне, а коричневый, толстый, из козьей шерсти связанный бабский платок! После колеса это второе по значимости изобретение. Он прекрасно греет голову, концы уходят на спину и на грудь — никакой ветер не страшен. Ансамбль завершали валенки. С ними я расставалась только на ночь. Выходя на улицу, вниз поддевала носки, сверху галоши, дома ходила просто в валенках, потому что температура в квартире не поднималась до биологически приемлемой.

Впервые в жизни на меня не обращали внимания. Такого не было никогда! Я люблю модную одежду, в совокупности со смазливым личиком это обеспечивает постоянный, разной степени интенсивности, интерес окружающих, толпы. По мне никогда не скользили пустым взглядом, меня всегда рассматривали. Я к этому привыкла, как к уродству, научилась ходить с каменным выражением лица. Про уродство — чистое кокетство, не ври сама себе! Когда в Алапаевске я стала неприметной теткой, сумасшедшей с рынка, я внутренне жеманничала: ах, вы меня в грош не ставите, а на самом деле я ого-го-го!

Мне было плевать, как меня воспринимают алапаевцы и все жители планеты Земля, вместе взятые. Кроме одного человека! Предстать перед Олегом в виде тетки с полустанка? Маячит фигура в шинели, платке и валенках, с флажком в руке, а мимо скорый поезд мчится? НИ ЗА ЧТО!

Лицо у Олега дернулось, появилась гримаса, похожая на зарождающийся смех. Правильно! Логично! Вот теперь я заслуживаю гомерического хохота!

— Кира!

Олег рванул ко мне, заграбастал меня и стал целовать лицо. Его губы были чуть теплее моей кожи, задубевшей на двадцатиградусном морозе.

— Кира! Прости меня, дорогая Кира, я люблю тебя. Безумно! Навсегда, впервые, до смерти! Кира, это эмоции, вернее, рефлексы. Так было всегда! Прости меня! В самые тяжелые минуты жизни — идиотский рефлекс, идиотский смех! Когда мама умерла… на поминках, напился, услышал дурацкое замечание и хохотал как ненормальный! Еще раньше, в начальной школе. Меня учительница считала нахалом, рано развившимся. Потому что я смеялся, когда она меня ругала. А я боялся ее до смерти! Кира! Какое счастье, что я нашел тебя!

У меня что-то случилось с понятийным аппаратом. Я отлично слышала слова, которые отрывисто произносил Олег, но совершенно не понимала их смысла. Возможно, причиной тому были оглушающие удары сердца, рвущегося наружу. Но я уловила смысл, тональность. Они были прекрасны!

Они рушили крепость, которую я долго возводила вокруг себя. Было страшно за проделанную фортификационную работу и отчаянно хотелось сдаться.

— Погоди! — Я отстранилась от Олега. — Как ты здесь оказался?

Мне нужно было задавать простые вопросы и получать простые ответы, чтобы начать мыслить, восстановить способность понимать. Спросить, сколько будет дважды два и где встает солнце.

— Я приехал за тобой! И я тебя не отпущу! Никому не отдам! Тем более моего ребенка! Что за бредни несут твои домочадцы и друзья! Они умалишенные! Еще бы в орел и решку сыграли! Кретины!

Теперь я не понимала смысла, хотя значение каждого слова было предельно ясно.

Краем глаза я увидела движение и повернула голову. Рядом с подъездом припарковался джип, импортный, навороченный, с затемненными стеклами. Не частый автомобиль на здешних дорогах, но случается. Стекло у заднего сиденья поехало вниз, и выглянула голова… О боже! Лешка!

Любимый мужчина — это прекрасно, это парализует мозги от счастья. Но сын! Мой сынишка!

Ноги потеряли способность держать тело, подогнулись и поехали в стороны. Олег подхватил меня.

Я не упала, повисла на его руках.

— Маман! — Лешка кричал, точно я глухая или на другом берегу шумной реки. — Вы закончили? Сколько сидеть? И тетя Люба на мыло исходит!

Две двери распахнулись одновременно: Лешкина и у переднего сиденья, из которой вывалилась Люба. Она умудрилась обогнать моего сына и первой перемахнуть через сугроб.

— Кирка! — вопила Люба. — Что с тобой сделали? Кирка, ты дура, прости господи! Ой, лышенько! Вы посмотрите, люди, как она одета!

Сама Люба с ног до головы была обшита песцовым мехом (охотничий сезон удался) и напоминала меховой шарик, детскую игрушку с пипочкой носа и черными пуговичками глаз.

Люба так разорялась по поводу моего внешнего вида (справедливо), что Олег и Лешка вместе спросили:

— А что такого?

Олег не заметил ни шинели, ни валенок, ни деревенского платка! Лица без косметики, обветренных щек и вечно краснеющего на морозе носа!

Люба оттерла мужчин. Она тискала меня, причитала, дергала за рукава и почему-то клеймила мужа, Антона:

— Самолет не дал! И деньги на твой счет не перевел, ехай, мол, и привози Киру! Без самолета! На рейсовом!

— Ты-то как здесь очутилась? — спросила я.

Обрела равновесие, стояла на своих ногах. Не дожидаясь Любиного ответа, освободившись от объятий Олега, я шагнула к сыну, протянула руки:

— Лешка! Сыночек!

Чтобы обняться, мне пришлось повернуться боком, живот мешал. Но для сына объятия с беременными были привычными. Он уютно заграбастал меня, одной рукой придерживая за талию (где она была раньше), второй прижимая мою голову к своему плечу.

— Сыночек! Мальчик мой! — повторяла я.

— Маман! Мамочка! Все путем! Цылодобово!

— Как Лика? — спросила я.

Неискренне заботилась! В эту минуту мне хотелось, чтобы исчезли все Лики, Любы, Алапаевск и Москва… Только бы находиться под защитой, самой надежной из надежных, — того, кого вырастила и воспитала, любовь к которому не укладывается в десять лет или всю жизнь!

— Леша, ребенок! Не надо плакать! — громко сказала Люба, хотя сама, кажется, рыдала навзрыд.

— Я никогда не плачу! — по-мальчишески огрызнулся Лешка и еще теснее меня прижал.

Олег, вероятно терзаемый ревностью, призвал нас всех к порядку:

— Собирается народ. Не перейти ли нам в помещение?

Я выглянула из-за плеча сына. Действительно, на тротуаре стоят люди, прохожие с интересом наблюдают разыгравшуюся сцену.

— Пойдемте в дом! — пригласила я, с сожалением освободилась от объятий сына.

Мне хотелось взять за руку и повести по лестнице моего мальчика… также Олега… и Любу… Но у меня только две руки! И я затолкала их в карманы шинели, передав сумку с дарами рынка Олегу.

* * *

В маленькой Игоревой квартире от столичных гостей стало мгновенно тесно. Скинув доху из песцов, Люба прошлась по апартаментам, презрительно скривилась: