Паскаль Лене - Последняя любовь Казановы

Мадам,

Поскольку в течение десяти лет мне пришлось довольствоваться общением с крестьянами, говорящими только по-немецки или на наречии богемских горцев, я и сам стал чуть ли не медведем, из тех, что встречаются в окружающих замок лесах. Граф Вальдштейн слишком редко удостаивает посещением эту прекрасную, величественную библиотеку, собранную его предками, и ее сорок тысяч томов выглядят сегодня, увы, как солдаты поверженной армии. Граф произвел меня в ее генералы, и я пытаюсь с грехом пополам привести в порядок изгрызенных крысами раненых и покрытых пятнами плесени больных. И никто, кроме меня, не слышит их отчаянных воплей на латинском, греческом и французском языках.

Во всяком случае, за эти годы я научился обходиться без изысканного общества, и отныне только книги, товарищи по изгнанию, остаются моими единственными друзьями.

Что до остального, то едва ли кто-нибудь смог бы поддерживать мой дух так же хорошо, как это делаю я сам. А развлекаюсь я тем, что составляю повествование, основанное на собственных воспоминаниях, и исписал, таким образом, уже несколько толстых томов. К тому же, будучи определенно единственным здесь человеком, вполне освоившим алфавит, я же остаюсь и их единственным читателем. Когда пробьет мой час, я сожгу эти бумаги, ибо история моей жизни отображена в них слишком правдиво, и некоторые из моих персонажей слишком легко себя узнают или, что еще хуже, сочтут за пасквиль.

Женщины, как вы догадываетесь, составляют основу этого в некотором роде романа. Они вносят в него особое, присущее лишь им очарование. Единственным моим талантом было умение любить их. Принцессы и шлюхи, все женское сословие в совокупности было моим добрым и злым гением, всякий раз новым и неизменным, ибо частенько мне случалось обнаруживать в шлюхе принцессу, а в принцессе – шлюху.

Так получилось, что я отдаю предпочтение обществу женщин из моего прошлого. Мне не нужны иные собеседники, кроме этих прелестных призраков. В своих воспоминаниях я словно вновь обретаю нашу общую молодость. Я не в силах одарить вечной жизнью даже тех из них, кто этого заслуживает, зато, покуда я жив, они будут оставаться прелестными и обольстительными. Отдаваясь, они всякий раз дарили мне новую жизнь, так что, удерживая в памяти их прелести и ласки, я навсегда останусь их должником.

Поэтому разрешите, мадам, воздержаться от искушения познакомиться с Вами: принимая Вас здесь, я нарушу слово, данное всем тем, кого никогда не переставал любить, даже если держал их в своих объятиях всего одну ночь или мгновение.

И поскольку, возвращаясь в Прагу, Вы все же будете проезжать через Богемские горы, я настоятельно советую Вам не останавливаться в замке Дукс, где я влачу свое одинокое существование, а задержаться в Теплице, где Вы найдете многолюдное и приятное общество.

Ваш смиреннейший и покорнейший слуга Жак Казанова де Сейналь

17 мая 1797 года.

Запечатав письмо, Казанова некоторое время стоял, глядя в окно на высокие кроны деревьев, слегка волнуемые легким ветерком. Он колебался, можно ли доверить пакет Шреттеру, не без основания подозревая, что этот негодяй вполне способен использовать его, чтобы раскурить свою трубку. Вот уже в течение десяти лет несчастный библиотекарь вынужден был сносить ежедневные оскорбления напыщенно важного, отвратительного человека из свиты графа Вальдштейна, вся служба которого состояла в опустошении хозяйского винного погреба и перекладывании графских денег в свой кошелек. В конце концов Казанова решил, что гораздо лучше, если он сам отнесет письмо на постоялый двор, куда каждый день заворачивает почтовая карета, чтобы сменить лошадей.

Он был вполне доволен своим ответом этой мадам де Фонсколомб и, одеваясь, с удовольствием повторял про себя наиболее удавшиеся пассажи. Разумеется, он не собирался удовлетворять любопытство этой особы, настаивавшей на своем визите и, по всей видимости, надеявшейся заставить его в сотый раз рассказывать о побеге из Пломб.[1] Казанова уже не вызывал, как когда-то, пылкую страсть, но по-прежнему привлекал женское любопытство, словно один из редких образчиков распространенного здесь старинного искусства барокко, украшения и стиль которого безнадежно устарели и вызывали лишь улыбку.

