Филиппа Грегори - Последняя из рода Тюдор

На путь из Виндзора уходит весь день, мы переезжаем реку и Чилтерн-Хилс, и я снова чувствую себя счастливой, оказавшись верхом на лошади. Гляжу на зеленый горизонт, на копны сена в полях и аккуратные деревушки, где люди выходят посмотреть на меня и стражей: рядом скачет мой конюх, за одним из охранников на дамском седле устроилась горничная.

Мы не несем знамя, поэтому никто не знает, что я пленница королевы. Это очередное подтверждение страхов Елизаветы. Королева не хочет давать стране знать, что без причины арестовала очередную кузину. Как только Катерину заключили в тюрьму, люди начали требовать ее освобождения, а также выражали недовольство арестом Маргариты Дуглас, потому что ее сын женился на сопернице королевы. Однако вряд ли кто-то будет выкрикивать мое имя, как это было с Катериной или Джейн. Никто не придет спасти меня: все друзья остались при дворе Елизаветы, в ее власти. Я потеряла свою семью. Мой дражайший надежный союзник – это мой муж, а я даже не знаю, где он, и не могу отправить ему письмо.

Сэр Уильям Хотри, приятный старик почти сорока пяти лет от роду, встречает меня у входа в его огромный дом в Чекерс вместе с богатой молодой женой и, взяв меня за руку, ведет внутрь. Он относится ко мне со странной смесью уважения – ведь я сестра единственной наследницы трона – и беспокойства – ведь его заставили держать меня здесь под домашним арестом.

– Сюда, – любезно говорит он и ведет по лестнице в северо-восточное крыло. Хотри открывает дверь в крошечную комнату, где помещаются только кровать, стол и стул. Я моментально отшатываюсь.

– Где мои покои? – спрашиваю я. – Здесь оставаться невозможно.

– Так велела королева, – неловко отвечает он. – Думаю, вы пробудете тут всего пару ночей. Другой надежной комнаты не было… – Хотри замолкает.

– Сэр Уильям, я не сделала ничего плохого, – убеждаю его.

– Я в этом уверен, – спокойно говорит он. – И вас обязательно помилуют и вызовут обратно ко двору. Это ненадолго, всего на одну-две ночи.

Я осматриваюсь. Горничная топчется у порога – в комнате мы едва ли развернемся вдвоем.

– Вашу горничную поместят рядом, а в течение дня она будет находиться с вами и подавать еду, – сообщает сэр Уильям. – Для поддержания здоровья вам разрешается гулять в саду.

– Я не могу так жить.

– Вам и не придется! – заверяет он. – Это продлится недолго. Уверен, она простит вас, и вы вернетесь.

Хотри снова показывает, чтобы я зашла в комнату, и я повинуюсь. Мысль о его прикосновении вызывает ужас. Не хочу, чтобы меня толкали или поднимали вверх. Никто не должен считать, что меня можно просто так поднять и поставить куда угодно без моего согласия. Я подхожу к маленькому окошку, придвигаю табурет, чтобы посмотреть на парковую зону. Красиво, как в моем родном Брадгейте. Боже, такое чувство, что это было десятки лет назад – юные Джейн, Катерина и я в нашем доме.

* * *

Сквозь квадратные стекла высокого окна видно закат. Стоит прекрасный вечер, садится солнце, восходит луна. Я загадываю желание, как делала с детства; Джейн всегда говорила, что это языческий бред и надо молиться о желаемом, а не тратить мысли на пустые мечты. Вечерняя звезда кажется маленьким бриллиантом на горизонте, и я прошу ее и все остальные звезды в небе о свободе для себя и Томаса.

Стук, затем шум открывающейся двери заставляет меня обернуться. Это бедный сэр Уильям, вид у него усталый и встревоженный.

– Хотел убедиться, что у вас есть все необходимое.

Молча киваю в ответ. Обед был посредственный, и он это знает. Особе королевской крови должны подавать двадцать блюд. Сегодня я ела как нищенка.

– Я собираюсь отправить королеве письмо с просьбой отпустить меня. Вы сможете доставить ей послание?

– Конечно, – отвечает Хотри. – И добавлю собственное прошение. Она должна проявить милосердие к вам, вашей сестре и кузине леди Маргарите. И к младшему сыну леди Маргариты.

– Вы о Чарльзе Стюарте? – с беспокойством о маленьком мальчике спрашиваю я. – Неужели и его арестовали? Он же еще ребенок.

Хотри печально кивает.

