«Что же я буду тут делать?» — удивилась Изабелла.

«Ты будешь матерью и достойной женщиной», — ответил светлый дух.

«Чепуха все это! — закричал потерявший терпение дух тьмы. — Как это так? Красавица, окруженная поклонниками, должна затвориться в доме, точно уродина, точно простая баба? Отказаться от поклонения, нарядов, блеска и учить азбуке сына, а может, посвятить свою жизнь одному мужчине, прислушиваться к нуждам людей низшего сословия и, больше того, — как сестра милосердия, помогать бедным, ухаживать за больными и дряхлыми стариками? И это ты — красавица, богачка, молодая и такая желанная для всех? Ха, ха, ха», — смеялся дух тьмы, заглушая громким смехом шепот светлого духа.

Смолкла битва двух духов — двух внутренних голосов. Изабелла полулежала в мягком кресле — она задумалась, и из глаз ее тихо скатилась крупная, жгучая слеза. Прощалась ли она с ангелом или гневалась на него по наущению дьявола?

Слеза быстро высохла на жарких ланитах, женщина уснула, и дьявол снова стал владыкой ее души.


Долго сидел этой ночью Стефан, погруженный в раздумье, закрыв ладонями лицо; наконец взял перо и начал писать.


«Даже немолодые, очень трезвые люди порой грезят, им снятся сладостные сны. Я, мой друг, грезил целых две недели. Никогда в жизни не видел я до сих пор такого сна… Ну что ж, видно, каждый рано или поздно должен пройти через это. Сегодня я проснулся. Мы катались на лодке по Неману, был чудесный вечер, Ружинская пела, как только она одна умеет. Я взял ее руку и при свете луны увидел… обручальное кольцо.

Словно колдовским блеском сверкнуло оно предо мной! Какая злая ирония судьбы! Для одних это предел желанного счастья, для других точно укус змеи в сердце.

Она не вдова, я заключил это из ее слов, и не разведенная — тогда у нее не было бы обручального кольца, значит, она замужем. Где-то живет человек, который зовется ее мужем и имеет на нее права. Может, она его любит?

Ты знаешь, Зыгмунт, что я отношусь к жизни серьезно и чувства поражают меня точно гром. Я человек бурных страстей, потому-то я такой сильный и мужественный.

Когда я увидел желтую змейку на ее пальце, речные глубины стали манить меня, и я испытывал на себе закон притяжения жидких и твердых тел: между мной и Неманом в эту минуту был сильный магнитный ток.

Это продолжалось лишь одно мгновение, и сейчас я совершенно спокоен, хотя на душе у меня очень тяжело. Желанный образ стоит передо мной и, как в древние времена умирающий гладиатор, говорит: «Caesar, morituri te salutant»[96].

Усни на дне моей памяти, пленительный образ, и не мешай мне жить дальше мужественно и с пользой. Будь солнцем и согрей остаток дней моих!

Как прежде, пойду я один вперед, неутомимо и упорно. А она пусть будет благословенна за дарованные мне волшебные минуты, за возвышенное чувство, которое помимо воли возбудила во мне! Если бы не она, я бы никогда его не испытал…

Я не могу больше ее видеть, — не хочу, чтобы поколебалось мое решение, которое далось мне нелегко. Я уеду отсюда и вернусь ли до ее отъезда — не знаю. Надо считаться со своими силами: как они ни велики, но все же я всего-навсего человек.

Итак, мой друг, жизнь — это борьба. И где ее предел? Нам, бедным земным скитальцам, это знать не дано. Проторенные, гладкие дорожки — для глупцов и слизняков, а чем щедрее природа оделила человека, тем трудней и тяжелей идти ему по жизненной стезе. Он борется, истекает кровью, пока над его головой не зазвучит «Requiescat in расе»[97] — эта последняя песня земных странников».


Кончив писать, Стефан снова закрыл руками лицо. Ночные часы уходили, а он все думал.

Если бы кто-нибудь увидел, как он сидит, слегка нахмурив лоб, устремив ясный взгляд в пространство, решительный и спокойный, то сказал бы, что это не убитый горем человек, а ученый, решающий сложную проблему.

Кто умеет читать в душе человека, тот знает, что истинное страдание не изливается в слезах и стенаниях.

Сильный человек страдает глубоко, но молча и незаметно для посторонних глаз. Боль разрывает ему грудь, железным обручем сжимает сердце, но лицо его ясно, глаза сухи, на губах горькая, но спокойная улыбка.

