Вероника Карпенко - Посторонние

Машка, отгуляв выпускной, поступила на юрфак. Конечно, не обошлось без помощи дядь Вади. Теперь она приезжала только на каникулы, вволю насладившись столичной суетой, и успев соскучиться по спокойной загородной жизни. Мне было одиноко без сестринских подколов, и Динка все чаще оставалась с ночевками.

—  Ну, завела бы себе подружку среди местных? Вон, сколько ребят и девчонок вокруг, — осторожно предлагала мама.

Я отшучивалась, понимая, что в их тусовке таким, как я места нет. Эта золотая детвора, одетая по последней моде, не знавшая с пеленок отказа ни в чем, напоминала мне только одного человека. Видеть которого хотелось меньше всего на свете!

Беда приходит внезапно. Она не стучится в вашу дверь, прося разрешения войти. Ее задача нагрянуть в тот момент, когда вы, расслабленный и довольный жизнью, умиротворенно спите в своей постели. И вот, в этот самый миг...

Посреди ночи меня разбудил звук голосов. Я сел на кровати, пытаясь отличить сон от яви. Голоса стали более отчетливыми, и, наряду с мужским бормотанием, послышался мучительный женский стон. Внутри похолодело, и перед глазами возникла жуткая картина, где мать лежит на полу, скорчившись от боли, а отчим заносит ногу для очередного удара...

Я пулей выскочил из спальни, и метнулся в противоположный конец коридора. Дверь была открыта. И то, что я увидел, повергло меня в ужас!

На кровати, свернувшись калачиком, лежала мама. Глаза ее были закрыты, губы беззвучно шевелились. Когда она сжимала их и принималась стонать, подтягивая колени к груди, лицо ее обретало такое мучительное выражение. Судя по всему, ей было очень больно! Дядя Олег сидел на корточках у изголовья. Он непрестанно гладил мамины руки, плечи, щеки, обтирал их сложенным вдвое полотенцем.

—  Что... что случилось? — я, наконец, стряхнул оцепенение и бросился к ним.

— Матери очень плохо, — сказал отчим.

Она даже не отреагировала на мое появление, а продолжала лежать, бессвязно что-то бормоча. Вблизи, в свете лампы, ее лицо казалось мертвенно бледным.

— Скорую? — выдавил я.

— Уже едут, — коротко бросил он.

И только тут я увидел на другой стороне кровати огромное, неровное пятно, с алыми краями и почти черной сердцевиной. «Кровь!», — я тряхнул головой, но пятно не исчезло. Я перевел взгляд на маму, затем на отчима.

—  Мы ждали пополнения, — упавшим голосом сообщил дядя Олег, — не хотели тебе раньше времени говорить.

Я скривился, как от боли! Рот заполнил неприятный железный привкус. И я тяжело осел на пол рядом с ним.

—  Что-то пошло не так, — отчим уронил голову на кровать. Мама глухо замычала.

— Они... ведь они помогут? Врачи..., — промямлил я, чувствуя подступающие слезы.

Он не ответил.

Похоронив мать, мы остались вдвоем. Два посторонних друг другу человека в стенах большого дома. В этом доме все еще пахло мамой, выпечкой, и духами. Повсюду были ее вещи, следы ее присутствия обнаруживались в самых неожиданных местах. Ни он, ни я не решались убрать все это с глаз долой! Мы оба хранили молчание. И тяжелая атмосфера скорби ежедневно, ежеминутно витала в воздухе.

Я понимал, что теперь, когда мамы нет, нас с ним ничто не связывает. И выгнать меня пинком под зад ему не позволяет только светлая память о ней, или правила приличия. Прошло девять дней, затем минуло сорок. И я начал собирать вещи, решив для себя, что уйду в любом случае. Почему-то мне в голову не приходила мысль вернуться в прежний дом. Теперь присутствие там посторонней женщины ощущалось особенно болезненно. Пока отец сам не приехал за мной, и буквально силой не усадил в машину.

Весть о смерти бывшей жены дяди Вадика я отчего-то не связала с предстоящими переменами. Я никогда не видела этой женщины, и не думала о ней. Как и о сыне, что остался жить в стенах чужого дома.

«Ну и пусть живет», — думала я. Мне и в голову не приходило, что у отчима взыграет отцовский инстинкт. Возможно, будь Машка здесь, ему не пришла бы в голову такая абсурдная мысль. Но пустующая комната словно намекала...

