Может, когда взор его, отрываясь от карты, случайно натыкался на увядшую белую розу, перед ним возникало бледное благородное женское лицо с печатью перенесенных страданий.

Об этом или о чем-либо подобном думал Стефан?

Тот, кто в эту минуту увидел бы его ясное, гордое лицо, спокойное, как у человека с чистым и благородным сердцем, его сверкающие глаза, полные глубокой, но мужественной печали, тот повторил бы за английским писателем: «Все может быть!»

III

Невдалеке от главной улицы Д. стоял в саду, среди пестрых цветов и благоухающих кустов, небольшой (но не очень маленький) дом со светлыми окнами и крылечком на четырех столбиках, в котором жила с двумя внучками пани Зет. Если существовали когда-нибудь два человека, столь противоположные по внешности и по характеру, то, несомненно, это были графиня и пани Зет. Одного возраста, равные по рождению и достатку, они отличались друг от друга, как шутовство отличается от глубокомыслия, светская учтивость — от подлинного достоинства и благородства, христианская доброта — от слащавых улыбок салонной кокетки, как мудрость и спокойствие — от глупости и кривляния.

Всегда одетая в черное, в белом чепце, из-под которого виднелись тщательно уложенные букли еще густых седых волос, пани Зет с ее слегка удлиненным лицом, прелестным ртом и большими голубыми глазами, умно и кротко глядящими на мир, была великолепным образцом старых женщин, праведно и с пользой проживших жизнь, перенесших не одну утрату, женщин, которые со всепрощающим сердцем стоят у конца своего земного пути, не потеряв ясности ума и душевного спокойствия.

С пани Зет было хорошо и легко всем — и старым, и молодым, и умным, и простакам, людям добродетельным и сломленным житейскими невзгодами. Мягкая и вместе с тем величественная, обладающая глубокими познаниями, но простая и скромная, чистая как кристалл и снисходительная к недостаткам других, она соединяла в себе христианские добродетели с блестящим умом и знаниями женщины XIX века.

На свое положение в обществе пани Зет смотрела как на средство оказывать на окружающих благотворное влияние, а не как на особую привилегию, дающую право помыкать другими и, не имея заслуг, господствовать par la grace de Dieu[53] над прочими смертными. Она ценила ум, добродетель и трудолюбие, где бы они ни таились: под княжеским титулом и миллионами или под скромным именем в нищете. Вся жизнь ее была исполнена безграничной, бескорыстной любви к людям, а девизом были слова из Евангелия: «Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».

Все, кто обладал высокими достоинствами ума и сердца, составляли круг ее знакомых. Ее дом в Д., обставленный со вкусом и простотой, свойственной самой хозяйке, совершенно не походил на сверкающий роскошью и бесчисленными безделушками дом графини. В нем чувствовался достаток, комфорт, даже изысканность, и при этом все в нем дышало благородством и сердечностью, излучаемыми хозяйкой.

Через несколько дней по приезде в Д. Регина Ружинская (она уже была знакома с пани Зет) сидела возле этой достойной и прелестной женщины в ее гостиной с окнами, открытыми в полный цветов и ароматов сад, а напротив них, опершись о край камина, стоя доктор К. Из сада доносились звонкие девичьи голоса, которым изредка вторил молодой звучный мужской голос; временами среди зелени и цветочных клумб раздавались взрывы серебристого юного смеха, врываясь в комнаты вместе с запахом цветов и порывами теплого ветра.

— Ты была у графини, Регина? — обратилась пани Зет к Ружинской, слегка покровительственно, как немолодые, добрые женщины любят обращаться к людям моложе себя.

— Я была там только один раз. Мне нанесла визит пани Изабелла В. и от имени графини настойчиво пригласила к ней. Я не хотела быть невежливой и позавчера ответила на это столь поспешно и настойчиво сделанное приглашение.

— Ваш брат был с вами у графини? — спросил доктор.

— Он сопровождал меня.

— Рад это слышать, — воскликнул доктор. — Я знаю, что ваш брат близкий друг Равицкого, и хотел бы просить его помощи в той трудной миссии, которая поручена мне графиней. Королева нашего круга, как сказал бы Фрычо Вевюрский, привыкла к тому, что все находятся у ее ног и выполняют все ее желания. Она настойчиво потребовала от меня привести к ней нашего уважаемого инженера, — она знавала его некогда в Париже, и популярность, которую он снискал себе там, произвела на нее неизгладимое впечатление. Сильно сомневаюсь, что мне удастся уговорить Равицкого, — я уже делился своими сомнениями с графиней, — но она настаивает, верно, думает, что раз я доктор, то могу повлиять на инженера: ремесленник с ремесленником — братья, ces gens de métier[54] всегда столкуются друг с другом.

