Кирк Дуглас - Последнее танго в Бруклине

Глаза ее, выцветшие от старости, остановились в ужасе, когда со скалистого берега она разглядывала бушующую воду внизу. «Ты же знаешь, Бен, я не умею плавать», – причитала она, костлявой рукой вцепившись ему в руку выше локтя, и на ее пергаментной, в коричневых пятнах коже выступили голубые вены.

– Придется попробовать, Бетти. – Он высвободился, разжав ее напрягшиеся пальцы. Не станет же она сопротивляться, хоть они и одногодки, но у него тело мускулистое, подтянутое, а ее совсем извела болезнь.

– Не могу! – закричала она, отчаянно тряся головой, глаз не видно из-под рассыпавшихся седых прядей.

– Надо, Бетти, – настойчиво повторил он.

Она тихонько всхлипнула, подчиняясь:

– Раз ты так считаешь, Бен.

Он поцеловал ее в щеку. И резким, сильным движением столкнул вниз. Она беспомощно замолотила ладонями по воде, а мощный поток подхватил, завертел слабенькую ее фигурку и потянул ко дну.

Она вынырнула, мелькнула на секунду над волнами ее голова и тут же опять исчезла. Еще можно было ее спасти, только надо сразу же прыгнуть – он же прекрасный пловец, – но он так и стоял, словно окаменевший, глядя в крутящуюся воронку, где только что на миг показалась Бетти. Так все и кричит, ничего не разобрать. Да вот же она, вот. Почти всплыла, ловит ртом воздух, а эта вода глотает ее, глотает. И тут река окончательно ею завладела, увлекая к гибельным порогам, где не всплыть никому.

Он вдруг, ясно осознав, до чего ужасно вот так стоять и смотреть, крикнул изо всей силы: «Бетти!» – понимая, что ей уже его не услышать. Жене его, с которой вместе прожито сорок семь лет; а теперь она уходит, уходит навеки.

Проснувшись, он почувствовал, что весь в холодном поту и жадно ловит ртом воздух, словно тонул он сам.

С тех пор, как год назад Бетти умерла, он уже третий раз видит один и тот же кошмарный сон. Мэрион говорит, что так и должно быть – это в нем чувство вины о себе напоминает, а бурлящие воды к тому, что вину нужно смыть. «Чушь какая», – подумалось ему, он-то знает, откуда все это. Только как ей объяснишь? Как опишешь Мэрион, до чего ужасны были последние минуты жизни ее матери?

Напрасно он ей вообще рассказал про свои кошмары. Уставилась на него сквозь очки в металлической оправе и этак полупрезрительно, словно врач неразумному пациенту, вещает, как все следует воспринимать «с профессиональной стороны», а выражение лица злое, раздраженное – гадость и только. Понятно, она психолог, у нее диплом, но, в конце-то концов, дочь она ему или нет, неужели он ей так и будет спускать эти высокомерные поучения пополам с болтовней про психотропы и так далее.

Последний раз целую лекцию ему прочитала о том, как опасны «попытки уйти от ощущения подавленности, прибегая к способам облегчения» и прочее. Думает, он совсем дурак, а ведь он-то хорошо знает, что за всем этим кроется, – просто Мэрион доставляет удовольствие выводить его из себя, потому что она из-за предстоящей продажи дома обозлилась.

Хотя в общем-то винить ее особенно тоже нельзя. Ну, нравится ей в этот дом время от времени возвращаться, тем более теперь, после развода. Уютный такой домик в викторианском стиле, вагонкой обшит, и место славное – Флэтбуш, но в стороне от шумных перекрестков, а для Мэрион тут еще воспоминания о детстве, о счастливых деньках. Для него, когда Бетти не стало, все по-другому – пустая дыра, ничего больше. Выбраться бы отсюда поскорее да захватить с собой только радостные картинки, а остальное забыть.

Худо, что он так и не придумал, куда податься, когда дом будет продан. Агент по недвижимости говорил, что дело это будет долгое – на рынке сейчас затишье. А продать удалось сразу же, и вот пожалуйста: всего месяц у него, даже меньше, чтобы сложить вещи да убраться, – как по договору.

Господи, а куда он денет все это барахло?

Он окинул взглядом комнату, в которой Бетти лет десять назад все переделала. Беленькое, розовенькое, какие-то рюшечки – женский вкус. До чего ему были противны эти воланы и цветочки, только ей он этого так и не сказал.

