Правдивости в вас всегда было меньше, чем в персонажах итальянских фарсов, которые так нравились прежде, но мода на которые, увы, прошла. Вы ищете в женщинах надежности, которой сами напрочь лишены, и искренности, которая от вас постоянно ускользает, но искренность, и не без основания, не хочет иметь с вами дело, поскольку вас можно назвать олицетворением лжи. Что вы искали в течение многих лет на дорогах Европы? И чего вам так и не удалось найти? Вы никогда никого не любили, кроме себя, и единственной вашей компаньонкой была ваша тень. Ваша жизнь – это своего рода небылица, которую вы наивно пересказываете: но верили ли вы во все это когда-нибудь сами, мсье Казанова?

Джакомо не нашел ничего лучше, как приподняться и, склонившись в порыве, который мог быть истолкован как жест обычной любезности, поцеловать руку мадам де Фонсколомб. Старая дама не могла не оценить всю нежность этого поцелуя, предназначавшегося Генриетте, и ничего не имела против, чтобы в том ее заменить. Она улыбнулась Казанове, лицо которого в этой полутьме ей одной представлялось лицом красивого и нежного двадцатичетырехлетнего возлюбленного. Когда шевалье снова сел, она обратилась к нему:

– Я знаю, вы способны на самую большую любовь, дорогой мсье де Сейналь, и наша Полина должна бы понимать, что ваша привлекательность объясняется той неординарностью, которая есть в вас и которая так возбуждает. Женщина должна быть начисто лишена души, чтобы этого совсем не замечать и оставаться совершенно бесчувственной.

Полина никак не могла остаться равнодушной к таким провокационным речам и, едва сдерживая гнев, ответила своей госпоже:

– Как мне кажется, вся привлекательность мсье Казановы происходит, скорее, от его репутации, которая напоминает мне славу памятников, оставленных нам античностью, как, например, Колизей в Риме. Таким образом, получается, что мсье Казанова не мужчина, которого любят, а памятное место, которое посещают.

– Это досада вводит вас в заблуждение, – быстро произнесла мадам де Фонсколомб. – Не горячитесь так, доказывая, что наш дорогой хозяин ничего для вас не значит, моя девочка, никто вам все равно не поверит. Шевалье может возомнить, что уже сумел вам понравиться, коли вы выказываете такое красноречие, чтобы защититься от этого предположения. Так что лучше откажитесь от этого несправедливого и бесполезного дела!

– Прошу извинить меня, мадам. И вас тоже, мсье Казанова. Действительно, не стоило делать из этого историю, поскольку воистину повода для этого нет, и я признаю, что говорила все это из тщеславного удовольствия задеть нашего хозяина, не найдя для разговора с ним лучшей темы.

Эта новая дерзость окончательно рассердила мадам де Фонсколомб:

– Скажите лучше, что мсье де Сейналь не смог вам угодить так, как вам бы этого хотелось. Но в этом не легко сознаться, не правда ли? Вам интересно было вызвать его ревность, чуть ли не отдавшись на его глазах капитану де Дроги! Очень хорошо! Так терпите, коли он отвечает вам той же монетой, к тому же с процентами, привечая вашего дежурного возлюбленного и предаваясь наслаждениям с прекрасной каббалисткой! Хотя и это для вас не самое худшее. С чем вы на самом деле не могли смириться, так это с тем, что заинтересовавший вас мужчина, которому, возможно, вы боялись показаться недостаточно интересной, когда-то скомпрометировал себя связью с простодушной и скромной дочкой садовника. Вот кто на самом деле ведет себя нетерпимо, не так ли? Вот что, оказывается, не в состоянии вынести настоящий друг народа!

– Да, мадам, – воскликнула Полина, – это действительно преступление! И соблазнитель отвратителен особенно тем, что воспользовался простодушием этой бедной девушки. Он даже не потрудился купить ее, поскольку считает, что кружево на его рубашках и золото, которым изукрашена его одежда, достаточная плата для этой невинной простушки.

Тут Казанова вмешался в спор, решив, что на этом этапе процесса обвиняемый уже сам должен осуществлять свою защиту: ведь даже самый чуткий и преданный из адвокатов не сможет проникнуть в глубь его сознания. Даже Господь Бог, который взвешивает души и видит насквозь наши сердца, порой забывает посещать тайные закоулки нашего разума. Эти места недоступны как для нас самих, так и для всевидящего ока Всевышнего. Мысли и деяния, зарождающиеся в таких укромных уголках, превосходят все возможные представления о добре и зле и, таким образом, даже сам Создатель не в состоянии верно их оценить.