Женщины усмехнулись, и пани Зет промолвила:

— Равицкий один из тех редких людей, которые в любом обществе умеют вызвать к себе симпатию и уважение, Я не удивляюсь, что его достоинства признают умные и почтенные люди, но ему отдают дань невольного уважения даже те, кто не может этого должным образом оценить.

— Это объясняется бесконечной добротой и простотою Равицкого, — пояснил доктор. — Несмотря на всю свою значительность и даже некоторую сухость, он среди равных себе — сердечный и открытый человек. А к стоящим ниже его он проявляет ту легкость и простоту, а вместе с тем полную свободу в обращении, которые притягивают людей и придают им смелость. Он принимает людей такими, каковы они есть, без высокомерия и желания показать свое превосходство. Этим он и располагает к себе. Даже таких, как графиня, привлекают его исполненные благородства манеры, непринужденность и врожденная элегантность.

— Вы давно знаете Равицкого? — спросила пани Зет Регину.

— Всего несколько дней. Я встретилась с ним впервые здесь, но много слышала о нем раньше от Генрика, — они давние друзья. Их дружбе я обязана тем, что вижу его ежедневно и провожу много времени в его приятном обществе.

— Я знакома с Равицким уже два года, — продолжала пани Зет, — и благодарна ему за добрые и умные советы, какие он дал мне по воспитанию моих внучек. Мы часто беседуем с ним о таком ныне животрепещущем вопросе, как положение женщины в обществе, и мне думается, что наряду со своими многочисленными занятиями этот человек находит время размышлять о воспитании женщин. Его суждения по этому вопросу удивительно метки и исходят из очень практичных и разумных воззрений.

— Интересно, — произнес доктор, — был ли Равицкий женат? Сейчас, насколько я понял из его слов, он свободен от брачных уз.

— Этого я не знаю, но охотно узнала бы, входят ли семейные добродетели в число его положительных качеств.

— Где вы познакомились с Равицким? — поинтересовалась Регина.

— В Дрездене. Я ездила туда два года тому назад с моими внучками. Мы зашли с ними и несколькими нашими знакомыми в Дрезденскую картинную галерею. Перед одним из шедевров стоял в глубокой задумчивости Равицкий. Его осанка и выражение лица поразили меня, по некоторым признакам я узнала в нем поляка, о чем и спросила своих знакомых. Один из них, Зыгмунт С., его приятель и некогда коллега по университету, представил его нам. Мы с ним провели тогда несколько на редкость милых и приятных часов. Он показал нам все самое ценное, чем располагает галерея, выказав такие глубокие познания в этой области и искреннее увлечение, что, прежде чем я узнала его настоящую профессию, я принимала его за художника, — так обстоятельно знал он тайны живописи и такой горячей любовью к искусству были отмечены его речи. Думаю, что он, несомненно, рисует. Хотя мы на протяжении нескольких месяцев часто виделись в Дрездене, я так и не узнала, художник он только теоретически, в душе, или и на практике.

При этих словах дверь отворилась, и вошел Равицкий.

— О, добро пожаловать! — воскликнула хозяйка, вставая ему навстречу.

Равицкий в ответ почтительно поклонился, пожал руку Регине, задержав на мгновение взор на ее просиявшем лице.

— Вы пришли вовремя, — сказала пани Зет, — мы как раз о вас говорили. Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов, которые могут показаться нескромными, но, надеюсь, вы простите это своим друзьям.

Стефан улыбнулся и ответил с легким поклоном:

— Буду рад в меру моих сил удовлетворить ваше любопытство.

— Сначала вопрос менее важный. Скажите, вы рисуете или только интересуетесь живописью?

— Я несколько лет изучал живопись и много занимался теорией искусства. И немного рисую сам, но, — добавил он, весело рассмеявшись, — талант мой далек от совершенства и служит мне лишь усладой в минуты, свободные от науки.

— Разрешите второй вопрос задать мне, — обратился доктор к пани Зет.

