Они вышли из автобуса, свернули за угол, за которым через улицу уже виднелась крыша двухэтажного особнячка, как вдруг сквозь утреннюю многолюдность проснувшейся улицы их ушей коснулось радостно-удивленное «Лена! Ленка?!».

К Елене со всех ног спешила пышногрудая шатенка, которая, видимо, собиралась садиться в автобус, но внезапно передумала. Было видно, что неожиданность и невероятность встречи буквально ошеломили ее. Она захлебывалась словами и возбужденно жестикулировала:

– Ленка! Звездочка моя ясная! Я глазам не поверила! Думаю: ты или не ты? Не может быть, чтобы это была ты! Ты – здесь?! Ленка! Ты – здесь?! Откуда? Как?

Только сейчас девушка заметила Федора и кокетливо кивнула ему в приветствии, которое обычно ожидает немедленного представления. Лосев увидел, что Елена ошарашена встречей не меньше, чем ее неизвестно откуда взявшаяся знакомая. Она застыла в некотором изумлении и даже испуге и не проронила ни слова. Незнакомка, не дожидаясь, пока будет представлена обескураженной подругой своему спутнику, протянула Лосеву сложенную трубочкой ладошку с длинными пальцами:

– Вика. Школьная подруга Лены. – Она кокетливо улыбнулась, задерживая взгляд на Федоре, и опять повернулась к Елене: – Ленка! С ума сойти! А я только сегодня из Склянска! Вчера видела твоих. Ну хоть бы сказали, хоть бы намекнули, что ты в Лобнинске!

Молчание Елены, которое походило уже даже не на растерянность, а на шок, нарушил Федор.

– Простите… Вика. Кого вы видели вчера в Склянске?

Девушка была еще по инерции радостно возбуждена, но, будто споткнувшись о каменное лицо Елены, стала в замешательстве замедлять слова:

– Ну… ее, Ленкиных… Маму там… Веронику… Вчера встретила на рынке. Говорю: как, мол, Ленка? Целый год ее не видела, хоть и в одном городке живем… от дома до дома доплюнуть можно… А они: нормально, мол, все хорошо… Туда-сюда… Вот.

Школьная подруга наконец озадаченно умолкла и вопросительно уставилась на Лосева.

Елена вдруг резко развернулась и быстрыми шагами направилась в сторону офиса.

Федор бросился ее догонять, на ходу буркнув «извините» совершенно опешившей подруге.

Какое-то время он торопливо вышагивал рядом с Еленой, не решаясь ни о чем ее спросить. У самых дверей особнячка он преградил ей путь и, неловко подбирая слова, выдавил из себя:

– Ты… ты не хочешь мне рассказать?

Елена молча сделала попытку пройти в офис. Лосев умоляюще схватил ее руку:

– Леночка! Я ведь никогда не спрашивал… Я и сейчас не спрашиваю… Я думал… Ты говорила мне об одном несчастье… А у тебя, наверно, другое несчастье? У тебя что-то… – И Федор замолчал, не в силах найти правильные слова.

– У нас накопилось много тайн друг от друга, – произнесла Елена, не глядя на Лосева.

– У меня нет от тебя тайн, – сказал Федор и осекся, вспомнив о предстоящей встрече с профессором. – Не тайны вовсе… А так… временно, пока все не встанет на свои места. Во благо, Лена…

– И у меня – во благо, – отчеканила она. – Пока не встанет все на свои места.

Лосев взял ее ладонь в свою.

– Это очень больно, Леночка?

Она кивнула, не поднимая головы. Федор прижал ее руку к себе.

– Ты мне когда-нибудь расскажешь? Когда сочтешь нужным.

Елена подняла на него глаза, и Лосев увидел в них что-то новое, незнакомое. Он еще не мог дать название этому новому. Это была не злость и не холодность. Скорее – решимость. Она была сродни тем волевым качествам, которые удивляли и восхищали Федора в любимой женщине. А сейчас – напугали.

Елена мягко убрала руку Лосева и шагнула в офис.


Улицу Конюшкова, на которой жил профессор, называли в Лобнинске «бульваром звезд». Здесь было несколько домов так называемой улучшенной планировки, куда заселяли работников обкома и горкома партии, генералов, членов Союза композиторов, профессоров и начальников главков. Со временем в городе появились гораздо более современные и «элитные» дома и коттеджи, в которых проживали «звезды» новой эпохи, но «бульваром звезд» по привычке называли только улицу Конюшкова.

Еще пятнадцать лет назад она носила имя Грибоедова. Неизвестно, чем провинился русский драматург перед демократической «элитой» начала девяностых, но улице дали название, которое она носила до конца пятидесятых годов. Логика новых градоначальников была либерально проста: всем улицам необходимо вернуть прежние названия. Если коммунисты зачем-то переименовали Конюшкова в Грибоедова, значит, Конюшков – достойный человек.

На всякий случай подняли архивы. «Алексей Конюшков, – значилось в них, – командовал ротой в войне с немецко-фашистскими захватчиками. Геройски погиб в 1942 году в боях за Лобнинск». Проверили, не был ли он до войны незаконно репрессирован. Тогда можно было бы даже мемориальную табличку повесить. С досадой обнаружили, что не был.

Алексей Конюшков действительно никогда не сидел в сталинских лагерях, хотя знал о них не понаслышке. Он работал в системе исполнения наказаний… полномочным исполнителем. Проще говоря, двадцатилетний Конюшков приводил приговоры в исполнение. А еще проще – он был обыкновенным палачом.

На молодого человека сразу обратили внимание. Его отличал неуемный, творческий энтузиазм в выполнении рутинной и не совсем чистой работы. Уже через полгода он издал специальную брошюрку для коллег «Как правильно приводить приговор в исполнение». Руководство для палачей типография НКВД отпечатала небольшим тиражом для «внутреннего пользования», но книжица сразу стала бестселлером не только у синих фуражек, и ее автор прославился.

Среди прочих брошюра содержала и такие пассажи: «Когда пуля попадает в затылок, то много крови и мозгов. Плюс только один: у объекта сразу подкашиваются ноги и у него не деревенеют конечности. Смерть моментальная и почти безболезненная. На самом деле упомянутого эффекта можно достичь путем точного выстрела в место чуть ниже макушки. Тогда крови гораздо меньше и мозги не вытекают… Целясь, представляйте, что вы хотите дать объекту подзатыльник. Тогда попадете точно в нужное место…»

В сорок первом году Конюшкова вызвали к высокому начальству, прибывшему из Москвы в Свердловск с особым секретным заданием. О талантливом исполнителе уже были наслышаны. Характеристика свердловчанина коммуниста Конюшкова не вызывала сомнений в его профпригодности. Затылочных дел мастеру присвоили внеочередное звание майора и поручили щекотливое дело: укомплектовать штрафную роту, собранную из «подрасстрельных».

– Среди приговоренных к исключительной мере, – вежливо объясняли Конюшкову, – не все годятся для такой важной миссии. Политические отпадают сразу. Набирать роту следует только из уголовников. С каждым кандидатом вам необходимо поработать отдельно. Составить психологический портрет «штрафника», понять, чего от него можно ждать. Физические данные также имеют большое значение. Учтите, что именно вам, товарищ Конюшков, предстоит командовать новым подразделением.

И майор рьяно взялся за дело.

Он смутно представлял себе, какую «миссию» придется выполнять штрафной роте под его командованием, поэтому, наряду с политическими, отмел в сторону и расхитителей социалистической собственности. Конюшков «работал» только с убийцами и осужденными за разбой.

За каких-то два месяца он сколотил разношерстную «бригаду», численностью не больше взвода, но по свирепости и решимости не уступавшую целой роте.

Бригада Конюшкова приняла свой первый и последний бой под Лобнинском, близ села Стволовое. Штрафники получили приказ встретить отряд карателей, направлявшийся в село. Бой был недолгим. Необученную и плохо вооруженную бригаду смертников уничтожили быстро. Эксперимент провалился. Но не сбылись и опасения начальства – никто из уголовников не покинул поля боя. Вся «свирепая бригада» пыталась драться до последнего. За исключением ее командира майора Конюшкова. Он отсиделся в Стволовом у женщины по имени Аксинья, а потом огородами убрался восвояси.

Каратели почему-то не тронули село. Аксинья осталась жива и очень скоро давала показания в особом отделе дивизии «о действиях гражданина Конюшкова во время боя».

Майора очень быстро расстреляли. По всем правилам. Чуть ниже макушки.

Говаривали, что где-то в московском кабинете кто-то очень начальственный, узнав об этом, сказал:

– Палач никогда не стал бы героем… А его жертвы – стали.

Погибших близ села Стволовое солдат во всех официальных сводках называли «рота под командованием майора Конюшкова». Разобрались, кто герой, а кто – нет, только в конце пятидесятых. И улицу переименовали. Она стала улицей Грибоедова. На целых тридцать лет…


Федор едва дождался назначенного времени встречи с профессором. Он приехал на улицу Конюшкова на сорок минут раньше, быстро нашел нужный дом и еще долго бродил из конца в конец двора, нервно озираясь и время от времени поглядывая на часы. Он ждал этой встречи, наверно, больше, чем сам профессор, который уговаривал его прийти.

Когда стрелка скользнула в нужное положение, Федор уже стоял перед клеенчатой дверью и давил кнопку звонка.

Жилище профессора удивило Лосева. Это была настоящая холостяцкая берлога. Из всех атрибутов «интеллигентской роскоши» присутствовал только старинный дубовый письменный стол. Он занимал чуть ли не полкомнаты и был завален бумагами, книгами, деталями неведомой аппаратуры. Прямо в центре громоздилась гигантская линза, похожая на ту, что Лосев видел в фотостудии.

– Вы меня выслушайте, Федор, – попросил Лобник. – Внимательно выслушайте. И в ваших интересах поверить тому, что я расскажу. Иначе вы опять зайдете в тупик и, главное, не сможете уберечь себя от опасности.

– Да будет вам… – буркнул Федор, присаживаясь на единственный стул, не заваленный журналами. – Я уже понял про опасность. Вы по существу, пожалуйста… А я уж постараюсь поверить.

– Я Игорь Валентинович Лобник. – Профессор сложил руки домиком перед лицом и, делая паузы между предложениями, начал рассказывать, иногда для убедительности или от волнения делая мелкие движения ладонями вперед, как будто собирался нырять. – Пять лет назад я опубликовал интересную, но с точки зрения науки рядовую статью в одном популярном журнале. Я рассказывал в ней, как давно и безуспешно бьюсь над проблемой фотомодуляции и оптико-органической корреляции материи. Выражаясь простым языком, я искал возможность… дублировать материю. Не клонировать – как сейчас модно говорить, – а дублировать. Это совсем другое… Я ученый и, хоть представляю себе сущность клонирования, не верю в возможность таким путем осуществить полное органическое и – извините – духовное копирование. То, над чем я безуспешно трудился – синтез фотомодуляции, – позволил бы создать не только физического, но и духовного двойника. Понимаете? Не копию морской свинки или ягненка, а репродукцию человека во всей совокупности его физических и душевных качеств!

Федор чуть наклонился вперед и, словно пародируя рассказчика, сложив руки домиком, задал короткий и очень простой вопрос:

– А зачем?

Профессор даже привстал:

– Как же? Ну как же? Ужель вы не представляете поистине безграничные возможности для человеческого утешения и счастья?! Только представьте себе: сколько семей теряют близких, сколько матерей хоронит еще молодых сыновей, сколько талантливых ученых, художников, музыкантов уходят из жизни в самом расцвете лет, не сделав, может быть, главного своего открытия, изобретения, не создав самого мощного и глубинного своего шедевра!

Федор прищурился, потом широко раскрыл глаза и покачал головой:

– Но ведь так распорядилась Природа. Так распорядилась Жизнь.

Профессор улыбнулся:

– Вы умышленно избегаете слова «бог»? Напрасно. Ведь бог – это тот, кто созидает. И если мне удалось создать человека, значит, я – бог. Значит, могу сам распорядиться всем тем, чем не дано распоряжаться другим людям. Так я считал… Но события, последующие за моим открытием, подтвердили вашу правоту, а не мою. Правоту Природы, как вы выражаетесь. А тогда я все-таки был бог. Я чувствовал себя им. Я приближался к самой величайшей тайне на земле – тайне созидания человека. Повторюсь: не клонирования материи, а созидания новой жизни.

– Для этого не надо выдумывать велосипед, – не удержался Федор. – Природа уже изобрела простой и надежный способ такого… созидания.

Профессор сделал паузу, словно давая возможность ехидной ремарке упорхнуть в окно, и продолжал:

– Вот тогда, спустя месяц после этой публикации, ко мне в лабораторию пришел молодой человек, который представился Виктором Камоловым. На редкость приятный, умный и энергичный молодой человек.

Федор мгновенно представил, как Виктор, многозначительно улыбаясь, представлялся профессору. Самоуверенность была его главным козырем всегда.

– Талантливый фотограф, художник, – продолжал расхваливать Камолова Лобник, – он имел способность мыслить физическими формулами. Представляете – художник с математическим складом ума! Предметность красок и абстракция цифр! Оказалось – и это было самым невероятным, это и подкупило меня в физике-самоучке, – что он давно уже бредит той же самой идеей, которой я поделился в статье с читателями журнала. Не просто бредит – он пошел на поиски ее осуществления, но другим путем. Как фотограф, понимаете? По иронии судьбы, а может, и не случайно, но слова «фотосинтез», «фотомодуляция» – значения которых далеки друг от друга – имеют тем не менее один и тот же корень, восходящий к профессии Виктора. Он был убежден, что оптико-органическая корреляция возможна на основе цифрового фото. Обычного снимка, но чудовищно высокого разрешения. Как вам объяснить нагляднее… – Профессор огляделся по сторонам, будто подыскивая какой-то подручный образец для наглядности. – Словом, одна цифровая точка, увеличенная в сотни раз и скоррелированная органическим модемом, – это… другая реальность. Новая жизнь. Понимаете? А что такое фото? Это ведь не одна-единственная клетка ДНК – это миллионы клеток, образующих волосы, глаза, нос, шею, другие органы человеческого тела! И – самое главное – человеческого мозга!