– Я сын танцора и комедиантки и внук сапожника, – начал Казанова. – И тем не менее было время, когда я беседовал с великой императрицей Екатериной и королем Фредериком. Я вел споры с мсье Вольтером по некоторым тонким вопросам философии. Я был другом кардинала-министра де Берни, и мне покровительствовал герцог де Шуазель. Да, я много поездил на своем веку, но самые удивительные открытия я делал, заглядывая в души ближних, и мне вовсе не нужен был корабль господина де Бугенвиля,[16] чтобы совершить кругосветное путешествие. Для этого мне достаточно было открыть глаза и внимательно слушать. Я узнал все или почти все о том, что представляет собой человеческая натура. Я исследовал самые цветущие в этом смысле местности и самые унылые уголки. Я наблюдал в людях проявления самого низшего и самого возвышенного, причем одно то противопоставлялось другому, то смешивалось в самых удивительных и привлекательных сочетаниях. Я сам состою из одного и другого одновременно, причем в равных пропорциях. Я отнюдь не претендую на безупречную добропорядочность, которая кажется вам единственно достойной восхищения, но которая на самом деле сводится к гнусному фанатизму…

– Подумайте сами, мсье, – сухо прервала его Полина, – после того, как вы при помощи блистательных софизмов показали мне, что даже ваши пороки надежно укрывают вас от моих упреков, могу ли я долее вас уважать? Или, может быть, вы полагаете, что после этого я должна променять свои убеждения на дурное вино вашей распущенности, щедро разбавленное водой вашего красноречия?

– Оставайтесь при всех ваших убеждениях, Полина! Будьте такой, какая вы есть! Я ни о чем вас не прошу, разве что лишь изредка прислушиваться к другим людям и допускать, что они не всегда похожи на вас.

– Именно это труднее всего для головы, забитой революционными идеями и более привычной к тому, чтобы требовать голов остальных граждан, вместо того чтобы выслушивать длинные речи, – шутливо вставила мадам де Фонсколомб.

– Да, я много говорю, – согласился с улыбкой Казанова, – но я не хочу при этом выглядеть краснобаем и признаю, что расплачивался с моими ближними словами чаще, чем звонкой монетой. В мире торговцев и банкиров, куда нас однажды приведет ваша демократия, моя дорогая Полина, эти бесполезные изустные ценности не будут стоить ничего. Все прелести беседы будут изгнаны из вашей республики лавочников, где на часы будут смотреть гораздо чаще, чем на небо. Надеюсь, этот мир будет процветать, в нем не будет несправедливости, а самое надежное правосудие будет там неотступно на страже закона, ибо всякое благородство и великодушие будут изгнаны оттуда навсегда. И там совсем не останется места для бедных и несчастных, ибо естественное чувство милосердия будет тоже изгнано из вашего мира, и бедняки будут вызывать уже не чувство сострадания, а лишь отвращение.

– Да, там не будет ни чрезмерного богатства, ни крайней нищеты, – важно подтвердила маленькая якобинка. – И я с вами согласна в том, что недостойное чувство жалости, о котором вы говорите, исчезнет из сознания. Что же касается вашего так называемого благородства, этой кривляющейся маски, которую принадлежавшие ранее к привилегированному классу носили при дворе и в салонах как на карнавале, то республиканское законодательство сумеет доказать его возмутительную бесполезность.

– Я сдаюсь, – согласился Казанова с грустью. – Мир, который вы нам обещаете, создан не для меня, и, слушая вас, я утешаюсь сознанием того, что доживаю свои последние дни. И тем не менее вы заставляете меня жалеть о том, что мне удалось украсть у судьбы минуту удовольствия в объятиях Туанетты. Да, Полина, я находил любовь в разных кругах, от самых благородных до самых простых, поскольку сам являюсь производным от смешения всех имеющихся классов. Я неразделим со временем, в котором жил. И там, где мне видится счастье и свобода, вы не хотите видеть ничего, кроме несправедливости и распутства.

– Распутничать – это единственное, что вы умеете, мсье. Вы извлекли из этого неплохие барыши, и меня ничуть не удивляет, что вы находите в этом счастье и свободу.

