— Волков бояться, в лес не ходить, — Борис твердо посмотрел ей в глаза. — Ты так и не сказала, согласна ли стать моей женой?

Глава двенадцатая

Девушка напоминала тощего оголодавшего котенка. Со всем тряпьем, что было на ней, она вряд ли весила больше сорока килограммов. Казалось, ребра у неё проступают и сквозь заношенный ватник. Прав Аполлон, в отличие от воровок и проституток, женщины-политические мало походили на женщин, какими он привык видеть их в обыденной жизни.

Разве можно отнести к прекрасной половине человечества существо, которое вместо признаков пола имеет вид ходячего скелета, так что ждешь от неё не шороха юбок, а лишь стука костей.

Когда девушку ввели в кабинет и она сняла шапку, Арнольду открылась её выстриженная под "нуль" голова с начавшими отрастать волосами. Теперь она напоминала тоже отощавшего и оголодавшего, но уже ежика.

Если бы Аренский мог рисовать, то именно так он нарисовал бы ежика к какой-нибудь детской сказке: маленький заострившийся носик и огромные, в пол-лица, глаза, над которыми встает этот пепельный ореол отрастающих волос.

Гинзбург порекомендовал её, как хорошую скрипачку. Так и сказал:

— Вета — музыкант от бога. Она родилась со скрипкой в руке.

И этот самый музыкант от бога — претендент на ресторанный оркестр сказала простуженным голосом:

— Заключенная Румянцева, статья пятьдесят восьмая, пункт десять.

Конечно, Аренский знал и без неё и кто она, и какая у неё статья. Почему-то он подспудно ждал высокую мужиковатую девку, а никак не эту хрупкую былинку, которую качает от ветра. Она получила десять лет за контрреволюционную агитацию, и Арнольд подумал: что же натворил этот отощавший зверек с редким именем Виолетта, кого и за что агитировал? К ней даже это слово — агитация — подходило как… конская попона ежу. Он представил конскую попону на ежике и чуть не расхохотался, а когда поймал себя на этом, стало стыдно.

Арнольд в который раз попенял себе, что так мало занимается самообразованием. Может, и ему брать уроки у какого-нибудь профессора? Советскую юриспруденцию, мировую историю он знал на уровне вуза, а вот в музыке был полный профан. Интересно, в честь кого её так назвали. Может, в честь какого-то композитора?

При таком раскладе надо или положиться целиком на Гинзбурга, даже не пытаясь делать умное лицо, или вникать во все самому. На "или" времени явно не было. Куда ему тягаться с этой тощей Виолеттой, которая до ареста училась в консерватории. В то время, как она изучала нотный стан, Аренский увлекался совсем другими станами.

Он посмотрел на скрипачку, которая стояла перед ним чуть ли не навытяжку, и спросил:

— Хотели бы вы…

Нет, лейтенант, ты определенно спятил. "Вы", "хотели бы"… Да она давно забыла о таких словах. Что за реверансы с врагами народа? Товарищ капитан тебя по головке не погладит! Потому он откашлялся и сурово спросил:

— Гражданка Румянцева, какие произведения вы умеете играть на скрипке?

Ну и брякнул! От удивления её огромные глаза стали ещё больше. Теперь он понял, чем они поразили его в первый момент — её глаза тоже были зелеными, как у Наташи. Только светлее, прозрачнее, что ли.

Арнольд представил себе, как Виолетта ответила бы ему на такой вопрос на воле. В Ленинграде, например. С придыханием перечислила бы своих любимых композиторов вроде Шопена или Бетховена, привычно округляя губы. Именно так говорила о классической музыке одна из его подружек-студенток, силясь показать свою образованность. Или пренебрежительно спросила бы, какие именно произведения его интересуют? Но здесь она ничего такого позволить себе не могла, только прошептала:

— Если по нотам, наверное, все.

Один играет на всех инструментах, другая — все по нотам. Действительно, СЛОН собрал всякой твари, словно Ноев ковчег. И даже не по паре, а вообще в единственном экземпляре. Значит, страна в таких вундеркиндах не шибко нуждалась, иначе не морила бы их голодом здесь, на краю земли…

— А смогли бы вы…

Черт, теперь он понимает надзирателей, которые с таким удовольствием издеваются на интеллигентами. Если ты, к примеру, очень смутно представляешь себе, что такое опера, а уж о Верди вообще не слышал, и вдруг тебя поставили над человеком, который, с твоей точки зрения, занимался всякой ерундой, вроде того, что махал палочкой перед музыкантами в то время, как другие вкалывали на стройках пятилетки. Понятное дело, ты взбеленишься.

