Сесилия Ахерн - Postscript

Шесть уродливых шрамов.

Ставлю утюг на подставку и встаю рядом с Ричардом.

– Ужасный ужас.

– Фотограф, похоже, бился, попадал в дранку несколько раз.

И ведь это не все, еще четыре рамы осталось. Мы с Джерри никак не могли решить, на каких снимках наша незабываемая свадьба запечатлена лучше, и завесили ими всю стену.

– Дырки надо заполнить шпатлевкой, а потом ошкурить и закрасить. У тебя осталась такая краска?

– Нет.

– Может, покрасить другой?

– Тогда эта стена будет отличаться. Придется перекрашивать две комнаты.

– Может быть, только две стены? Или оклеить обоями?

Я морщу нос. Слишком много усилий для дома. Люди, которым я его продам, все равно сделают ремонт.

– Покупатель потом все равно все перекрасит. У тебя есть шпатлевка с собой?

– Нет, но я могу купить ее и завтра вернуться.

– Вечером придут очередные интересующиеся смотреть дом.

Он предоставляет мне решать эту проблему.

Я гляжу на шрамы, которые прятались под нашими счастливыми, улыбающимися, безо всяких морщин физиономиями. Вздыхаю.

– Может, вернем все назад?

– Давай. Только я предлагаю повесить ее на гвоздь. Неразумно сверлить по старым дыркам, а новые делать и подавно, – говорит он, ощупывая раны в стене.

Отставив глажку, я смотрю, как Ричард вбивает гвоздь и вешает фотографию на старое место – туда, где она и была. Джерри и я, голова к голове, улыбаемся лучезарно. Позируем на пляже в Портмарноке, через дорогу от того дома, где я росла, рядом с отелем «Линкс» – там был прием в честь нашего бракосочетания. Смотрим друг другу в глаза. По бокам у нас мои мама и папа. Мама смеется, папа сморгнул, но хотя бы так. Это единственная фотография, где глаза у него хотя бы полуоткрыты. Родители Джерри тоже здесь, мама натянуто улыбается, отец стоит как-то неловко. Шэрон и Дениз – подружки невесты. Все типично свадебное, таких снимков до черта во множестве альбомов по всему свету. И все-таки мы думали, что особенные. Да мы и были особенными.

Ричард отступает на шаг, оглядывает свою работу.

– Холли, если это равновесие тебя беспокоит, то можешь оставить на полке фотографию Гэбриела. Такую поправку гораздо легче осуществить, чем ту, которую ты придумала.

Толковое предложение, думаю я. И надо же, ему не все равно.

– Но как это выглядит со стороны, Ричард, что на фотографиях я обнимаюсь с двумя мужчинами?

На самом деле ответа я и не жду. Ответ содержится в самом вопросе, но брат меня удивляет. Он поправляет очки, подтолкнув их вверх указательным пальцем, и изрекает:

– Любовь, Холли, – дело тонкое и редкостное. Это то, чему надо радоваться, ликовать, кричать «ура» и демонстрировать всем и каждому, а не прятать в ящики шкафа, не стыдиться. А фотографии, пожалуй, всякому скажут – хотя не вздумай брать на себя труд думать об этом, – что тебе необыкновенно повезло хранить в своем сердце любовь не к одному, а к двум достойным мужчинам.

И Ричард опускается на колени, чтобы уложить в ящик свои инструменты.

– Не знаю, кто ты, удивительное, странное существо, каким-то чудом вселившееся вдруг в моего брата, но сердечно благодарю тебя, что посетило нас и вложило в его уста эти слова мудрости! – Я торжественно протягиваю ему руку, как на официальном приеме. – И сделай милость, верни ему его обычное состояние, прежде чем удалишься.

Брат улыбается одной из своих нечастых улыбок и покачивает головой.

Поздно вечером, когда я уже улеглась, снизу раздался грохот. Испугавшись, что в дом кто-то влез, я отшвыриваю телефон, не набрав, как собиралась, номер Гэбриела. Хватаю костыль, намереваясь использовать его как оружие, и стараюсь спуститься как можно тише, что, оказывается, почти невозможно, потому что моя подпорка все время цепляется за балясины перил. Когда я добираюсь до нижней ступеньки, грохотом от моих передвижений уже насладилась вся улица. С гулко ухающим сердцем включаю свет в гостиной.

Как видно, фотограф владел тайной, которой мы не знали. Хлипкой бечевки, которой он снабдил наши снимки, не хватило на то, чтобы выдержать вес стекла и тяжелую раму. Мы с Джерри, покрытые осколками, валяемся на полу. Я накрашена почти до неузнаваемости, мы расфранчены и стоим в позах неестественных, но пафосно-многозначительных. Моя ладонь прижата к его сердцу, обручальное кольцо на виду, он смотрит мне в глаза, родные и друзья тесно обступили нас со всех сторон. Делай я это сейчас, все было бы иначе. Вообще-то мы были куда живее, чем на этом кадре, но камера этого не ухватила.