Так страдал этой ночью Стефан, оставшись наедине со своими мыслями. Он не заметил, как померк свет лампы, не слышал, как за открытым окном почти над самой его головой шумели кусты, словно благословляя этого мужественного человека на труд и борьбу.

День был холодный и пасмурный. Регина, закутавшись в шаль, в задумчивости сидела перед горящим камином и смотрела на красноватое пламя. Лицо ее было спокойно, на губах блуждала счастливая улыбка. Может быть, глядя на огонь, она видела чудные картины, которые рисовались в ее воображении.

Когда дрожащие языки пламени сближались, она, быть может, видела двух людей, которые повстречались по воле случая, и вот они уже идут друг к другу, сначала медленно, потом все быстрей, и, наконец, дороги их сходятся.

А когда огонь ярко вспыхивал, ей чудилось, будто души этих людей воспламеняются любовью, единой мыслью.

Прикрыв рукой глаза, Регина слушала, как в камине потрескивает огонь, и ей казалось, будто она слышит уверения в вечной дружбе. Она словно ждала, жаждала услышать слово, которое звучало в ее сердце.

Регина мечтательно улыбалась своим надеждам.

Отворилась дверь, и в гостиную вошел хмурый, промокший Генрик.

— Ты попал под дождь, Генрик? — ласково спросила Регина.

Брат молча снял шляпу и прошелся несколько раз большими шагами по комнате.

— Представь себе, — наконец сказал он, останавливаясь перед сестрой, — Стефан уехал.

Регина подняла голову и непонимающим взором посмотрела на брата.

— Что ты сказал, Генрик?

— Я только что был у Стефана, — огорченно говорил Генрик, — и вместо него нашел письмо, вернее, коротенькую записку, в которой он просит меня упаковать бумаги, которые в спешке не успел уложить сам, и прощается с нами на тот случай, если до нашего отъезда не вернется.

Регина побледнела и остановившимся взглядом смотрела на брата.

— Он не написал, когда вернется? — с трудом выговаривая слова, спросила она.

— Нет. Пишет только, что уехал по важным делам и, может, надолго.

— Вот как! — прошептала Регина, но так тихо, что даже брат не услышал, и снова уставилась на огонь.

Но, видно, ей представились иные картины; она вздрогнула, отвела глаза и подошла к Генрику.

— Генрик, что такое надежда? — спросила она глухим голосом, кладя ему руку на плечо.

Брат удивленно посмотрел на нее, а она вынула из букета увядший цветок и дунула. Белый пушок мельчайшими перышками разлетелся во все стороны.

— Вот что такое надежда, — чуть слышно сказала Регина.

И не успел Генрик ответить, как за ней закрылась дверь.

Долго смотрел ей вслед любящий брат, потом провел рукой по лбу и прошептал:

— Неужели дело зашло дальше, чем мне казалось? Почему он уехал? Бедная Регина!

А Регина стояла у окна и смотрела на бушевавшую бурю. Шум ветра сливался с рокотом вспененной Родничанки; деревья клонились к земле, словно сгибаемые невидимой силой; крупные капли дождя барабанили по стеклу. Может, Регина сравнивала бурю за окном с бурей в своей душе, или в этот хмурый, холодный, тоскливый день вспоминала солнечное утро, когда впервые увидела Стефана, или думала, что у любви есть майские, ясные дни, мрачные бури и темные тоскливые ночи. И она видела, как к ней после короткого ясного утра приближается эта страшная ночь.

Долго стояла она так, но вот серая пелена разорвалась, и на фоне белых, гонимых ветром туч блеснул в вышине крест костела, освещенный заблудившимся в небе солнечным лучом.

— Везде и всегда меня ждет только крест! — прошептала Регина, впиваясь глазами в эту светлую точку, и заломила руки.

VI

Из всех ядовитых укусов жизни, из всех с виду мелких страданий, которые не вырываются наружу бурным отчаянием, а медленно, ежечасно, как острые булавки, колют человека, не убивая сразу, а нанося маленькие ранки, из которых непрерывно сочится кровь, — самые докучливые, упорные и болезненные — это воспоминания, которые теснятся в груди и монотонно нашептывают: «Былого не вернешь».

Когда неумолимая смерть вырвет из жизни любимого человека и навеки скроет его лицо, когда отзвучит страшный стук прибиваемой гробовой доски, там, где до этого светило солнце, раскинется кладбище воспоминаний.