Если Мэрион ничего не потребуется, надо будет отдать все в Армию спасения: и эти слишком жесткие диваны, и стулья с негнущимися спинками, финтифлюшки, вещицы всякие – словом, все. Пожалуй, и грузовика не хватит все вывезти. Уж так Бетти нравилось покупать, что последние несколько лет перед смертью ничем другим не занималась. Он и сейчас не понимает, почему. Может, как-то это было связано с болезнью ее онкологической. Ладно, он от всего этого склада избавится. Накупит нового, по своему вкусу, и новая квартира будет совсем другая. Кожа – вот что главное. Побольше хорошей кожи, мягкой, эластичной; он и свой тренажерный зал обставил так, чтобы везде была кожа. Только с квартирой поторопиться бы нужно. Не так-то просто ее отыскать, вон каким потоком хлынули с Манхэттена в Бруклин из молодых да ранние, которым все само в руки плывет. Теперь хоть что-то бы нашлось.

Он взглянул на часы: нет, сегодня времени для этого не будет. Ровно в восемь придет первый клиент. Это Милт, старый приятель, агент киностудии. Всего-то полчаса осталось, чтобы собраться.

Быстро принял душ и прямо в халате отправился на кухню приготовить свой обычный завтрак: омлет – белки от четырех яиц и один желток, – ломтик поджаренного хлеба без масла, стакан обезжиренного молока. До чего забавно устроена жизнь: даже пережив жуткий удар, даже в минуты потрясений все равно цепляешься за свои привычки. Вот, пожалуйста, тебе недавно исполнилось шестьдесят девять, жена у тебя умерла, дом продан, впереди какая-то холодная пустота, а ты знай себе готовишь завтрак, как делал почти всю свою взрослую жизнь, и так же принимаешь душ, и зубы чистишь, и причесываешься перед зеркалом, словом, все как обычно.

Покончив с завтраком и сполоснув тарелки – «чтоб салом не заросли», вечный его страх, – Бен запихнул посуду в сушилку и занялся одеждой: тщательно отутюженные солдатские штаны отлично подчеркивают, что бедра у него упругие, а живот подобран; спортивная рубашка – голубоватая с зеленым, короткие рукава – великолепно облегает мускулистую грудь и бицепсы, а впридачу зеленые носки. Отпад.

Одеваясь, он смотрел на себя в зеркало. Изборожденное морщинами лицо, серые, какие-то мраморные глаза, седая, стального оттенка грива и безукоризненно подровненные усы. Такое лицо должно быть у человека, который старше – хорошо сохранился, но все-таки старше, что уж тут, – зато тело у него не стариковское, вовсе нет. К нему в зал приходят с десяток клиентов, все больше брокеты с Уолл-стрит – они ему в сыновья годятся, а разглядывают его прямо с завистью. Ну, природе одной с этим не справиться. Не будешь регулярно делать упражнения, следить за тем, что ешь, спать сколько нужно, бороться с собственными пороками – поменьше алкоголя, кофе и сигарет, – и к тридцати пяти сразу будет видно, что ты немолод.

Уже спеша, он закончил туалет, накинул сверху фуфайку, какие носят матросы, и помчался к гаражу. Смотри-ка, сирень не сегодня-завтра распустится. Нравится ему сирень и ландыши тоже нравятся – хрупкие, недолговечные эти цветы, появляются весной совсем ненадолго, к маю уже и не видно их нигде. Помнит он, как сажал этот сиреневый куст… и вишню вот ту, и яблоню… Яблоки нынче осенью ему уже не снимать. Ладно, держать себя в руках нужно, не распускаться – и рывком стронув с места свой спортивный «камаро», вот она, единственная его слабость, Бен помчался вокруг Проспект-парк на Вест-сайд к своему залу – угол Юнион-сквер и Седьмой авеню, Парк-слоуп это место называется. Ехать было минут десять, а пешком около получаса (когда выдавалось время, он непременно шел пешком через парк), но он же вроде собирался поездить поискать квартиру, если пораньше освободится, так что лучше быть на колесах.

На входной двери была доска с надписью: «Брусья Бена, 4 этаж». Сразу всем понятно: инструктор только один, сам Бен. Он и в самом деле считал, что тренингом нужно заниматься одни на один. Никаких ассистентов.

С тех пор как открылся зал, у Бена никогда не было недостатка в преданных ему клиентах: всякие культуристы (это уж само собой), спортсмены, актеры, которым надо восстановить физическое состояние. А в последние десять лет, когда взгляды, к которым он пришел давным-давно, распространились среди представляющих поколение многодетных, дела Бена круто пошли вверх, благодаря приливу измотанных будничностью деловых людей, – они теперь вдруг помешались на тренинге. Подумать только, теперь к Бену надо записываться заранее. Им нравится, что у Бена требования четкие, но не очень жесткие (бывают и помягче, ну как же «нет трудов, а ты здоров», только Бен считает, что здоровым-то становишься совсем ненадолго, а трудов потом приложишь невпроворот), что всего и надо, минут пятнадцать как следует размяться в зале по пути на службу. И за каждый сеанс они выкладывают ему по пятьдесят долларов да еще находят, что это недорого.