— Мама! — взывала я к материнскому сердцу со слезами на глазах. — Если он сюда вернется, я умру!

— Ниночка, — сначала ласково, она пыталась меня образумить, — мальчик остался один. Он живет с посторонним человеком. Нехорошо это!

— А..., — я отчаянно подыскивала аргументы, — а как же Машка? Ведь она тогда не сможет приезжать?

— Ничего, — смиренно отвечала мама, — Маша сможет ночевать у тебя. Ведь раньше вы жили свместе. Помнишь?

— Мам! — протестовала я, теряя самообладание, — Так не честно! Мы так не договаривались! Если бы я знала заранее...

— О таком заранее никто не знает, — обрывала меня мать.

— Почему он не может жить отдельно?

— Ниночка, он всего на пару лет старше. Ему еще нет 18. Вот представь, что я отправила бы тебя жить отдельно? Тебе бы это понравилось?

— Причем тут я?

— Притом, что нужно войти в положение. И смерить свою гордость! — уже строже говорила мама.

— Причем тут гордость? — взрывалась я, стряхивала ее, — Если этот урод будет здесь жить, то я уйду, поняла?

Тогда лицо матери обретало каменные черты.

—  Нина, не будь эгоисткой! Все уже решено. И не вздумай устраивать истерик! Ты уже не ребенок. Пора взрослеть. Разговор окончен! — в подтверждение своих слов мать оставляла меня в одиночестве.

И я, обхватив руками колени, глядела в окно, обдумывая план побега.

Я намекал отцу, что не против жить один. В 16 лет вполне реально начать самостоятельную жизнь. Но он и слушать не желал! Я же был морально подавлен, и на споры не осталось сил.

Меня встретила, как всегда милая, тетя Мила, моя прежняя комната, слегка измененная, но все еще знакомая и родная. И пускай здесь больше не было мамы, но все-таки я был дома.

Он приехал днем, когда я гостила у Динки. И, вернувшись домой, я обнаружила у порога спортивные кроссовки. Первым желанием было дать дёру! Но, я приняла решение вести себя естественно. В конце-концов, это и мой дом тоже! Здесь жила моя мама, здесь теперь жила и я.

Первый совместный ужин прошел в атмосфере натянутой доброжелательности. Мама пыталась вести непринужденные беседы, чем жутко меня раздражала. Отчим то и дело вздыхал, поглядывая на сына. А тот молчал, и за все время, кажется, не проронил и слова.

Он слегка изменился, и теперь сквозь юношескую простоту проступали отцовские черты. Волосы стали на тон темнее, взгляд сделался сосредоточенно серьезным. Я пыталась угадать, изменилась ли сама? Пожалуй, нет...

По ту сторону зеркала я все еще видела неуверенную в себе девочку-подростка, с нескладной, похожей на мальчишескую, фигурой, непропорционально длинными руками, непослушными волосами и по-детски пухлыми щёчками. Нет, пожалуй, я не изменилась! Разве что одежда стала на полразмера больше.

Первый совместный ужин развенчал мои страхи. Наблюдая его отстраненность, я решила, что все не так уж и плохо. Он был не настроен предъявлять свои права. От прежде дерзкого, нахального подростка осталась половина, а то и треть! После ужина он поднялся в комнату, и больше ни единым звуком не напомнил о себе.

Я заснула успокоенная! Решив, что нужно просто отвечать взаимностью. А именно, делать вид, что его нет.

Первый совместный ужин был похож на цирковое представление. Ее мамаша все время пыталась мне угодить, совала под нос свои деликатесы,  которые и в подмётки не годились тому, что готовила мама! Дочурка, эта малолетняя тупица, с прической «аля-гнездо кукушки», постоянно пялилась на меня. И я боролся с желанием что есть сил пнуть ее под столом!

«Если ее остричь», — думал я, — «Она будет похожа на мальчика. Девчонки в её возрасте уже обретают характерные женские черты. У этой гладильной доски ни намёка на женственность. Правильно, что она носит мешковатую одежду. Я бы на ее месте еще и мешок на голову натянул».

Мне не спалось! Лежа в кровати и глядя в окно, я размышлял. Все здесь было, как прежде. Как в детстве. Те же стены, те же полы, и даже тарелки на кухне те же. На том же месте стояла большая напольная ваза. В саду, укрытые на зиму, спали мамины розы. Но только мамы здесь больше не было. И не будет!