Как все непонятное, это раздражает особенно: за что платят деньги этим бездельникам? Ты служишь в богом забытой дыре, ни за хрен собачий задницу морозишь, а такие вот в черных пиджаках с хвостом строят из себя умников!

— А без нот вы сможете сыграть, к примеру, "Валенки"?

— "Валенки"? Конечно, смогу!

Она впервые улыбнулась, кажется, даже развеселилась, и сразу же в лице её произошла разительная перемена. Голод не смог до конца уничтожить краски юности, и свет улыбки зажег её глаза и бросил на щеки нежный румянец.

"Да ведь она красавица!" — с удивлением подумал Арнольд, остолбеневший от её превращения. Ему захотелось о чем-нибудь говорить с нею, чтобы поддержать это оживление, этот, пусть и кратковременный, расцвет.

Да разве только это? С такой девушкой, наверное, приятно сидеть у камина, какой соорудил для своей Юлии Аполлон, и смотреть, как она покачивается в кресле-качалке и блики света играют на её длинных пепельных волосах. А маленькая ножка в лаковой туфельке слегка выглядывает из-под пледа, которым она укутана…

— Вы знаете заключенную Растопчину?

— Марию Андреевну? Конечно, знаю. Она — святая!

— Богу молится, что ли? — глупо спросил он, не зная, за что людям дают такой эпитет.

— Она последнее отдает. Понимаете, Мария Андреевна всегда вначале думает о других, а потом о себе… На вокзале, когда нас привезли, она…

Румянцева вдруг замолчала, в смятении глядя на него зелеными глазищами — не говорит ли она что-нибудь такое, чего нельзя говорить?

— Что она сделала, продолжайте.

— Мария Андреевна дала мне шерстяные носки. Меня ведь с концерта взяли. В тонких чулках. В паутинках…

— А дальше?

— И все… я их надела, — медленно проговорила она, глядя в его холодные, ждущие ответа глаза, и сама внутренне холодея, залепетала. — Я села на снег, чтобы носки надеть, а чекист из охраны как закричит: "Встать, сука!"

Она с усилием повторила ругательство, а, сказав, взбодрилась, будто таким образом преодолела некий барьер.

— А Мария Андреевна говорит: "Встаньте, деточка, с вами офицер говорит". Он так свирепо глянул на нее, что я испугалась, не ударил бы из-за меня… Но он ничего не сказал и отошел…

Виолетта совсем по-детски взглянула на него, как ребенок смотрит на родителей: так ли он все делает или не так? Одобрения она заслуживает или осуждения? Девушка, видно, никак не могла понять жестоких законов мира, в котором очутилась против своего желания. Он так отличался от всего того, к чему она привыкла!

Люди от неё чего-то требовали, на неё кричали, потому что она ничего не понимала, её даже били, и потому психика девушки испуганно жалась на краю пропасти, именуемой безумием, пытаясь удержаться на грани и найти, за что бы ухватиться.

— Я набираю музыкантов в оркестр… играть в ресторане, — добавил Арнольд после паузы и с неизвестно откуда взявшимся злорадством наблюдал, как разочарование гасит огонь в её глазах.

Но тут же подумал, словно был ответственным за нее, что впечатлений Виолетте на сегодня хватит, и приказал охраннику увести заключенную Румянцеву. Однако ощущение, будто он ударил беспомощного ребенка, осталось.

— Такая пигалица тебе ещё по зубам, — проговорил вошедший Аполлон, мимо которого как раз уводили Виолетту, — а вот с княгиней я сам говорить буду. Этот орешек покрепче. Ты не поверишь, в женской зоне Растопчина единственная, к кому вертухаи обращаются на "вы".

— А ты как будешь обращаться?

— На "вы", разумеется.

— Знаешь, Поль, этот профессор, у которого ты берешь уроки, здорово тебя пообтесал. Еще немного, и хоть в Генштаб.

— Думаешь, там люди грамотнее? Слышал бы ты, как разговаривает тот же Семен Михайлович. Село селом! На все вопросы, которые ему пытаются задать, он отвечает приблизительно одинаково: "Это вам, умникам, решать, что да как, а мое дело рубать!"

— Ты сам это слышал?

— А то кто же, — уклончиво ответил Аполлон. — Ты пока кипяточком займись. Будем княгиню чаем потчевать. Авось, она в тепле оттает, да посговорчивее будет.

— Мне-то как прикажешь: уйти совсем или в архиве за стенкой спрятаться? — заранее с некоторой обидой спросил Арнольд.