– Распутство, – подхватил Казанова, – вкус к роскоши, азарт в игре, постоянные поиски удовольствий составляли аромат этого века, это был запах весны. Мир, который описываете вы, столь безупречен, что о таком можно мечтать только в юности. Наш век стал блудным сыном цивилизации. Вы осудили его за ошибки, которые на деле оказываются мелкими проступками и шалостями, но не преступлениями. Что ж! Вы хотите ввести повсюду царство Справедливости и Закона? Я мог бы поприветствовать это славное дело, если бы считал его возможным на земле. Но, мне кажется, воплотить его может только Бог. Мы – всего лишь наиболее благородные из Его творений, и наше благородство дано нам именно для того, чтобы мы сознавали свое несовершенство и никогда не забывали о нашей слабости.

На что же походит эта свобода, которую вы пытаетесь повсюду установить? В худшем случае, как мы это уже увидели, на гильотину! А в лучшем, как мы это, возможно, увидим, – на лабиринт законов, раскинувшийся по всему миру, чудовищный лабиринт, откуда никто и ничто не сможет ускользнуть, в центре которого затаится Бог знает какой ужасный Минотавр, в любой момент готовый наброситься на весь род человеческий, если только не пожелает продлить свое удовольствие и не станет медленно пожирать нас век за веком.

Туанетте, этой скромной крупинке пыли, несомой куда-то случаем вкупе с миллионами ей подобных, уже не было более места в потоке сталкивающихся аргументов и доводов. Это странное состязание было больше похоже на любовную борьбу, которой нанесенные удары и полученные раны придавали жестокое и сильное сладострастие. Ближе к полуночи мсье Розье и аббат Дюбуа вернулись в замок, уведя с собой мадам де Фонсколомб, которая надеялась, что в столь поздний час и в такую теплую ночь борьба мнений постепенно примет менее философское направление. Но Полина, предвидевшая подобный исход, в свою очередь также поднялась и покинула своего противника.

Охваченный грустью Казанова остался на террасе один. Более часа провел он в состоянии полной бездеятельности. Потом с усилием встал и медленно поднялся по ступеням большой лестницы с двумя крыльями. В отделанной раковинами, освещенной луной нише старый каменный Сатурн все еще пытался овладеть нежной, ускользающей красотой молодости. Казанова остановился на середине лестницы, чтобы рассмотреть этих двух персонажей, которые, затаившись в полутени, казалось, слились в страстном объятии. Он вдруг подумал, что желание – это вечное клеймо нашей слабости и несовершенства и что даже обладание возлюбленной лишь укрепляет нашу зависимость. Ему подумалось также, что неудержимое притяжение, которое влечет нас к противоположному полу, – это наиболее постоянный и единственный закон человеческой деятельности, откуда берут начало все остальные, управляющие жизнью и обществом. Еще он подумал, что начиная со времен Солона[17] и вплоть до века, который стал свидетелем рождения гнусно-то Робеспьера, никто из философов, этих законодателей, которые пытались подарить человеческому роду как можно больше справедливости и счастья, так и не понял, что вечный закон влечения людей друг к другу и постоянная жажда наслаждений не смогут быть ограничены безнаказанно. Но безумцы, которых считают мудрецами, не могут придумать ничего лучшего, кроме как попытаться уничтожить ту восхитительную энергию, которая влечет нас, чтобы соединить с объектом нашего желания, даря нам при этом полноту ощущений и саму способность испытывать страсть.

Еще он подумал, что Полина и подобные ей, все эти вооруженные люди, обрушившиеся внезапно на Европу и захватившие даже Венецию, порабощающие во имя свободы, грабящие во имя равенства, истребляющие ближних во имя братства и намеревающиеся заставить мир жить по новому закону, который больше не собирается считаться с божественным несовершенством нашей природы, желая опираться единственно на авторитет так называемого разума, избавленного от всяких случайностей, даже не понимают, что эта идея настолько же безумна, как и мысль остановить движение небесных светил.


Казанова вновь спустился по лестнице и двинулся по направлению к парку. Он был слишком взволнован для того, чтобы заснуть. Слова Полины задели его, как если бы он вдруг вынужден был признать, что его долгая земная жизнь была на самом деле лишь нескончаемой чередой ошибок или, что еще хуже, состояла из обманов и низостей.

Он шел, разговаривая с самим собой то еле различимым шепотом, то во весь голос и сопровождая свою речь порывистыми жестами.