— С удовольствием, доктор, тем более что вряд ли сумею его сформулировать, — это касается отношений, в которые я не люблю вмешиваться.

— Мы хотели бы спросить тебя, о жрец цифири и линейки, — произнес доктор, принимая театральную позу, — осчастливил ли ты когда-нибудь представительницу прекрасного пола?

Стефан вновь рассмеялся.

— То есть, попросту говоря, ты, жрец пилюль и микстуры, спрашиваешь, был ли я женат?

— Вот именно, — кланяясь, с комической важностью ответил медик.

— Нет ничего более простого, чем этот вопрос, — продолжал Равицкий, — и я легко удовлетворю ваше любопытство. Я был женат, но так давно, что свет и я забыли о том. Женился двадцати трех лет и через четыре года потерял жену.

— Так, значит, ты en état de veuvage[55], как сказала бы графиня, — произнес доктор и, оживившись, прибавил: — Вот гениальная мысль, Стефан! Раз ты свободен — добивайся пухлой ручки графини. Я уверен, она пойдет за тебя, ты у нее в большой чести. Даю слово, вы были бы превосходной парой; о таких люди говорят, что черт сто пар сапог истрепал, пока их сосватал.

— Ты, эскулап, щедро раздаешь людям милости, — ответил Стефан, — но я с легким сердцем уступаю тебе графиню.

— Раз уж я ступила на чужую мне стезю нескромности, — вмешалась в разговор пани Зет, — то пойду по ней дальше. Разрешите, дорогой Стефан, спросить, почему, так рано овдовев, вы не женились вторично? На мой взгляд, взгляд женщины, семья не мешает заниматься наукой, напротив, она может скрасить существование ученого.

— Совершенно согласен с вами, — немного подумав, ответил Стефан. — Я не пренебрегаю чувствами и не презираю их. Напротив, считаю, что именно семья может дать человеку истинное счастье, сравнимое только с чувством внутреннего удовлетворения от той пользы, какую приносишь обществу. И все же две причины удерживали меня до сих пор от женитьбы. Первая — моя деловая жизнь, научные занятия и труды, связанные с моей профессией, вторая причина — высокие представления о браке и о той, которую я мог бы назвать своей женою.

— Может, вы слишком требовательны, дорогой друг, — мягко промолвила пани Зет.

— Ты слишком рассудочен в вопросах, которые относятся к области чувств, — упрекнул доктор.

— Требовательным, — возразил Стефан, — должен быть каждый, кто знает себя, знает, какие условия жизни ему необходимы и на какие он, по своим склонностям и привычкам, имеет право претендовать. Что касается рассудка, то я не могу отделять его от чувства. Чувство, не управляемое разумом, по-моему, только инстинкт и недостойно власти над просвещенным человеком, этим совершенным созданием природы. Я отнюдь не отрицаю властных, сказал бы даже, магнетических влечений, какие испытывают сильные натуры к себе подобным. Однако я уверен, что такое влечение, такая бессознательная тяга может перейти в прочное и глубокое чувство лишь в том случае, если оно вызовет в другом существе столь же высокий духовный порыв, скрепленный единством мысли и взглядов, если оно встретит в другом существе родственную душу. В браке, считаю я, родство душ должно сопутствовать влечению друг к другу, ибо два существа, жаждущие прожить жизнь не бессмысленно, день за днем, а посвятить ее благородной цели, должны быть слиты всеми своими чувствами и помыслами.

— Ты отчасти прав, — ответил доктор, — но скажи, разве подобные взгляды не остужают сердце и не превращают чувство в сухую математическую форму?

— Как раз напротив. Мне не раз приходилось встречать супругов, о которых все говорили, что они любят друг друга, и которые сами разделяли эту иллюзию. Я приглядывался к ним и часто замечал в их союзе только слепой инстинкт, страсть и никогда не мог понять такой любви. Подобного рода любовь дает, вероятно, несколько мгновений упоения, но человек, пробудившийся от этого сна, оказывается в положении сбившегося с пути странника, — он не знает, где находится и куда надо идти. Прекрасный сон минул, осталась горькая действительность. В слабых натурах это вызывает метания, тоску, отчаяние и нравственно сгибает их. Натуры сильные разочаровываются и в конце концов замыкаются в себе. По-моему, о любви, как обо всем на свете, надо знать, отчего она возникла и где ее предел. Только тогда можно ручаться, что будешь счастлив.