Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

Эта привлекательная личность, облаченная в сюртук и брюки темно-свинцового цвета, несколько смягчаемого длинной золотой цепочкой от часов, украшенной полным набором брелоков, при моем появлении поднялась с места, церемонно хрюкнула в знак приветствия и еще церемоннее поклонилась. Тщательно закрыв за собою дверь, я спросил у этого человека, по какому делу он явился. Оказалось, что я правильно предвидел: меня приглашали на следующий день в суд для личного опроса.

– Печальная история, сэр, печальная история, – сказал мистер ***. – Ужасно неприлично было бы повесить такого достойного джентльмена, как сэр Реджиналд Гленвил, и к тому же такого замечательного оратора. Печальная история, сэр, весьма печальная.

– О, – спокойно заметил я, – можно не сомневаться в том, что сэр Реджиналд совершенно неповинен в преступлении, которое ему приписывают. И возможно, мистер что завтра я попрошу вашего содействия для того, чтобы установить, кто настоящие убийцы. Кажется, у меня есть кое-какие улики.

Мистер *** навострил уши, свои огромные уши.

– Сэр, – произнес он, – я буду счастлив сопровождать вас, весьма счастлив. Сообщите мне улики, о которых вы упомянули, и я скоро разыщу негодяев. Ужасная вещь убийство, сэр, до крайности ужасная. Страшно подумать: джентльмен просто возвращается домой со скачек или с пирушки, и вот ему перерезают горло от уха до уха, сэр, от уха до уха.

И когда он произносил эти слова, его собственные слуховые протуберанцы, словно проникшись ужасом, покраснели еще больше.

– Вы совершенно правы, мистер ***! – сказал я. – Разумеется, я завтра явлюсь для дачи показаний. Пока же до свиданья. – При этом намеке мой огненнолицый приятель отвесил мне низкий поклон и мгновенно исчез из комнаты, словно призрак, возникший в пламени кухонного очага.

Оставшись в одиночестве, я озабоченно и тревожно обдумал все, что могло бы уменьшить улики против Гленвила и направить подозрения правосудия туда, где, по моему глубокому убеждению, и находились подлинные виновники. Это заняло у меня всю ночь, и лишь к утру я на несколько часов забылся беспокойным сном. Когда я проснулся, было уже почти время идти к вызвавшему меня следователю. Я поспешно оделся и вскоре был уже в кабинете следователя.

Невозможно представить себе человека более учтивого и в то же время более беспристрастного, чем должностное лицо, с которым я имел честь беседовать. Он весьма прочувствованно говорил о деле, по которому я был к нему вызван, признал, что сообщение Торнтона – очень ясно и убедительно, выразил надежду, что мои показания поколеблют те выводы, которых ему не хотелось бы делать, а затем перешел к допросу. Тут я к невыразимому своему отчаянию убедился, что ответы мои тяжко свидетельствуют против того, за что я хотел выступать. Я вынужден был признать, что вскоре после того, как мы с Тиррелом расстались, меня обогнал всадник, что, добравшись до места, где лежал убитый, я увидел того же всадника, что, как я полагаю, нет, даже уверен (как мог я уклониться от подобного признания?) – всадником этим был Реджиналд Гленвил.

К своему доносу Торнтон вызвался добавить и другие данные. Он мог бы доказать, что всадник, о котором идет речь, ехал на серой лошади, незадолго до того проданной лицу, чьи приметы в точности соответствуют внешности сэра Реджиналда Гленвила; более того – что эта лошадь и сейчас находится в конюшне арестованного. Он предъявил письмо, которое, по его словам, нашел на убитом: под ним стояла подпись сэра Реджиналда Гленвила и оно полно было самых ужасных угроз по адресу сэра Джона Тиррела. А в довершение всего он призывал меня засвидетельствовать, что мы с ним обнаружили на месте убийства портрет, принадлежавший убийце, возвращенный ему впоследствии и в данное время находящийся у него.

В конце допроса достойный следователь с явно удрученным видом покачал головой.

– Я лично знал сэра Реджиналда Гленвила, – сказал он, – и как общественного деятеля и в частной жизни, и я всегда считал его в высшей степени честным и порядочным человеком. И мне крайне тягостно заявить вам, что долг повелевает мне предать его суду.

Я прервал следователя, прося вызвать для дачи показаний Доусона.