Во внешности Казановы прежде всего бросался в глаза высокий рост. А благодаря полной достоинства манере держаться он казался окружающим еще выше. Несмотря на болезни, шевалье оказывал неустанное сопротивление своим семидесяти двум годам, и этой упорной битве с самим собой было суждено окончиться лишь с его смертью. Он был хорошо сложен, вынослив и не имел ни грамма лишнего веса. Такая худощавость целиком соответствовала его темпераменту и была результатом удивительной активности всех его органов.

Глаза у Казановы были темные и живые, а кожа на лице так огрубела, что напоминала пергамент. За свою долгую жизнь ему частенько приходилось то смеяться от радости, то плакать от горя, что, впрочем, случается со всеми, и лицо его покрыли морщины, похожие, скорее, на рельеф карнавальной маски и делавшие его то пугающе страшным, то смешным.

Впечатление от надменного рта несколько портила брюзгливо оттопыренная нижняя губа вечно недовольного чревоугодника. Это выражение недовольства, постоянно присутствовавшее на лице, исчезало, когда оно неожиданно озарялось иронической улыбкой, полной спокойной снисходительности и вызванной глубоким знанием людей. Но эта улыбка появлялась главным образом лишь в разгар философских споров, азарта, вызванного игрой или любовной перепалкой, способной увлечь его даже в нынешнем преклонном возрасте.

Итак, Казанова спустился по мраморным ступеням широкой лестницы, оглашаемой обычно лишь стуком его каблуков: тридцать или сорок болванов, несших службу у графа Вальдштейна, оставили библиотекаря наедине с любимыми томами, покрытыми густой пылью, и это уединение нарушал лишь ветер, проникавший через неплотно закрытые окна и пытавшийся изгнать из помещения вековой запах плесени. Можно было не сомневаться, что, как и все в жизни, это было заранее предопределено: авантюрист, безудержно расточавший себя любовник должен был окончить свои дни одиноким философом.

Старик собирался уже было распахнуть парадную дверь, когда во двор резво вкатились две берлины,[2] влекомые четверкой лошадей. Стены здания эхом отозвались на грохот окованных железом колес и звуки шагов обутых в сабо слуг.

Человек, который умудрялся сделать из своей жизни праздник, на который никто другой, кроме него самого, не получал приглашения более одного раза, понял, что мадам де Фонсколомб решила поступить так же. Кучер, правивший первой каретой, уже раскладывал специальную подножку и протягивал руку пожилой даме, в которой Казанова тотчас угадал свою настойчивую поклонницу. Она оказалась столь же мала ростом, сколь он был высок, и столь же дородна, сколь он был худ, а в лице ее было ровно столько приветливости, сколько в его – угрюмости. Общим был только возраст, но именно в этом знаменитому венецианцу не хотелось иметь ничего общего со своей гостьей. Впрочем, это относилось ко всем его бывшим подругам. Собственную старость он прощал при условии, чтобы не вспоминать о ней, глядя на своих ровесниц. И поскольку не в его силах было вновь стать молодым, он полагал, что со стороны дам было бы очень любезно не принимать облик, внушавший ему лишь бесконечное почтение и при этом погружавший в глубокую меланхолию.

Настроение Казановы еще больше испортилось при виде второго посетителя, вылезшего из кареты вслед за назойливой старухой и оказавшегося священником высокого роста. Его необычайно худая фигура была затянута в длинную, как крестный путь, сутану, лицо покрыто оспинами, а возраст, похоже, приближался к библейскому. И в то же время осанка и легкость, с какой он передвигался, свидетельствовали об остатках силы, равной примерно той, что когда-то позволила Лоту исполнить волю Господа.

Стоя на верхней ступени крыльца, Казанова пытался решить, что делать: поскорее вернуться в дом и запереть свою дверь на ключ или все-таки показаться этим назойливым мухам. Пока он раздумывал, из второй берлины вышел мужчина средних лет, одетый, как буржуа, и вместе с кучером стал вытаскивать огромный дорожный сундук, не оставляющий сомнений в намерении его владельцев задержаться в замке на достаточно длительный срок.