Но во время горестного странствования по земле людей разлучает не только смерть. Порою они расстаются и умирают друг для друга в расцвете сил. И перед тем, кто остается там, где незадолго до того был счастлив, на каждом шагу разверзаются могилы. Точно от могилы к могиле бродит он со своими воспоминаниями, и память о промелькнувшем счастье преследует его, будто бледный призрак, вызывая постоянное сожаление. Каждая вещь в доме, каждое дерево в саду, каждая пора дня и каждый звук напоминает ему о прошлом. Где была радость, теперь отчаяние, где была полнота чувств, — пустота.

Все как будто по-прежнему и все-таки иначе; ничто не изменилось, но все потускнело и померкло, подернувшись пеленой слез.

И посреди этого кладбища радостей, посреди пустыни, в какую превращается мир для тоскующего сердца, сколько людей мысленно повторяет слова поэта:

Нас полно, а в доме совсем пусто стало,

Когда душеньки малой одной недостало[98].

Регине Ружинской, может, и не приходили на ум слова Кохановского, но после отъезда Равицкого из Д. она погрустнела и побледнела. От внимательного глаза не могло укрыться, что под внешним спокойствием и приветливостью затаилось горе.

Во всем ее облике, в грустной улыбке, с какой она разговаривала с братом, в глазах можно было прочесть слова, которые сказал Виктор Гюго, этот глубокий знаток человеческих страданий: «Я — во тьме. Одно существо, уходя, унесло с собою небо».

Эти слова, начертанные на челе у Регины, прочитал ее любящий брат. Застав сестру в глубокой задумчивости, Генрик большими шагами ходил по комнате и думал. Перед ним вставали картины далекого детства, когда он с маленькой сестренкой рвал лиловые примулы на лужайке, позолоченной весенним солнцем, и трава кланялась им в ноги. Вспоминал он свою сестру юной девушкой, жизнерадостной и прелестной, а потом мысленным взором окидывал ее изломанную жизнь, все тайны которой были ему известны, но он никогда никому не рассказывал о них. Вспоминал он и то, как на могиле родителей поклялся быть ее опекуном и опорой.

Думая об этом, он хмурился и шептал:

— Она любит, это бесспорно. Я думал, и он тоже… но почему он уехал?

Генрик был большим оригиналом! В жизни у каждого столько хлопот, зачем забивать голову чужими? По утверждению мудрецов, всеобщее благоденствие наступит на земле, когда каждый будет думать только о себе. Наверно, они правы, и подтверждением этому служат их тучные тела, румяные физиономии и сундуки, полные до краев.

Верно ли Генрик отгадал, что происходило в сердце сестры? Любила ли она Равицкого? А если да, то почему она его полюбила? Судить об этом мог лишь тот, кто знал ее прошлое, ибо чувство и мысли человека — результат всей его жизни. Нельзя судить о человеке по данной минуте; отделенная от минувшего, она абстрактна, непонятна, как следствие без причины.

Разное значение вкладывают в понятие — любовь. Немилосердно злоупотребляя этим словом, люди кощунствуют.

Когда постаревшей и разочарованной красотке наскучит свет или он сам отринет ее и она падает на колени пред алтарем и костлявыми пальцами, всегда готовыми бить по щекам служанок, перебирает четки, а увядшими устами, всегда готовыми излить желчь на ближних своих, не переставая шепчет: «Kirie elejson»[99], — это называют любовью к Богу.

Когда спесивец, у которого карманы набиты золотом, на глазах у толпы кидает медяки нищим, это называется любовью к человечеству.

Если юная девушка увлечется мужчиной только оттого, что он прекрасно танцует и изящно кланяется, это называют невинной, девичьей любовью.

Если молодой человек, очарованный красотой женщины, не задумываясь о ее душевных достоинствах, пожелает обладать ею, это называют безумной любовью.

Если женщина, имея богатого мужа и боясь лишиться его нарядных гостиных, мягкой мебели и великолепных экипажей, хранит ему верность или, что еще хуже, нежными поцелуями старается закрыть ему глаза на свои маленькие шалости, это называют супружеской любовью.

Когда старая дева целует свою собачку, говорят, она ее обожает. Если безумец застрелился из пистолета, говорят, он покончил с собой от любви. Когда люди сходятся только из-за красивых глаз — говорят, они сошлись по любви.