— Зачем уходить, сиди, — великодушно разрешил тот, — у тебя вон бумаг накопилось — за неделю не перебрать. Тебе работать надо.

Удивительно, как почти бесшумно вошла в их кабинет заключенная Растопчина. В чунях, сооруженных из автомобильных покрышек, можно было не ходить, а только топать, но она вплыла. С прямой спиной и гордо посаженной головой. Аренский невольно вскочил из-за стола, как, впрочем, и Аполлон.

— Раздевайтесь, Мария Андреевна, у меня к вам разговор есть, — сказал капитан, выжидательно задержавшись подле нее; даже в этом он не был уверен — что она захочет раздеться в стане врага.

Но Растопчина небрежно сбросила ему на руки ватник и потертую шапку-ушанку, надвинутую на черный платок, который она легким движением перебросила на плечи.

Наряд, что Аренский на ней увидел, заставил лейтенанта изумиться. Это был костюм, скроенный из мешковины: длинная юбка и длинная, закрывающая бедра, блузка. И что самое удивительное, костюм покрывал сложный геометрический узор, вышитый толстыми черными нитками. Обычными, техническими. Все было бросовое, тряпье, но на Растопчиной смотрелось как наряд опальной королевы. Этакой русской Марии Стюарт.

Вышивать орнаментом мешковину! Сложный узор, изображенный на тряпье, смотрелся как вызов. Но вот же никто не осмелился у неё отобрать это и запретить — какие такие узоры для врагов народа?!

Аполлон продолжал играть роль галантного мужчины, он даже табуретку заключенной придвинул.

— Мария Андреевна, — спросил он, — вам приходилось в домашних спектаклях играть?

— Приходилось, гражданин капитан, — слегка кивнула она.

Арнольд отметил, что вопросов она не задает, хотя Аполлон намеренно сделал паузу. Тянул, чтобы она не выдержала, спросила. Не дождался.

— Чайку не выпьете? — спросил он. — Настоящий, китайский.

— Китайский, говорите, — усмехнулась она. — Видимо, для меня особый спектакль подготовили. Выпью, отчего не выпить. Когда ещё к столу позовут. Думаю, вы знаете, на что идете? Все разговоры о доносительстве, сотрудничестве бесполезны. Зря только китайскую заварку истратите.

— Наслышаны, — в тон ей сказал Аполлон. — Издалека заходить не буду, однако, может, повременим с делом? Бросите все да уйдете. Только губы обжечь успеете. Обидно будет.

— Вот, значит, как, — она отпила глоток и задержала дыхание. — Хорошо. В обыденной жизни мы отчего-то не ценим подобные мелочи, как и воздух, каким дышим. Все кажется само собой разумеющимся… Однако мне любопытно, что вы приготовили на этот раз?

— Мы хотим открыть ресторан.

— В зоне? — она удивленно приподняла брови.

— Зачем в зоне, в поселке.

— И от меня вам требуется одобрение?

— Нет, — невозмутимо ответил Аполлон. — Самое активное участие.

— Это не вы — тот отчаянный капитан, который выстроил дом на берегу моря и поселил в нем свою любовницу?

— Видимо, я.

— Рисковый, — с неопределенным выражением сказала Растопчина и отпила ещё один глоток. — Пошел, значит, ва-банк. Как говорил мой муж, либо чужую шкуру добыть, либо свою отдать… По мне так-то лучше, чем гнить заживо… И в чем заключается активное участие? В мытье посуды? Так для этого меня чаем можно и не поить. Отправил с конвоем, и вся недолга.

— От вас, Мария Андреевна, нам нужно дело посерьезнее. Что вы скажете о работе метр…дотеля? — последнее слово для Аполлона оказалось сложным, и он произнес его в два приема.

— Вы хотите, чтобы я чекистам прислуживала?

Арнольд про себя усмехнулся: образованность давалась Аполлону с трудом. А к тому же, как теперь выясняется, орешек и ему на зубы не давался.

Растопчина резко встала, опрокинув табуретку.

— Позовите вертухая. Пусть сопроводит.

Ни один мускул не дрогнул на лице капитана.

— Мария Андреевна, по-моему, вы торопитесь. Неужели вам безразлично собственное будущее?

— Мое будущее — двадцать пять лет советской каторги. Из них осталось двадцать. Но и ими я не собираюсь торговать. Мое будущее! Чем вы можете меня взять? Убить? Но жизнью я давно не дорожу. Что-то отобрать? Так и отобрать нечего. Вернее, последнее, что у меня осталось — моя гордость, но она, к вашему сожалению, так при мне и останется.