Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

Мы приветствовали друг друга необычайно сердечно. Гленвил все еще был худ и бледен, но, казалось, его здоровье значительно улучшилось со времени нашей последней встречи. Он был очень весел или прикидывался веселым. Синие глаза блистали, губы складывались в лукавую усмешку, благородное, ясное лицо сияло, словно никогда его не омрачали страдания и страсти, и глядя на него, я подумал, что никогда еще не видал такого идеального образца мужской красоты, физической и духовной.

– Дорогой Пелэм, – сказал Гленвил, – мы должны видеться как можно чаще; я живу весьма уединенно, у меня превосходный повар, которого мне прислал из Франции знаменитый гурман, маршал де N. За стол я сажусь ровно в восемь часов и никогда не обедаю вне дома. Стол у меня всегда накрыт на три прибора, и ты можешь быть уверен, что всегда найдешь здесь обед в те дни, когда у тебя не будет более заманчивых перспектив. Какого ты мнения о моем вкусе в живописи?

– Одно только могу сказать, – ответил я, – раз уж мне предстоит часто обедать у тебя, я искренне желаю, чтобы твой вкус в винах был хоть наполовину так хорошо, как в живописи.

– Все мы, – сказал Гленвил, слегка улыбнувшись, – все мы, как мудро говорили в старину, «взрослые дети». Первая наша игрушка – любовь; вторая – показной блеск, в том виде, в каком он льстит нашему тщеславию. Ради него одни держат скаковых лошадей, другие гонятся за почестями, третьи задают пиры, а кое-кто – voici ma exemple[542] – собирает редкостную мебель или картины. Да. Пелэм, поистине, самые ранние наши желания – самые чистые; любовь побуждает нас алкать земных благ ради любимой, тщеславие – ради нас самих; так, первые проявления наших способностей приносят плоды другим, но последующих уже едва хватает для нас самих, ибо с годами мы становимся скаредны. Хватит, однако, морализировать – ты возьмешь меня покататься, если я оденусь быстрее, чем когда-либо одевался мужчина?

– Нет, – ответил я, – ибо я поставил себе за правило никуда не ездить даже с близким другом, если небрежно одет; переоденься не спеша, и тогда я охотно возьму тебя с собой.

– Да будет так! Ты любишь чтение? Если да – мои книги существуют для того, чтобы имя пользовались, полистай их, пока я буду заниматься своим туалетом.

– Ты очень любезен, – ответил я, – но читать не в моих привычках.

– Смотри, – продолжал Гленвил, – вот два сочинения, одно о поэзии, другое – по вопросу о католиках; оба посвящены мне. Сеймур – жилет! Вот видишь, что значит обставить свой дом не так, как другие люди: один миг – и уже ты bel esprit[543], ты – меценат. Поверь, если только твои доходы позволяют, эксцентричность – самый верный способ достичь славы! Сеймур – сюртук! Я к твоим услугам, Пелэм! Теперь ты веришь, что мужчина может безукоризненно одеться в короткое время?

– В виде исключения – да! Allons![544]

Мне бросилось в глаза, что Гленвил носит глубокий траур; из этого обстоятельства, а также из того, что слуги, обращаясь к нему, титуловали его, я заключил, что его отец скончался совсем недавно. Вскоре выяснилось, что я ошибся. Старый баронет умер несколько лет назад. Гленвил заговорил со мной о своей семье.

– Мне хочется поскорее представить тебя матушке, – сказал он. – О сестре я тебе ничего не буду рассказывать; я уверен, ты изумишься, когда увидишь ее. Теперь – она мне дороже всего на свете, – при этих словах по лицу Гленвила пробежала тень.

Мы уже были в парке; мимо нас проехала леди Розвил, оба мы поклонились ей; я был поражен тем, что Краска бросилась ей в лицо, когда она ответила на наше приветствие. «Неужели это относится ко мне?» – подумал я и взглянул на Гленвила; его лицо снова прояснилось, теперь оно приняло свое обычное гордое, но отнюдь не вызывающее, спокойное выражение.

– Ты хорошо знаком с леди Розвил? – спросил я.

– Очень хорошо, – коротко ответил Гленвил и заговорил о другом. Мы хотели было выехать из парка через Кемберлендские ворота, но нас задержало скопление экипажей; в это время кто-то зычным, грубым, вульгарным голосом окликнул Гленвила. Я обернулся – и увидел Торнтона.