– Его держат в отдельном доме на севере.

– Ему же всего десять! – восклицаю я. – Мать в Тауэре, отец с братом в Шотландии – почему королеве просто не оставить его дома среди слуг и друзей? Он довольно слаб и остался совсем один во всем мире. Мальчик ни для кого не представляет угрозы. Ему и так одиноко и страшно, даже в собственном доме. Зачем отправлять его в чужие места и объявлять заключенным?

Повисает тишина. Мы оба знаем зачем – в качестве предупреждения о том, что немилость королевы настигнет всех нас, даже наших детей и невинных младенцев. Елизавета предупреждает о том, что она Ирод. Она проявляет любовь к родным только после их смерти, устраивая пышные похороны. Своих кузин она хочет видеть только в тюрьме. А еще лучше – в гробу.

Сэр Уильям качает головой.

– Само собой, я молю Бога о том, чтобы она поскорее отпустила своих кузин.

* * *

Я пишу Уильяму Сесилу и прошу разъяснить Ее Величеству, что ни я, ни Катерина, в отличие от королевы Шотландии и леди Маргариты, словом не упоминали о тайном заговоре или о нашей близости к трону. Мы обе влюбились, но это не преступление. Мы вышли замуж без ее позволения, но это не против закона.

В ответ получаю короткую анонимную записку, в которой сказано, что с моей сестрой и ее малышом в Ингейтстоуне все хорошо, старший сын находится с бабушкой в Ханворте, а муж по-прежнему в заключении в Лондоне. Моего супруга Томаса Киза держат во Флитской тюрьме. Неизвестный автор записки сообщает, что к королеве обратятся с просьбой предоставить нам более подходящие условия содержания – особенно Томасу Кизу, который очень стеснен. Этот вопрос выдвинут на рассмотрение королевы «как только представится возможность».

Я долго сижу в своей комнатушке с запиской в руках, прежде чем прийти в себя и бросить ее в тлеющие угольки. Понятно, что королева до сих пор пребывает в отвратительном настроении и никто, даже Уильям Сесил, не смеет выступить с предложением. А еще я осознала – хотя это и так было известно, – что Елизавета никогда не проявит доброту или великодушие ко мне и моей сестре. А теперь из-за меня страдает и Томас. Не пойму, что именно автор имел в виду, говоря, что он «очень стеснен». Боюсь, Томаса поместили в очень маленькое помещение. Во Флитской тюрьме есть очень низкие и сырые камеры. Там бегают крысы. Неужто они поместили моего прекрасного крупного мужа в клетку?

Для него это страшный позор – оказаться во Флитской тюрьме, куда сажают обычных преступников, фальшивомонетчиков и пьяниц. Когда завтра перед скудным обедом зайдет сэр Уильям, я спрошу, нет ли у него новостей о Томасе Кизе.

Я уже узнаю этот беспокойный взгляд. Хорти опускает глаза в пол, по лицу проходят морщины от тревоги, он проводит рукой по серебристым волосам.

– Новостей нет, только слухи, – начинает он.

– Прошу, расскажите. – От живота к горлу поднимается боль – от горя и тоски. Я люблю Томаса, и я его погубила. Никогда не думала, что буду жалеть о нашем браке, но если он мучается по моей вине, то обязательно пожалею. – Пожалуйста, скажите все, что вам известно, сэр Уильям.

– Его поместили во Флитскую тюрьму, – говорит он. – Хорошо, что близится зима и сезон чумы уже прошел.

Значит, письмо, как я и думала, правдиво. Эта тюрьма расположена на реке Флит, самой грязной в Лондоне. Зимой там будет сыро и ужасно холодно. Заключенные вынуждены платить за дрова, за одеяла. Если родные Томаса не отправят ему денег, он будет голодать. Он не молод и в тесном помещении сразу заболеет.

– Ему дали очень маленькую камеру, – совсем тихо говорит сэр Уильям. Он обводит взглядом мою крошечную комнату: узкие проходы по обеим сторонам кровати, стол и стул втиснуты в угол, небольшое окно на высоте, все очень сжато. – А он ведь человек крупный.

Я вспоминаю, каким впервые увидела Томаса – он стоял во весь рост у главных ворот замка Уайтхолл, засунув большие пальцы под блестящий кожаный пояс, широкие плечи разведены, он с изяществом возвышался над всеми. Для такого большого мужчины двигается он легко и соображает быстро. Всегда улыбается, когда видит меня, опускается на одно колено, чтобы поговорить со мной.