Когда я думал об этом, мне представлялось, что мачеха с падчерицей, точно героини какой-то сказки, злорадно хихикают, потирая ручонки. Меня с головой накрывало волна гнева. Я прятал лицо в подушку и бессильно стонал. «Смогу ли я держать себя в руках? А если смогу, то надолго ли меня хватит?».

Утром, я бодрым шагом направилась в сторону кухни. В доме было тихо. На столешнице лежала записка, где ровным маминым почерком было выведено: «Ребята, мы в магазин. Вернемся к обеду. Булочки в микроволновке, молоко в холодильнике. Целую».

«Ребята», — раздраженно подумала я, прикидывая, сколько у меня времени до того, как проснётся Артем. Времени оказалось не так много! Стоило навести какао, как на лестнице послышались шаги.

Он выглядел неважно! Волосы взъерошены, а на лице все то же выражение холодной отстраненности. Босиком, в одних шортах, он прошёл мимо, даже не удостоив меня взгляда. А я с перепуга едва не выдала: «Как спалось на новом месте?».

Пока он вяло и неохотно возился с кофемашиной, я разглядывала его спину. На плечах и вдоль позвоночника наметился едва заметный рельеф. «Ему бы стоило подкачаться», — равнодушно подумала я. Отросшие волосы теперь почти закрывали шею и чуть завивались на концах.

Мне вдруг пришло в голову, что в подобных случаях принято выражать сочувствие. Но, как это делать, я не знала. «Что сказать? Но ведь нужно что-то сказать? Того требуют элементарные правила приличия. У него умерла мать!»…

И я, как воспитанная девочка, собралась с духом и ровным тоном произнесла:

—  Я тебе сочувствую!

Парень вздрогнул и замер с чашкой в руке.

— И что мне делать с твоим сочувствием? Может быть, на стенку повесить? — сказал он, не оборачиваясь.

Я замялась:

— Ну, так принято...

Он обернулся и посмотрел на меня. Лицо его искривила усмешка.

— Не хочешь, совершить жест доброй воли, и свалить отсюда? — процедил он.

— Я... еще не позавтракала, — выдавила я, не зная, говорит ли он о кухне, или о доме в целом.

Артём посмотрел на чашку какао в моих руках, затем перевёл взгляд на микроволновку. В светящемся окошке, как на витрине, лежала пухлая булочка с творогом, заботливо приготовленная мамой. Он открыл дверцу, вынул тарелку, и, с наигранным любопытством принялся изучать кондитерское изделие. Понюхал, оглядел со всех сторон, а после взял румяный кусочек теста двумя пальцами. Я подумала, что он собирается ее съесть. И мысленно смирилась. «Пускай», — решила я, прикидывая, где лежат остальные.

Но вместо этого парень изогнулся, приподнял левую ногу и, убедившись, что я смотрю, демонстративно провёл булочкой от пятки до кончиков пальцев... Затем снова понюхал, блаженно закатил глаза и бросил выпечку обратно на тарелку.

— Приятного аппетита! — услышала я.

Мой обидчик скрылся за дверью. А я осталась сидеть, с остывшим какао в руках, глядя на булочку, осуждающе, словно удивляясь ее смирению!

Но ведь это я позволила надругаться над собственным завтраком. Не сделала ничего! А что я могла? И что делать теперь? Догнать, и вылить какао ему на голову? Но ведь не есть же...

«Фу», — меня передёрнуло. И я, скрепя сердце, выбросила булочку в мусорное ведро, вылила в раковину какао. Аппетит пропал…

Братец, как ни в чем не бывало, сидел на диване в гостиной и смотрел телевизор. Я на секунду замерла, глядя на всклокоченную макушку, и чувствуя, как глаза наливаются кровью. «Ну что ж», — мысленно обратилась я к нему, — «не я начала эту войну!».

Я перегнул палку? Возможно. Но она сама напросилась! Мне было бы проще стерпеть ее молчание, или грубость. Но не эти притворные соболезнования. Она мне сочувствует! Подумать только… К тому же, наблюдать, как меняется ее лицо в момент, когда булочка, такая теплая и мягкая, коснулась моих босых ступней, было так круто! Оно того стоило...

Боялся ли я получить сдачи? Едва ли! Что может выдумать эта маленькая сучка. Доложит матери? Да кто ей поверит! На большее ей просто не хватит ума. Она не посмела мне возразить. Просто сидела, и тупо смотрела.