– Ради всего святого, Пелэм, – гони! – вскричал Гленвил. – Избавь меня от этого гнусного плебея!

Торнтон уже перешел аллею и направился к нам; я приветливо помахал ему рукой (я никогда ни с кем не бываю груб) и быстро выехал через другие ворота, сделав вид, будто не заметил, что он хочет поговорить с нами.

– Слава богу! – вымолвил Гленвил и погрузился в глубокое раздумье, которое мне так и не удалось прервать, покуда мы не доехали до его особняка.

Вернувшись в апартаменты, которые я занимал у Майварта, я нашел там визитную карточку лорда Доутона и письмо от матушки:

Дорогой Генри,

Лорд Доутон любезно обещал завезти и лично передать тебе мое письмо. Таким образом, я получила благоприятный случай выразить тебе мое непременное желание, чтобы ты познакомился с ним поближе. Как тебе известно, он один из самых влиятельных лидеров оппозиции, и если, по той или иной причине, виги когда-либо придут к власти, он имеет большие шансы стать премьер-министром. Однако я твердо верю, что это соображение не будет влиять на тебя. Виги – ужасный народ (в политическом отношении), они голосуют в пользу католиков и никогда не получают видных должностей; однако их званые обеды очень хороши, и покуда ты не определишь, какой политики держаться, тебе позволительно извлекать из них всю пользу, какую только сможешь. К слову сказать – надеюсь, ты часто будешь видаться с лордом Винсентом; все превозносят его таланты; не далее, как две недели назад, он публично заявил, что ты – самый многообещающий и самый даровитый молодой человек, какого он когда-либо встречал. Надеюсь также, что ты будешь тщательно выполнять свои парламентские обязанности, и еще прошу тебя, Генри, как можно скорее побывай у зубного врача Картрайта.

Чтобы оказать тебе поддержку, я решила приехать в Лондон на три недели раньше, чем предполагала. Я уже написала милейшей леди Розвил письмо с просьбой представить тебя леди К. и леди Н.; это – единственные дома, где в настоящее время стоит бывать. Я слышала от многих, что вышла ужасная, вульгарная, невежественная книга о… Тебе нужно быть хорошо осведомленным в современной литературе, поэтому ты наверно прочтешь ее и сообщишь мне свое мнение о ней. Прощай, дорогой Генри; твоя нежно любящая мать

Френсес Пелэм.

Я еще сидел в полном одиночестве за обедом, когда мне принесли следующую записку от леди Розвил:

Любезный мистер Пелэм,

Леди Френсес желает, чтобы вы были представлены леди К.; сегодня у нас званый вечер; посылаю вам пригласительный билет. Я нынче обедаю у нее и воспользуюсь этим, чтобы расхвалить вас до вашего прихода. С дружеским расположением

К. Розвил.

«Любопытно знать, – так я думал про себя, одеваясь, – влюблена ли леди Розвил в своего нового корреспондента?» На вечер я поехал рано, и задолго до того, как я откланялся, оказалось, что мое тщеславное предположение необоснованно. Когда я вошел, леди Розвил играла в экарте. Ее противником был мистер Бедфорд, побочный сын герцога Шрусбери, один из самых добродушных и красивых денди столицы; разумеется, вокруг стола собралось много народу. Леди Розвил играла изумительно; большинство зрителей держали пари за нее. Вдруг она изменилась в лице – рука у нее задрожала – спокойствие изменило ей – она проиграла партию. Я поднял глаза и увидел Реджиналда Гленвила, с беспристрастным, непринужденным видом стоявшего напротив нее. Мы только успели кивнуть друг другу, так как леди Розвил встала, оперлась на мою руку и пошла со мной в другой конец гостиной, чтобы представить меня хозяйке дома.

Я сказал ей несколько слов, но она была рассеянна и отвечала невпопад; при моей проницательности я без каких-либо иных свидетельств понял, что она не совсем нечувствительна к исходившему от Гленвила очарованию. Леди К. была так же учтива и глупа, как большинство наших пустоголовых дам; мне стало очень скучно, и я вскоре удалился в менее шумный уголок гостиной. Гленвил присоединился ко мне.

– Я очень редко бываю в таких местах, – сказал он. – Но сегодня сестра уговорила меня отважиться на это.

– Она здесь? – спросил я.

– Да, – ответил он, – сейчас она пошла за прохладительным питьем для матушки; когда она вернется, я тебя представлю.