А вот с Гэбриелом мы раскованы, хохочем, волосы треплет ветер, видны веснушки и мимические морщинки. Это селфи на каком-то неясном фоне. Я вставила его в рамку, потому что мне нравится, какие мы тут счастливые. Гэбриел смеется с каминной полки и, кажется, крепче меня к себе прижимает, довольный своей победой.

Самое мое любимое место во всем магазине – там, где выставлена всякая мелочевка. Это допотопная приземистая тумба с тремя тяжелыми выдвижными ящиками, которую где-то добыла Киара. Сверху прилажено облезлое зеркало, до того усеянное черными точками, что едва разглядишь собственную физиономию. Эту тумбу я обожаю и приспособила ее специально под всякие пустяки. На столешнице разложен товар, верхний ящик чуть выдвинут – в нем тоже вещицы. Второй выдвинут побольше, а нижний вообще почти вывалился наружу и под собственным весом стоит в наклон, передним краем опираясь на пол. По словам бывшей владелицы, ее мать укладывала в нижний ящик младенцев – вместо колыбельки. Именно к этой секции всегда тянет детей, но мы не держим там ничего особенно ценного – ну, на наш взгляд, – и продаем все по двадцать евро, а то и меньше. Мои предпочтения – это коробочки для пилюль, компактные зеркальца, футляры для ювелирных изделий и декоративные ложечки, а также заколки для волос и брошки из тех, которым не место в ювелирной секции. Сегодня у меня радость: в очередной картонной коробке нашлась завернутая в газету шкатулка для драгоценностей. Внутри она с зеркальцем, а крышка украшена камешками: изумрудами, рубинами и бриллиантами – разумеется, поддельными. Внутри бархатная вставка с секциями для отдельных предметов, колечек-сережек, но лежат в них уютно те камешки, которые с крышки от старости поотваливались. Я тихонько тяну, и вставка вынимается, а значит, шкатулку можно использовать и без нее.

– Что ты там нашла, а, сорока? – прерывает меня Киара. Сегодня она наряжена как красотка сороковых: красная помада, шляпка с черной вуалькой-сеточкой, платье с ватными подплечиками подталкивает грудь вверх к V-образному вырезу, леопардовый поясок делает уже талию, а бедра – шире. Ко всему этому на ногах у нее ботинки-мартенсы с цветочным принтом.

Показываю шкатулку. Она разглядывает ее, оставляя следы пальцев там, где я уже все отполировала.

– Хорошенькая.

– Я ее куплю, – быстро говорю я, чтобы она меня не опередила.

– Валяй.

– Сколько?

– Поработаешь сегодня вечер бесплатно? – с надеждой спрашивает она.

Я смеюсь.

– Я ужинаю с Гэбриелом. Мы давно этого не делали, и отменять я не собираюсь.

– Хорошо. Не можешь – не получишь шкатулку. – И отводит руку со шкатулкой, к которой я неуклюже тянусь.

Я охаю, задев больную лодыжку.

Она вертит шкатулкой в воздухе, высоко подняв руку.

– Я донесу на тебя за жестокое обращение с подчиненными, – грожусь я.

Сестрица показывает мне язык и возвращает шкатулку.

– Ладно, попрошу Мэтью. Удачи тебе с Гэбриелом, и скажи ему, что я… – и, заметив мой угрожающий взгляд, замолкает. Она думает, Гэбриел злится на нее за то, что она заставила меня записать подкаст. А значит, и считает ее виноватой в том, что я связалась с «P. S. Я люблю тебя». Я сто раз просила ее перестать извиняться, объясняла, что сердится он не на нее, а на меня, но, пожалуй, это не так. Кажется, сейчас его все раздражают.

– Что сказать? – уточняю я.

– Ничего, – отступает она.

– Легко. Я и так все время твержу ему, что ты ничего, – соглашаюсь я, стирая с зеркальца ее отпечатки.

Одно из местечек, где мы регулярно встречаемся, – итальянское бистро «Кучино» неподалеку от дома, где живет Гэбриел. Я вижу его на террасе. Вечер прохладный, но газовые обогреватели так жарят, что создают парниковый эффект. Кажется, что душное итальянское лето в разгаре.

Он целует меня, помогает сесть и укладывает костыли на пол. Я открываю меню и тут же делаю выбор. Я всегда заказываю одно и то же. Ньокки в растопленном сливочном масле с листьями шалфея. Жду, когда решится Гэбриел. Он навис над меню, хмурит лоб, как в глубоком раздумье, но глаза по строчкам не бегают. Я наблюдаю за ним, притворяясь, что тоже читаю меню. Он берет бокал, основательно отхлебывает и снова смотрит в меню, на то же самое место. Я бросаю взгляд на бутылку. Двух бокалов уже как не бывало как пить дать.