Увидя эту картину, Казанова неподвижно замер на своем посту, выставленный на обозрение, как заяц на мраморной крышке стола для дичи. Вмиг заприметивший его «святой отец» бодрым шагом направился в его сторону, раскинув руки так, словно намеревался заключить его в свои объятия. Не выносивший в общении фамильярности и считавший ее почти оскорбительной, Казанова невольно подумал о том, что люди и по сей день требуют от него проценты с займов, договоры на которые он когда-то заключил, исходя из их глупости, и процент по которым он получал в течение полувека. Наконец, вздохнув и собравшись с силами, он принял решение спуститься по лестнице и пойти навстречу своим непрошеным гостям.

В это время первая карета отъехала к конюшням, и старик с изумлением обнаружил на том месте, где только что стояла берлина, стройную фигурку, без сомнения принадлежавшую молодой женщине. Заходящее солнце пронизывало своими бледными лучами окружавшее ее облако пыли, отчего силуэт был виден недостаточно отчетливо. Первым стремлением Казановы было подойти ближе, чтобы рассмотреть чудесное видение, но осуществить свое намерение ему не удалось, поскольку подоспевшие в этот момент мадам де Фонсколомб и священник наперебой принялись вгонять в его страдающую плоть ржавые гвозди приветствий и комплиментов.

Полине Демаре к тому времени исполнилось двадцать шесть лет, и она была последней, пятой дочерью сапожника, мастерская которого располагалась на улице Божоле, недалеко от башни Тамплиеров, знаменитой тем, что когда-то в ней томилась в заключении королевская семья. Добряк Демаре обувал в кожаные башмаки весь квартал, располагавшийся между улицами Сентонж и Вертю. Его заведение процветало, и пять прелестных, чисто одетых малюток, к тому же умевших читать и вполне сносно писать, имели все необходимое, чтобы в будущем превзойти по своему положению отца.

Десять лет назад, будучи в Париже по делам, мадам де Фонсколомб наняла Полину, чтобы та следила за ее гардеробом, причесывала, читала и сопровождала на прогулке. Поскольку глаза старой дамы были покрыты бельмами катаракты, она почти не видела и испытывала большие трудности при передвижении.

С той поры Полина была очень привязана к своей госпоже и относилась к ней с большой любовью, словно к собственной бабушке.

К тому времени, о котором идет речь, Жанна-Мари де Фонсколомб уже похоронила мужа, которого никогда не любила, и развеивала скуку тем, что без устали разъезжала по Европе в сопровождении своей Антигоны, не забывая посещать в лечебный сезон известные минеральные источники.

Трагические события, всколыхнувшие тогда Францию, помешали ей вернуться в Прованс, где находились вся ее семья и имущество, мадам де Фонсколомб сочли эмигранткой, и она была объявлена вне закона. Правда, старой даме все же удалось спасти значительную часть состояния, и это давало ей возможность вести достойный образ жизни в ожидании того дня, когда, как она надеялась, будет восстановлен трон или восторжествуют справедливые законы.

Позже, в Брюсселе, она познакомилась с аббатом Дюбуа, где этот престарелый кюре Вожирарского прихода, отказавшийся присягать Конституции, нашел убежище в 1793 году, спасаясь от праведного гнева санкюлотов. И на протяжении последних трех лет аббат сопровождал мадам де Фонсколомб во всех поездках, исполняя обязанности ее духовника. Но, поскольку грехи его подопечной были невелики и немногочисленны, чаще всего они просто предавались воспоминаниям о тех счастливых временах, когда кругом безраздельно царила христианская вера.

Что касается мсье Розье, который путешествовал во второй карете и отвечал за находившийся там багаж, то он был поваром, но при сложившихся обстоятельствах выполнял также обязанности дворецкого и управляющего крошечного владения, умещавшегося между портьерами берлин, территории, которую старая дама в шутку называла своим «бесприютным герцогством».

Мадам де Фонсколомб торжественно вручила Казанове письмо, в котором граф Вальдштейн, встреченный ею полгода назад в Лондоне, просил своего библиотекаря оказать путешественнице самый радушный прием, выступив в роли гостеприимного хозяина и проявив при этом такие остроумие и любезность, какие выказал бы сам граф, если бы сопровождал гостью лично.