Не успел он закончить начатую фразу, как к нам приблизились три немолодые дамы, уже минут десять взволнованно о чем-то переговаривавшиеся.

– Который – он? Который он? – отнюдь не шепотом вопрошали две из них.

– Вот этот, – объявила третья и, подойдя к Гленвилу, заговорила с ним, к великому моему изумлению, в самых панегирических тонах.

– Ваша книга изумительна! изумительна! – восклицала она.

– Вполне! Да, да – вполне! – вторили ей обе другие.

– Не могу сказать, – продолжала Coryphaea,[545] – чтобы я одобрила ее мораль – во всяком случае не вполне! Нет, не вполне!

– Не вполне, – дружно откликнулись обе ее приспешницы.

Гленвил выпрямился во весь рост, приосанился, отвесил один за другим три почтительных поклона, присовокупив к ним улыбку, выражавшую самое недвусмысленное презрение, повернулся на каблуке – и пошел прочь.

– Видали ли, ваша светлость, когда-либо такого неотесанного медведя? – спросила одна из поддакивающих особ.

– Никогда, – ответила герцогиня с несколько сконфуженным видом, – но все-таки я еще залучу его к себе. Как он красив! Не верится, что он – сочинитель!

Я спускался с лестницы, одолеваемый нестерпимой скукой, когда Гленвил дотронулся до моего плеча.

– Хочешь, я отвезу тебя домой, – предложил он, – моя карета у подъезда.

Я с радостью согласился.

– С каких это пор ты стал писателем? – спросил я, когда мы сели в карету.

– Совсем недавно, – ответил Гленвил. – В чем только я не искал забвения – все было напрасно! О, если б вымысел дал мне его, я благословил бы судьбу! Неужели я обречен вечно терзаться все той же испепеляющей, несмолкающей, неизгладимой правдой!

Эти слова Гленвил произнес каким-то исступленным, полным отчаяния голосом; помолчав минуту, он сказал другим тоном:

– Никогда, любезный Пелэм, не давай никаким соблазнам вовлечь тебя в это приятное, но обманчивое начинание – печататься; с этого момента ты становишься общественным достоянием; самое жалкое животное в Экзетере свободнее тебя. Но вот и гостиница Майварта. Addio[546], я зайду к тебе завтра, если только позволит мое вконец расшатанное здоровье.

На этом мы расстались.

Сезон еще не был в разгаре, а я уже смертельно устал от всего того, что, словно в насмешку, именуют светскими развлечениями; поэтому я вскоре сильно сократил число своих знакомств и затем редко выходил из этого замкнутого круга. За мной уже установилась слава человека эксцентричного, фешенебельного и, что меня изумляло, даровитого, – моя гордость находила удовлетворение в том, что все искали моего общества, тогда как я, следуя своим подлинным склонностям, появлялся в свете как можно реже. Я часто встречался с Винсентом и, сходясь с ним все ближе, проникался все большим уважением к его разносторонним знаниям и блестящим способностям; важные политические события, назревавшие в том году, давали ему возможность применять их и блистать ими. Время от времени я бывал у леди Розвил, и всегда она принимала меня не как обычного светского знакомца, а как давнего испытанного друга; я высоко ценил это внимание ко мне, так как она старалась сделать свой салон не только блестящим, но и приятным, и ее могущество в избранном обществе давало ей полную к тому возможность.

Я исправнейшим образом посещал бы заседания Палаты общин, если б не пустячное происшествие, о котором я, поскольку оно пренеприятного свойства, упомяну лишь вскользь. Не успел я занять свое место, как мне пришлось от него отказаться. Мой провалившийся противник, мистер Лафтон, подал на меня жалобу, в которой приписывал мне пользование незаконными, как он выражался, способами избирательной борьбы. Один господь знает, что он имел в виду; Палата, я в этом уверен, не знала – и изгнала меня, а мистера Лафтона объявила законно избранным.

Никогда еще семья Гленморрисов не испытывала такого потрясения. Дядина подагра перекинулась на желудок, а матушка на целую неделю заперлась у себя с Тремэном и фарфоровым болванчиком. Что до меня, я, хоть и был глубоко уязвлен, но внешне перенес это несчастье с философским спокойствием и не меньше прежнего занимался политическими делами. С какой ловкостью, с успехом ли или безуспешно, я пытался возместить утрату того влияния, которым пользуются члены парламента, – это читатель увидит, когда, по ходу повествования, нужно будет коснуться этих предметов.