Филиппа Грегори - Последняя из рода Тюдор

– По-моему, ты безумна! – говорит она. – Безумна, потому что не хочешь жить!

– Все мои помыслы сейчас о духовном, – поучительно заявляю я.

– Нет, это не так, – отмахивается она с внезапным сестринским озарением. – Ты ждешь, что она простит тебя без того, чтобы тебе перед ней извиниться. Ты думаешь, что сможешь победить там, где это не удалось Джону Дадли. Ты хочешь продолжать провозглашать и проповедовать о вере, чтобы все могли тобой восхищаться, как Роджером Эшемом и как этим невозможным человеком в Швейцарии.

Ее слова ударяют неожиданно больно. Я прихожу в ярость от оскорбления, нанесенного моему учителю, Генриху Буллингеру[12].

– Да ты просто завидуешь! – рявкаю я. – Ты перечисляешь великие имена, учения которых ты никогда не понимала.

– Чему тут завидовать? – она начинает кричать. – Вот этому? – и она жестом охватывает комнаты с низким потолком, вид на крохотный садик и стены Тауэра, видневшиеся за ним. – Ты в тюрьме, приговорена к смертной казни. Здесь нет решительно ничего, чему можно было бы завидовать! Я хочу жить! Я хочу быть замужем и растить детей. Я хочу носить красивые платья и танцевать! Я хочу жизни! И я знаю, что ты тоже этого хочешь. Никто не хочет умереть за веру в возрасте шестнадцати лет! Во всяком случае, в Англии! Когда ею правит твоя собственная кузина! Она же простит тебя! Она уже простила отца. Просто попроси у нее прощения и возвращайся домой, в Брадгейт. Давай жить там счастливо! Подумай о своей спальне там, о своих книгах! Подумай о реке, по которой мы катаемся на лодках!

Я отворачиваюсь от нее, будто она меня искушает. Мне легче думать о ней как о мирском искушении, этакой маленькой горгулье, а не как о моей маленькой хорошенькой сестре, с ее простыми желаниями и милыми глупыми надеждами.

– Нет, – говорю я. – «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее»[13].

Когда она отворачивается к двери, чтобы постучать в нее, чтобы ее выпустили, я слышу, как она плачет. Ее не учили дебатам, как меня с детства, у нее есть начальное образование, но не академический ум. Вряд ли она сумеет меня в чем-либо убедить, моя глупая сестренка. Но я все же тронута ее слезами. Я бы утешила ее, если могла, но у меня есть призвание. Поэтому я не поворачиваюсь к ней, но напоминаю:

– «Ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь со свекровью ее»[14].

– С матерью, – вдруг отвечает она сдавленным от плача голосом, утирая рукавом струящиеся по лицу слезы.

Я настолько удивлена, что беру ее за плечо и разворачиваю к себе.

– Что?

– С матерью, – повторяет она. – Там сказано «разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее». Ты все напутала, потому что так сильно ненавидишь леди Дадли. И в этом ты вся, Джейн. Дело не в воле Божьей. Дело в тебе, ты хочешь отомстить Дадли. Ты надеешься, что королева простит тебя, а тебе не придется уступить ей в вопросе веры, и чтобы тогда Джон Дадли, который умер, отрекшись от своей веры, выглядел трусом и еретиком по сравнению с тобой.

Я вспыхиваю от ярости на ее простые выводы.

– Я истинный мученик, жертва твоей глупости! Ты ничего не понимаешь. Я вообще потрясена тем, что ты помнишь Писание, вот только ты передергиваешь его, чтобы меня в чем-то убедить! Уходи и больше не возвращайся!

Она смотрит на меня, и в ее голубых глазах вспыхивает искра тюдоровского нрава. У нее, как и у меня, тоже есть гордость.

– Ты не заслуживаешь моей любви, – заявляет она, следуя своей неуловимой логике. – Но я все равно тебя люблю, даже когда ты меньше всего этого заслуживаешь. Потому что я вижу, в какую беду ты угодила, даже когда ты слишком умна, чтобы ее заметить.