– Насколько маленькую? – Я с трудом представляю, что именно хочет сказать сэр Уильям. – Насколько?

Хорти откашливается и нехотя отвечает:

– Он не может в ней выпрямиться. Вынужден пригибать голову. И на кровати тоже поджимает ноги.

Я помню, как стопы Томаса свешивались с кровати. В нем почти семь футов роста. Его не просто лишили свободы, его хотят раздавить.

– Он будет мучиться, – решительно заявляю я.

– И его не кормят, – стыдливо добавляет Хотри. – Из окна камеры он ловит рогаткой животных и птиц, чтобы добыть мясо.

Я зажимаю рот рукой, сдерживая позыв к рвоте.

– Это смертельный приговор, – тихо говорю я.

Сэр Уильям кивает.

– Мне очень жаль, миледи.

* * *

Итак, она выиграла. Я отрекусь от своего брака и буду просить ее прощения, как рабыня. Пусть сделает из меня придворную карлицу. Если она отпустит Томаса, пока он не покалечен, я соглашусь никогда не видеться с ним и не упоминать его имя. Пишу письмо Уильяму Сесилу, в котором страшно унижаюсь, моля о помиловании и называя себя порочной грешницей. Говорю, что лучше умру, чем вызову ее недовольство. Подписываюсь своим прежним именем, своей девичьей фамилией – Мария Грей. Томаса не упоминаю. Показываю, что он ничего для меня не значит, что я забыла его, что нашего брака и не было. Затем приходится ждать. Я жду, проявит ли она великодушие после окончательной победы, хотя раньше такого не случалось.

Агнес Хотри не особо добра ко мне, ведь за мое содержание ей никто не платит, а соседям, которые приходят к ней на Рождество, нельзя со мной видеться. От моего присутствия в доме нет никакой выгоды, даже показывать меня другим запрещено. Но раз я единственная, кому, кроме ее старой тетушки и кузины, можно поведать лондонские сплетни, Агнес пришла сюда, едва не лопаясь от желания поделиться с кем-нибудь.

– Я должна вам рассказать. Должна рассказать хоть кому-нибудь, только не говорите милорду и никому другому, что я обсуждала с вами королеву.

– Я не стану слушать никаких предательских речей, – спешу ответить ей. – Мне нельзя такое слушать.

– Никакого предательства, это общие сведения, – тараторит Агнес. – Лорд Роберт Дадли сделал королеве предложение, и она согласилась выйти за него на Сретение!

– Нет! – восклицаю я. – Вы наверняка ошиблись. Я готова поклясться, что она ни за кого не выйдет замуж, в том числе и за Дадли.

– Выйдет! Выйдет! Они поженятся на Сретение.

– От кого вы это услышали? – Я все еще настроена скептично.

– Это уже многим известно, – говорит она. – Сэр Уильям сам сказал мне, а еще я слышала от подруги, чья кузина служит герцогу Норфолку, который уверял, что свадьба не состоится, но теперь ничего не может поделать. О! – Ей вдруг приходит мысль. – А как же вы? Она освободит вас, если выйдет замуж?

– У нее и сейчас нет причин держать меня здесь. Вряд ли я могу соперничать с ней за внимание лорда Роберта. Однако действительно, если королева будет замужем и родит сына, зачем ей держать в заключении меня и мою сестру? Если она вступит в брак, то, возможно, разрешит и всем фрейлинам.

– Вот это будет свадьба! – радуется Агнес. – Конечно же, она помилует заключенных ради такого события.

– Сретение, – повторяю я, думая о Томасе, который лежит на сыром полу в тесной холодной камере и голодает. – До февраля еще долго.

Для меня в Чекерс не устраивают торжественный ужин на Рождество. Боюсь, так же безрадостно проводят время и моя сестра в Ингейтстоуне, и ее супруг в доме сэра Джона Мейсона в Лондоне. Может, хоть Тедди в Ханворте получит подарок от своей бабушки, например пряничного человечка, но он уже понимает, что обойдется без рождественского благословения от матери и отца. Моему мужу Томасу будет невыносимо холодно и голодно. Когда в январе становится морознее и идет снег, я представляю, как он выглядывает из крошечного окошка, надеясь поймать воробья, чтобы хоть немного перекусить. Наверное, он ловит и ест крыс. Сидит у маленького костерка из хвороста и пытается согреться, а ночью горбится в кровати. Как же это мучительно – не иметь возможности вытянуться во весь рост, сутулить плечи днем и подгибать ноги ночами.