Бен взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и отпер дверь маленькой прихожей, откуда специально были убраны стулья, зато на стенах, обитых пробкой, всюду были пришпилены газеты и прочее. Ну, вырезки из журналов – все про диету да про болезни, разработки новых упражнений, если, конечно, Бен их одобрял, а кроме того там был специальный раздел, названный им для себя «материалы, питающие ум». Бен непоколебимо верил, что нельзя врачевать тело, не излечив дух. Улыбаясь, он прикрепил к стене новый плакатик: «Если одной ногой увяз в прошлом, а другой шагнул в будущее, значит, приготовился помочиться на свой сегодняшний день».

А вот, наконец, и сам зал: тридцать футов на сорок, одна стена сплошь зеркальная, пол устлан матами, все заставлено снарядами – бегущие дорожки, шведская стенка, штанги, эспандеры.

Он включил магнитофон, поставил новую кассету. У него музыка на любой вкус найдется, чтобы угодить клиентам: и симфоническая есть, и классика, и песни в стиле кантри, и рок тоже, хотя немного. Помещение заполнилось пульсирующим ритмом, послышался голос Фила Коллинза: «Не забудь, этот рай нам не вернуть…»

– Если это называется раем, мне лучше уж сразу в преисподнюю, – проговорил, отдуваясь, Милт. – Опять у тебя лифт не работает.

– А я его и не включал, ты же знаешь: сюда все поднимаются по лестнице.

– Ну ладно, только уж обратно я спущусь на лифте. – Милт скинул пиджак – тело у него оказалось приземистое, упитанное, не зря Бену всегда кажется, что есть тут какое-то сходство с корзиной фруктов: торс вроде груши, а лысая голова напоминает розовеющее яблоко. Никогда он не мог взять в толк, зачем Милт выбрасывает деньги на ветер, посещая тренажерный зал, ведь понятно, что ему уже ничто не поможет. А все равно хорошо, что он приходит, так приятно начинать рабочее утро с разговоров со своим лучшим другом. Физически Милт, конечно, плоховат, но это вполне искупается его обаянием: всегда-то он в превосходном настроении, шутит, какой-нибудь забавный случай непременно расскажет. Карие глаза за толстыми стеклами очков всегда полны иронии, точно у него неизменно в запасе смешная история.

– Милт, да ты только посмотри на себя, – Бен тряс его пухлые, безжизненные запястья. – На спущенной камере куда поедешь, разве что только речку переплыть.

– Пусти, больно, – на одутловатом лице Милта появилось выражение наигранной паники. – А к тебе я зачем хожу. Вот и давай, приводи меня в порядок.

– Много я смогу, когда ты пятнадцать минут в день разминаешься, а потом на блинчики накидываешься, которыми тебя кормит Сара.

– Блинчики? А сам ты, когда у нас обедаешь, что, без блинчиков обходишься?

– Ну, ты же понимаешь, Милт, – улыбнулся ему Бен, – просто не хочу, чтобы Сара обиделась.

Оба расхохотались. Сара готовила ужасно, и ее кулинарное искусство было вечной темой для шуток.

С одного такого обеда в общем-то и началось их новое общение после того как Милт, с которым Бен дружил в детстве, вернулся в Бруклин, проработав тридцать пять лет агентом в Голливуде и добившись всего, что душа пожелает. Сара все приставала к Милту, чтобы он разыскал старых приятелей, и однажды заставила его пригласить Бена с Бетти на ее чудо-жаркое (сокращение от «чудовищное», уточнял Милт), за которым должна была последовать партия-другая в бридж.

Выросла Сара в Бронксе, и когда Милт решил, покончив с делами, возвращаться в Нью-Йорк, заявила, что дом для нее – там, где она родилась. Но даже ее несокрушимое, как у пророков, упорство не смогло заставить его обосноваться в Бронксе, и пришлось ей смириться с Бруклином, если, конечно, особняк с садом на одной из самых роскошных улиц Бруклин-хайтс, откуда открывался прелестный вид на Манхэттен, требует, чтобы с ним смирились. А отойти от дел Милту так и не пришлось, потому что его агентство, называвшееся «Знаменитые артисты», предложило ему должность в своем нью-йоркском отделении, где требовался «специалист по конфликтным ситуациям».