Я думала, что королева отпустит меня домой на Рождество, но двенадцать праздничных дней приходят и уходят, и пока все королевство вынуждено праздновать рождение Спасителя на мессах, которые служились на латыни, я прославляю Бога так, как и следует это делать христианину, с молитвами и в размышлениях. В моем Рождестве нет места языческим деревьям и маскарадам, чревоугодию и пьянству. На самом деле мне кажется, что я еще ни разу не проводила эти дни так хорошо, так правильно – в молитвах и чтении Библии. Не было ни подарков, ни пиров, и я всегда хотела провести это священное время именно так, но раньше у меня не было возможности побыть в такой изоляции и такой чистоте. Я так рада этому одиночеству и посту.

– Как же здесь невыносимо! – рыдает Катерина. Она приехала из нашего лондонского дома с подарками от отца и матери и новым плащом для меня из ее собственного гардероба. – Джейн, неужели тебе было никак не найти рождественского венка? Или рождественского полена, чтобы положить его в камин?

Она принесла с собой маленькую ручную малиновку и выпустила ее в комнате. Пичуга тут же примостилась на пустой каменной каминной полке и залилась трелью, словно удивляясь, что тут нет ни украшений, ни музыки.

Я даже не тружусь ответить ей, а просто смотрю ей в глаза до тех пор, пока не замечаю, что у нее начинают дрожать губы.

– Как же тебе тут одиноко!

– Вовсе нет, – говорю я, хоть и кривлю душой.

– Ну хорошо, если ты не скучаешь по матери, то по сестрам же ты точно скучаешь!

– У меня есть книги.

Вот только с ними не поговорить, даже на легкомысленные девчачьи темы.

– Ну, а я вот по тебе скучаю, – смело говорит она, подходит и обнимает меня, прижимаясь влажным лицом к моей шее. А потом разражается громкими всхлипами прямо мне в ухо.

Я не отталкиваю ее, а наоборот, прижимаю к себе еще крепче. Я не говорю ей «я тоже по тебе скучаю», потому что тогда мы обе зальемся слезами, а в этом совершенно нет никакого смысла. К тому же я проживаю свою жизнь так, как и положено ученице Всевышнего. Мне не должно по кому-либо скучать. Если у меня есть Библия, то у меня есть все, что мне необходимо.

Но я крепко ее обнимаю, как маленького щенка: это давало утешение, хоть и было бестолково.

– У меня есть секрет, который я хочу тебе рассказать, – говорит она, все еще прижимаясь щекой к моему уху.

– Говори.

Мы не одни, но моя фрейлина сидит на другом конце комнаты, возле окна, ловя свет для вышивания. Катерина может шептать мне на ухо, и та женщина просто подумает, что мы плачем вместе.

– Отец собирает армию. – Эти слова доносятся до меня едва слышным выдохом. Я с трудом разбираю их и стараюсь сохранить прежнее выражение на лице.

– Чтобы спасти меня?

Я изо всех сил делаю вид, что рыдаю на округлившемся плече Катерины, но сердце готово вскочить и запеть от радости. Я всегда знала, что отец не оставит меня здесь и что если матери не удастся убедить королеву Марию отпустить меня, то отец придет и вызволит меня силой. Я всегда верила, что они не оставят меня здесь одну. Я их старшая дочь и наследница короны Англии, не пустое место, которое легко занять чем-либо другим.

– Разве это не опасно? – спрашиваю я.

– Ой, нет, я думаю, что нет, – шепчет она в ответ. – Королева Мария сейчас непопулярна. Она стала никому не нужна, когда решила выйти замуж за испанского принца.

Мысли вихрем завертелись в моей голове. Я ничего этого не знала.

– Она выходит замуж?

– За Филиппа Испанского.

– И что, теперь против него готовят восстание? И меня посадят на трон на ее место!

– Наверное, – расплывчато отзывается она. – Должно быть, именно это они и запланировали.

– Это точно не восстание в пользу Елизаветы? – у меня внезапно просыпаются сомнения.

– Ой, нет, – говорит Катерина. – Елизавета стала католичкой. Она попросила королеву прислать распятия и чашу для причастия в ее часовню, а своего капеллана облачила в ризу.

Даже такая легкомысленная особа, как Катерина, не смогла игнорировать такие знаки.

– Скажи, ты точно уверена, что отец идет за мной?

Она кивает. Значит, этот факт она поняла точно.

– Да, я уверена.

Когда мы размыкаем объятия, ее глаза сияют, а щеки розовеют.

– Забери птицу с собой, когда будешь уходить. Ты же знаешь, я их не люблю, – предупреждаю я ее.