– Я уже, – ответил он, – спрашивал Торнтона об этом человеке, ибо совершенно ясно, что показания его были бы очень важны. Но Торнтон сказал, что Доусон уехал за границу и что его адрес ему неизвестен.

– Он лжет! – вскричал я в охватившем меня внезапно порыве волнения. – Его сообщник должен быть разыскан! Выслушайте меня. Я все время был с Торнтоном, главным свидетелем против обвиняемого и, когда я клятвенно утверждаю, что, несмотря на видимые улики, твердо верю в невиновность Гленвила, вы можете положиться на мои слова: да, имеются обстоятельства, говорящие в его пользу, – они еще не принимались во внимание, и сейчас я их перечислю.

И тут я, с глазу на глаз со следователем, высказал ему мое твердое убеждение в том, что преступление совершил сам обвинитель. Я подробно изложил сообщенное мне Тиррелом обстоятельство, а именно, что Торнтону известно было, какая при нем значительная сумма денег, указал, что на убитом странным образом суммы этой не обнаружилось, когда труп осматривали на роковом месте. Отметив, до какой степени невероятно, чтобы Гленвил мог взять деньги, я всячески подчеркивал, что материальные дела Торнтона были плохи, что он привык к рассеянному образу жизни, что человек он был способный на самое худшее; я напомнил следователю, насколько странным было отсутствие Торнтона, когда я явился в дом, где он жил, и насколько сомнительно данное им по этому поводу объяснение. Говорил я еще многое, но все оказалось тщетным. Единственное, чего я добился, это отсрочки, данной мне исключительно во внимание к этому волнению, с которым я высказывал свою уверенность, что сумею подтвердить мои подозрения более основательными данными еще до того, как истечет предоставленная мне отсрочка.

– Следует признать, – сказал беспристрастный следователь, – что некоторые обстоятельства свидетельствуют против обвинителя, однако же они наводят нас всего-навсего лишь на неясное подозрение. Все же, если вы твердо полагаете, что можете обнаружить какие-либо факты, которые помогли бы разобраться в этом загадочном деле и направить розыски по другому пути, я готов затянуть следствие и держать обвиняемого в предварительном заключении до – ну, скажем, до послезавтра. Если за это время не выяснится ничего существенного в его пользу, дело придется передать в суд.

Я вышел от следователя, не зная, что мне в данный момент предпринять. Однако же я не мог позволить себе стоять в оцепенении, в которое сперва повергло меня постигшее Гленвила несчастье. Собрав всю силу воли, я стряхнул с себя оцепенение и, напрягши все свои умственные способности, стал гадать, каким образом лучше использовать краткую отсрочку, которой мне удалось добиться. Под конец меня озарила одна из тех внезапных мыслей, которые из-за внезапности своей кажутся более блестящими, чем являются на самом деле. Мне припомнилась цельная натура мистера Джоба Джонсона и то обстоятельство, что я видел его в обществе Торнтона. Хотя непохоже было, чтобы Торнтон доверился мистеру Джонсону в каком-либо деле, о котором для него лучше всего было знать одному, все же острый ум и проницательность, столь очевидные в натуре достойного Джоба, вряд ли оставались без употребления в то время, как он общался с Торнтоном, и он мог обнаружить кое-какие вещи, которые весьма помогли бы мне в моих розысках. А так как, кроме того, не подлежит сомнению, что в преступном мире Лондона «жулик жулика видит издалека», было весьма возможно, что достойный Джоб, ведя компанию с мистером Торнтоном, имеет честь состоять в дружбе и с мистером Доусоном. В этом случае я мог с большим основанием рассчитывать на разоблачение этих двух достойных личностей.

И все же я не мог не признать в глубине души, что все это рассуждение построено на песке и звенья его плохо сцепляются друг с другом. А бывали мгновения, когда улики против Гленвила представлялись мне настолько правдоподобными, что, несмотря на все мое дружеское расположение к нему, я не мог изгнать из своей души закрадывавшееся в нее подозрение: а вдруг он все же обманывал меня и обвинение против него имело какие-то основания?

Эта неприятная мысль не заставила меня, однако, умерить шаг, когда я устремился в памятный мне кабачок, где в свое время повстречался с мистером Гордоном. Там я надеялся узнать адрес либо этого джентльмена, либо того «клуба», куда он меня водил вместе с Тринглом и Дартмором. Не исключена возможность, думал я, что в упомянутом клубе или от упомянутого джентльмена я что-нибудь выясню относительно мистера Джоба Джонсона. Если бы мне это не удалось, то я решил возвратиться в то учреждение, где только что был, и обратиться к моему вчерашнему знакомцу мистеру ***, обладателю щек, похожих на тутовую ягоду, с просьбой заняться поисками добродетельного Джоба.