– Как ты назовешь зоопарк, в котором только одна собака? – спрашиваю я, чтобы прервать молчание.

– Что? – Он поднимает глаза.

– Как ты назовешь зоопарк, в котором только одна собака?

Он смотрит, не понимая.

– Ши-тцу, – улыбаюсь я.

Он по-прежнему не врубается, о чем я.

– Ши-тцу. Шит-зу-у.

– Холли, я не… о чем ты?

– Ну, это же шутка! Говенный зоопарк, понимаешь?

– А… супер. – Он улыбается так, слегка, и снова смотрит в меню.

Молчание прерывается, только когда подходит официантка. Мы делаем заказ, возвращаем ей меню. Гэбриелу теперь нечем занять руки, он сжимает ладони, складывает пальцы в замок и всячески ими крутит. И тут до меня доходит: он нервничает! Я доливаю его бокал, чтобы у него была минутка собраться, но становится только хуже. Он пыхтит, издает короткие трубные звуки, выпуская через верхнюю губу воздух, потом не в лад барабанит пальцами по столу и снова пыхтит.

Официантка приносит брускетты с рублеными помидорами, и мы ждем основное блюдо. Явно довольный возможностью чем-то заняться, Гэбриел отдает все внимание еде. Сосредоточенно, как никогда, поливает брускетту бальзамическим уксусом и оливковым маслом. Ножом отделяет кусочки помидоров от веточек базилика, выстраивает между ними стену из хлебных крошек – непрочное сооружение, которое вырастает и рушится. Изучающе разглядывает все более интересную ему брускетту. Базилик налево, помидоры направо. Крошки по центру.

– Что случилось, Гэбриел? – наклоняюсь к нему я.

Он пальцем собирает с тарелки крошки, а потом стряхивает их.

– Ты намерен вести себя так все время, пока я помогаю клубу «P. S. Я люблю тебя»? Ты даже не знаешь, чем мы занимаемся. Может, спросишь о чем-нибудь? Ты даже не знаешь, как их зовут.

– Дело не в этом, – твердо говорит он и отодвигает свою тарелку. – Дело в Аве. – Ставит локти на стол, сжимает ладони, как в молитве, прижимает их к губам. – Она хочет переехать ко мне.

– Переехать?

Он кивает.

– К тебе?

Опять кивает.

– В твой дом?

– Да.

Он пожимает плечами. Ну конечно, куда же еще?

У меня голова кругом. Вообще-то предполагалось, что у него поселюсь я.

– Она сказала мне об этом с месяц назад, – говорит он, не глядя на меня, и теперь мне понятно, отчего все это время он такой отстраненный. Ни при чем здесь авария, глупая Холли. Ни при чем здесь клуб. Он просто хотел направить тебя по ложному следу. Так вот о чем были все эти встречи с Авой и Кейт.

– Су-упер! Дай угадаю! Тебе понадобилось время на размышления, перед тем как сказать мне? Знакомая ситуация, да?

И все-таки я рассержена не меньше его, когда он упрекал меня, что я действую за его спиной.

Он не клюет эту наживку, а гнет свое:

– Ты же знаешь, они с Кейт в последнее время не ладят.

– Они не ладят все два года, что мы с тобой знаем друг друга.

– Теперь еще хуже. Ситуация выходит из берегов. – Он качает головой. – Это как…

Гэбриел не находит слов, машет рукой и издает губами звук взрыва. И по-прежнему не смотрит в глаза. Они уже все обсудили. Все решено. Значит, тогда, говоря, что отныне мы будем действовать, не обсуждая все наперед, он и правда имел в виду это. Плата той же монетой, возмездие мне за клуб.

– Если Ава живет с тобой, это значит, что ты всегда дома, будишь ее по утрам и отправляешь вовремя в школу… Заставляешь делать уроки… Держишь руку на пульсе…

– Ей шестнадцать, Холли, не шесть.

– Она не поднимется утром и не пойдет в школу, если ее не подгонять, ты сам мне это рассказывал. Дай ей волю, она не пропустит ни одной вечеринки. Тебе придется поддерживать контакты с другими родителями, знакомиться с ее друзьями, забирать ее по ночам или до утра ее дожидаться.

– Я знаю. Я же не идиот. Я знаю, каково это – быть отцом, – решительно говорит он. – Я сказал ей, что должен сначала переговорить с тобой, но потом случилась эта твоя авария, а потом… потом ты была занята всякий раз, как я звонил.