Ожидание спасения и осознание того, что твой небесный и земной отцы не забыли о тебе, наполняют сердце ощущением прекрасного приключения. И это ощущение озаряет и согревает мои дни, делая молитвы страстными, вместо покаянных и просительных. Я знала, я всегда видела, что народ Англии, обретя свободу читать, думать и молиться без посредников, никогда не вернется в рабство разума и души, в которое повергает верующих католическая церковь. Я всегда знала, что они поднимутся против Антихриста, как только поймут, что их вера была предана. Это был вопрос времени и веры. Я должна ждать и быть терпеливой, потому что Господь наш терпелив.

Более того, я могла бы предупредить королеву Марию о том, что муж захочет отобрать у нее корону, потому что именно это произошло со мной. Именно это попытался сделать Гилфорд сразу же, как меня объявили королевой. И наша кузина, одиннадцатилетняя Мария, королева Шотландии, тоже столкнется с тем, что ее будущий муж тоже будет стремиться узурпировать ее власть, как только достаточно повзрослеет. Господь поставил мужей над женами, и они будут присваивать положение своих жен, несмотря на то, что жена может быть королевой, а значит, муж должен подчиняться ей как верноподданный. Хоть королева Мария возрастом и годится мне в матери, но мне кажется, что я могу ей сказать о том, что таковы повадки мужчин. Они берут в жены женщину, положение которой выше, чем их собственное, и сразу же присваивают ее положение и саму женщину. Вот почему в этой стране не было правящих королев, только регенты на время отсутствия короля в стране. Вот почему в Тайном совете нет герцогинь. Если мужчина добивается положения, то оно полностью принадлежит ему. Если того же самого добивается женщина, то оно переходит ее мужу.

Вот почему королева казнила Джона Дадли, но пощадила меня. Она прочла мое письмо и поняла, что хоть корона и была наследована мной, но права на нее предъявил он, для своего сына. Она сразу догадалась, что беда была не столько в моем праве, сколько в жадности Гилфорда. Значит, я могла предупредить ее о том, что любой муж будет претендовать на ее власть и что подданные Англии никогда не примут испанского короля. Она правит неполных восемь месяцев, а уже успела разрушить свое положение. Мне жаль ее, но я не испытываю никаких сожалений о том, что мой отец собирает против нее армию. Так тому и быть, и все еретики могут погибнуть.

Я жду часа своего спасения, но он все не приходит. Я жду визита Катерины с рассказом о новостях, но и она не приходит. Внезапно мне запрещают гулять по саду и по плоским крышам строений Тауэра, не объясняя причин.

Дни становятся все темнее, со стороны реки тянет сыростью. Мне и без того не хочется гулять в саду, и я говорю об этом миссис Партридж. Сейчас в саду нет листвы, а трава превратилась в мокрое месиво. Нет нужды запрещать мне это делать. Я становлюсь узницей зимней погоды, а не воли королевы. Миссис Партридж, услышав мои слова, поджимает губы, но ничего не говорит.

Откуда-то со стороны Сити я слышу мужские крики и треск пистолетных выстрелов. Нет никаких сомнений в том, что это мой отец. Это он пришел за мной во главе своей армии. Мои книги аккуратно собраны на столе, а бумаги связаны вместе. Я готова идти.

– Что происходит? – тихо спрашиваю я у миссис Партридж.

Она тихо осеняет себя крестным знамением, словно пытаясь уберечься от неудачи.

– Да простит тебя Господь! – восклицаю я, замечая этот жест. – Что это за непристойные движения рукой ты совершаешь? Неужели ты и правда думаешь, что это от чего-то защитит? Может, стоит просто похлопать в ладоши, это уж точно отпугнет Сатану!

Она смотрит мне прямо в глаза.

– Я молюсь за вас, – просто отвечает она и выходит из моих комнат.

– Что происходит? – кричу я ей, но она закрывает за собой дверь.

Ко мне пришел посетитель, Джон Фекенхем, идолопоклонничество которого выдавала длинная кремовая шерстяная ряса, повязанная на поясе кожаным пояском, и белый плащ с капюшоном, который тот сразу же при встрече со мной снял с квадратного раскрасневшегося лица. Ко мне пожаловал монах-бенедиктинец, бедный глупец.