Судьба избавила меня от излишних хлопот. Быстро идя вперед, я случайно взглянул на противоположную сторону улицы и обнаружил там человека, одетого, как пишут в газетах, по последнему слову моды, то есть прогуливающегося в самом крикливом наряде, каким кто-либо когда-нибудь щеголял в Маргэйте или блистал в Пале-Рояле. Нижняя половина фигуры этого петиметра облачена была в пару узких синих брюк, обшитых чрезмерно широкой тесьмой, и завершалась гессенскими ботфортами, которые украшены были ослепительно сиявшими медными шпорами. Поверх черного бархатного жилета, усеянного золотыми звездами, надет был зеленый сюртук, отороченный, несмотря на жаркую погоду, мехом и украшенный всевозможными петлистыми шнурами с совершенно барским безразличием к стоимости всего этого и к хорошему вкусу; маленькая французская шляпа была лихо заломлена посреди целого нагромождения длинных черных локонов, – глаз мой, давно уже привыкший распознавать все тайны туалета, сразу же определил, что это – парик. Свирепые черные усы, притом сильно вьющиеся, любовно устремлялись от верхней губы к глазам, которые, обладая пагубной склонностью к эксцентричности, смотрели в разные стороны. Для довершения картины мы должны предположить, что дело не обошлось без краски, и действительно она наличествовала в виде тончайшего, легчайшего слоя румян, но здесь нельзя было даже употребить столь резкое выражение, как краска: точнее было бы сказать – намек на краску! Как только я заметил эту фигуру, я тотчас же перешел на ту сторону улицы, которую она собою украшала, и последовал за нею на расстоянии почтительном, но достаточном для наблюдения.

Под конец мой щеголь зашел в ювелирный магазин на Оксфорд-стрит. Минуты через две я с самым беспечным видом сделал то же самое. Хозяин с величайшим уважением показывал «гессенцу» свои драгоценности и очарованный великолепием его парика и жилета, передал меня приказчику. В другое время я, возможно, вознегодовал бы, что мой air noble,[798] которым я так чванился, получает не столь всеобщее признание, как я тщеславно воображал. Но в тот момент я был слишком занят, чтобы помышлять о своем оскорбленном достоинстве. Делая вид, что совершенно поглощен выбором печатки, я не спускал бдительного взора с покупателя, вошедшего в магазин на две минуты раньше меня, и под конец увидел, что он незаметно отделил бриллиантовое кольцо и ловким движением указательного пальца подтолкнул его в меховой обшлаг своего широкого рукава; затем точно таким же манером исчезло еще несколько мелких вещиц.

Затем джентльмен этот поднялся, выразил свое полное удовлетворение отличным вкусом ювелира, заявил, что зайдет в субботу, надеясь, что к тому времени заказанный им набор украшений будет готов, и важно удалился, провожаемый низкими поклонами хозяина и его приказчиков. Тем временем я, приобретя недорогую печатку, последовал за своим старым знакомым, ибо читатель без сомнения уже давно догадался, что джентльмен был не кто иной, как мистер Джоб Джонсон.

Горделивой, неторопливой походкой прошелся обладатель двух добродетелей и по всей Оксфорд-стрит. У Камберлэнд-гэйт он остановился и стал с барственно-нерешительным видом оглядываться по сторонам, словно размышляя, стоит ли ему присоединяться к толпе, прогуливающейся в парке. На счастье всех этих благовоспитанных дам и джентльменов сомнений мистера Джоба Джонсона разрешились в их пользу, и он зашел в парк. Все, по-видимому, направлялись к Кенсингтон-гарденс, и в соответствии с этим обладатель двух добродетелей решил пересечь парк по кратчайшей, но наименее людной дороге, дабы оказать любителям удовольствий опасную честь развлекаться в его обществе.

Как только я убедился, что в непосредственной близости очень мало людей, которые могли бы за мной наблюдать, и что вся эта публика состоит из высокого гвардейца с женой, нескольких ребятишек с нянькой да расслабленного ост-индского капитана, прогуливающегося ради своей больной печени, я догнал несравненного Джоба, низко поклонился ему и почтительнейшим тоном начал: