Сара Билстон - Постельный режим

Суббота, 4.00

Лежу в темноте и слушаю стук его сердечка. Тук-тук, тук-тук, тук-тук.

И он в темноте слушает мое сердце. Тук-тук, тук-тук, тук-тук.

10.00

Меньше чем сутки назад я была дома. Тридцать шесть часов назад со мной была Дженни. Невероятно. Кажется, я уже целую вечность в этой больнице. Жизнь съежилась до размеров комнатушки с попискивающим монитором и с узенькой железной кроватью, на которой покоится мой огромный бледный живот.

Около восьми принесли завтрак. Должно быть, у меня едет крыша: я с телячьим восторгом накинулась на резиновый омлет и пакетик суперпастеризованного молока. С содержимым подноса разделалась в пять минут. Единственное мое оправдание: я очень голодная беременная женщина.

В тот момент, когда я, со вздохом сожаления отставив пустую тарелку, облизывала вилку, в палату вошел молоденький стажер с круглой бритой головой. Просмотрел распечатку данных монитора, пожал плечами:

— Совсем неплохо. Всего один период замедления ритма, после чего сердце ребенка снова набрало обороты, и довольно скоро. Это обнадеживает. — И вскользь обронил, уже направляясь в палату 27 к матери тройняшек: — Через несколько дней выпишем.

Разинув рот, я смотрела ему вслед. Всю ночь напролет я воображала всякие ужасы про своего малыша — смерть, психическую неполноценность, полную инвалидность, — а, оказывается, все «совсем неплохо». Какое счастье! Скорей позвонить Тому, поделиться хорошей новостью. Он обещал вырваться днем на часок, побыть со мной, и был страшно горд собственной смекалкой. «Это очень, очень непросто, Кью, но я объяснил Филу, старшему партнеру, с которым мы работаем над той сделкой, что для тебя это очень важно». И самое малое, что ты можешь сделать, подумала я. Партнер-шмартнер! Мне надо, чтобы кто-то держал меня за руку.

11.30

Десять минут назад в палату влетел некто, назвавшийся «дежурным врачом». Прежде чем я успела сообразить, что происходит, мои колени уже смотрели в потолок и незнакомец копался во мне с помощью чего-то, походившего на острую серебряную вилку. Спустя пять весьма неприятных, чтобы не сказать мучительных, минут странный человек стянул резиновые, смутно-сексуальные перчатки и без обиняков объявил, что состояние ребенка «не вызывает у него уверенности». В отличие от бодрого стажера, лично он «разделяет мнение доктора Вейнберг, что в период активности ребенок пережимает пуповину». И лично он «настаивает на продолжении пристального контроля». Перед уходом доктор извлек из кармана белейшего, внушающего священный трепет халата буклет с красноречивым названием «Лечение стероидами».

— Если мы придем к выводу, что внутриутробное развитие ребенка протекает неудовлетворительно, будем вызывать роды. Даже несмотря на то, что легкие вашего ребенка еще недоразвиты, — бесстрастно сказал он. — Стероидные препараты ускорят формирование легких и увеличат его шансы на выживание, но в первые недели потребуется поместить его в отделение реанимации. (И все это — с эмоциями специалиста, указывающего на необходимость пройти серьезный курс лечения по поводу вросшего ногтя.)

Он ушел, оставив меня в состоянии крайнего замешательства. Да что же это? Отчего такая разница во взглядах? Каждый судит, как дела у моего малыша, по-своему. Я же все больше убеждаюсь в одном: никто ни черта не знает, что там у меня внутри происходит. Откуда вообще взялась эта беда? («Существует целый ряд возможных причин, — с умным видом заявил дежурный врач. — Но по правде говоря, мы не имеем ни малейшего представления».) Будет мой сын здоров? («Это нам также неизвестно», — признался он.) Если я решусь на второго ребенка — повторится то же самое? («Спросите что-нибудь полегче», — пробормотал он, сконфуженно пятясь к двери.)

Одно этот спец сказал с уверенностью: если моему сынуле придется родиться на этой неделе, он будет весить килограмма полтора. Меньше, чем мой ноутбук.

Надо успокоиться.

Тома еще нет. Черт знает что такое! В отчаянии я позвонила маме. И знала ведь, что ничего хорошего из этого не выйдет…

— Дженни рассказала мне о вашей прогулке, — грозно начала мама. — Нет слов, Кью, просто нет слов! Когда ты наконец перестанешь думать только о себе! Когда поймешь, что ради детей родители идут на любые жертвы!..

Хорошенького понемножку, подумала я, морщась от непрерывного жужжания в трубке.

— А на какие жертвы ты шла ради меня? — злобно парировала я. — Ты обо мне думала? Когда именно? Когда мне исполнилось шесть лет и ты отменила мой день рождения? У тебя, видите ли, банковская ревизия на носу, дел по горло! Или когда мне было десять и ты перестала водить меня в балетную школу — тебе, видите ли, надоело мотаться туда через весь город? Или, может, в мои пятнадцать, когда ты забыла о моем выступлении в финале национального конкурса чтецов и свалила все на секретаршу — дескать, та не напомнила?

— Да я абсолютно всем жертвовала ради тебя! — в изумленной ярости взвилась она. И у меня был всего один ежедневник, и за распорядок дня отвечала секретарша! Разумеется, это ее вина, что я пропустила конкурс. Не думаешь же ты, что я нарочно? Надо же, вспомнить об этом через столько лет! А что до твоей балетной школы… Что же я могла поделать: трое детей, и всем что-то нужно. Не балет, так тромбон, не тромбон, так чертов бубен, будь он неладен! Не разорваться же мне? А ваш папаша, это ничтожество, так и не научился водить машину…

— Так я тебе и поверила! — заорала я в трубку. — Небось находила время торчать на работе по шестнадцать часов в день, а выкроить пятнадцать минут на мой балет — слабо было? Папа, может, и не умел водить, но он по крайней мере был дома и купал нас по вечерам! Когда ты отменила мой день рождения, он сам, в одиночку, устроил мне настоящий праздник — нарядился клоуном и кормил меня зеленым желе, кексами и мороженым. Я этого никогда не забуду, это одно из моих лучших детских воспоминаний. Ты в них не участвуешь, ты даже ничего не знаешь. Ну так послушай…

Я прикусила язык. Как-то все вышло из-под контроля. С чего вдруг меня понесло? Мама тоже опешила, и в трубке повисла пауза.

— Дочка Джун Витфилд говорит, в твоей больнице отличный роддом и самое современное оборудование для выхаживания новорожденных, — неожиданно сказала мама. — По всему миру славится, — добавила она чуть дрогнувшим голосом. — Право слово, какое утешение, Кью, знать, что ты под присмотром хороших врачей.

Передать не могу, в какое изумление привели меня эти слова. Я почти не сомневалась, что сейчас меня проклянут и лишат наследства, и уж никак не ожидала услышать от мамы доброе слово о каком-либо нью-йоркском учреждении. До сих пор все они были а) продажными или б) некомпетентными. Я ошарашенно молчала.

Пятью минутами позже мы мирно болтали о моем ребенке, о том, как меня лечат, и о гистеректомии дочки Джун Витфилд. По каким-то загадочным причинам мама на этот раз дала задний ход. Не потому ли, что на этот — но только на этот — раз она решила пощадить меня, в моем теперешнем положении? Не потому ли, что в кои веки она подумала обо мне?

Полночь

Том только что ушел. Ему так и не удалось отпроситься днем (в последний момент, как он объяснил, поручили переписать условия той сногсшибательной сделки), но в половине одиннадцатого он примчался в больницу с моим ноутбуком и тремя большущими коричневыми пакетами, битком набитыми всякой вредной едой — пицца, картофель фри, кола, печенье, торт.

— Прости, Кью, — выпалил он, влетев в палату и еле переводя дух. — Раньше никак не мог, но вот это должно тебя утешить! Я прочесал гастроном за углом и набрал полную тележку разного дерьма. Ни единого витаминчика!

Тогда я оценила его усердие, но сейчас, после черт знает какого количества жира и углеводов (три с половиной тысячи калорий, не меньше!), мне нехорошо. И писать хочется. Но как представлю, что надо отстегнуться от монитора и вместе с капельницей тащиться по холодному полу в туалет… И вдруг именно в этот момент что-нибудь случится, пульс ребенка упадет, а я не узнаю?!

Воскресенье, 4.00

Мне приснился кошмар, будто лежу я в больнице и есть серьезная угроза, что рожать мне придется на два с половиной месяца раньше срока. В ужасе просыпаюсь и спросонок принимаюсь себя уговаривать: мол, все в порядке, Кью, это всего лишь кошмар, ты у себя дома, в целости и сохранности! Но тут… из коридора доносятся приглушенные шаги и голоса, из-под металлической двери пробивается яркий свет, в запястье вонзилась игла капельницы, к животу крепко примотаны диски… Все это правда! Вот горе-то…

7.00

Чувствую себя препаршиво. Целых два дня без душа! Волосы грязные, жирные, лицо липкое. Не могу больше выносить больничную рубаху! Хочу что-то другое, без прорези на спине. И с пятницы не снимала лифчика, потому что не получается протащить его через капельницу. Вчера вечером пробовала — спустила бретельки с плеч, через трубку и емкость с раствором подтянула лифчик к верхушке подставки и опустила к самому ее низу, но как ни билась, не смогла просунуть через него четыре ноги подставки. Проклятая резинка не желала растягиваться, хоть тресни! Скорчившись самым немыслимым образом (насколько это возможно с моим пузом), я возилась на кафельном полу, почти без лифчика, со спущенной до щиколоток рубашкой, и только молилась, чтоб Эдди, здешнему медбрату, не вздумалось именно сейчас измерить мое давление.

Есть и хорошие новости: с ребенком ничего страшного не происходило. Около пяти утра пульс у него немножко упал, но вообще он пребывал (по выражению Эдди) «в зоне комфортности».

8.00

Только что у меня была сегодняшняя дежурная докторша и разрешила принять душ.

Она посмотрела распечатку показаний монитора и осталась довольна. По ее словам, у доктора Вейнберг «душа не на месте» из-за упорного снижения сердечного ритма ребенка. Однако больничные исследования подобного не выявили, то есть ребенок не слишком пережимает пуповину, когда двигается, а эпизодические спады ритма допустимы. В общем и целом их это (опять то же слово!) «обнадеживает».

Мне здорово полегчало, хотя докторша и добавила, что, вполне возможно, меня продержат в больнице до самого конца беременности — чтобы быстро помочь, если ребенку вдруг станет хуже. Сегодня в десять утра у них совещание, там моя судьба и решится.

С одной стороны, чувствую себя важной персоной (мне посвящается целое совещание, толпа спецов в белых халатах будет обсуждать мой случай!), а с другой стороны — безумно раздражает, что эти люди, обуреваемые комплексом превосходства, собираются говорить обо мне, но без меня. И без Тома.

Минут через десять после ухода дежурного врача позвонила Вейнберг. «Я доношу ребенка до положенного срока?» — потребовала я ответа. Больничные врачи могут «обнадеживаться» сколько угодно, но я сама хочу быть уверена.

— До срока? Ой, вряд ли, — отозвалась Вейнберг с таким тяжким вздохом, что в трубке затрещало. — Хорошо бы дотянуть до тридцати пяти недель. Если так и дальше пойдет, околоплодных вод совсем не останется, и тогда вашему маленькому лучше быть не внутри, а снаружи. В инкубаторе, если потребуется. Но он уже сможет самостоятельно дышать, и уж точно вы будете его кормить. Тридцать пять недель. Давайте стремиться к этой цели.

Итак, у меня новая цель: протянуть еще пять недель — тридцать пять дней, восемьсот сорок часов. Не так уж много. Даже если придется все это время проторчать здесь, пристегнутой к монитору. Нет, не так уж много.

Я вдруг почувствовала, что он настоящий, он живой, мой малыш. Раньше я этого так не ощущала, даже когда видела, как брыкаются крошечные ножки, на ультразвуковом экране Черайз. Его жизнь звучит у меня в ушах. Мы лежим здесь вместе, теплой компанией, и оба слушаем, как стучат наши сердца. «Любовь завела тебя как золотой брегет, — сказала я ему. — Это Сильвия Платт. Однажды я расскажу тебе о ней».

Пульс у него сейчас хороший; наверное, можно отстегнуться от монитора и сходить в душ.

9.00

Я чиста, я нова. Никогда не была так стерильна.

И это Платт. Хотя в ее случае восторг, думаю, был вызван чем-то иным — не пузырьком шампуня «киви и лайм» и не бесплатным пакетиком кондиционера «персик со сливками», отыскавшимися (спасибо Эдди) в ящиках сестринского стола. Щедрой рукой я пустила в дело духовитые средства и теперь ощущаю себя совершенно другой женщиной (хотя благоухаю, как хорошая миска фруктового салата). Я увлажнила кожу лица, высушила волосы, подкрасила ресницы (а что?) и натянула чистую больничную рубашку. Ну да, она тоже в дурацких цветочках и с прорезью на спине, но по крайней мере накрахмалена до хруста и на ней полностью отсутствуют пятна от кетчупа (в постели очень непросто есть «картофель по-домашнему»). И наконец-то я избавилась от лифчика, надоевшего до смерти; отяжелевшие груди мотаются под рубашкой, как пара тюленят в мешке.