Сесилия Ахерн - Postscript

Чтобы она передохнула, я переставляю свой стул из тени на солнце и наконец позволяю себе расслабиться. Закрываю глаза, подставляю лицо вечернему солнышку, слушаю, как гудят вокруг пчелы, зарываюсь ступнями в прогретую за день траву. Бесконечно длительный день близится к своему закату.

– Ваш муж тоже принимал это? – врывается в мысли голос Джиники.

Открываю глаза. Она помахивает своим леденцом.

– Нет. Он был на морфии. Внутривенно.

– Это сильней, – говорит она, облизывая леденец. – А меня от морфия тошнит.

Перемены, которые произошли в ней с тех пор, как мы встретились, разительны, но заметны не сразу. Понятно, что внешне она изменилась, но ведь и внутренне тоже. Тело истощено, но кругозор сделался шире. Речь стала более индивидуальной, если, конечно, она не выстраивает вокруг себя стену, и порой мы беседуем с ней как вполне взрослые люди. Она набралась уверенности в себе. Знает, чего хочет. Конечно, она это и раньше знала, но теперь иначе выражает себя, свои мнения и эмоции. Обрадовалась, поняв, что способна прочесть вкладыш к лекарству от кашля, прописанному Джуэл. Читает дочери на ночь. Вообще, грамотность делает ее менее уязвимой.

– Похоже, у вас в доме привидение. Фотографии переставляет.

Сквозь открытую во дворик дверь я следую за ее взглядом внутрь дома, в гостиную. Надо думать, она имеет в виду каминную полку, откуда исчезла наша с Гэбриелом фотография из более счастливых времен. Я заменила ее той, что свалилась со стенки. Такую же, только поменьше, вставила в раму. Джиника заметила это, когда пришла сегодня на урок, и я ждала расспросов, но, как ни странно, она их отложила.

– Мы с Гэбриелом расстались.

– Да? – удивляется она. – Что, на вранье попался?

– Нет. У него есть дочь, которая в нем нуждается, для него она важнее, чем я. – Говорю, немедленно чувствую себя виноватой, что подаю Гэбриела как плохого парня, и эта моя реакция подсказывает мне, что вовсе не Ава – истинный повод к разрыву. Магический эликсир отрицания действительности истощил свою силу.

– Сколько ей лет?

– Столько же, сколько тебе. – Надо же, этот факт до меня впервые доходит. Джиника кажется мне на сто световых лет взрослей.

– Что значит «она в нем нуждается»? Она что, больна?

– Нет. Но у нее проблемы. И в школе, и дома. Она выкидывает всякие фортели. Пьет, курит, тусуется. Не ладит с матерью и будущим отчимом. Гэбриел решил, что будет лучше, если она переедет к нему.

– Вместо вас?

– Ну, в общем, да.

– То есть он бросил вас из-за того, что его дочь – засранка?

– Ну, ей правда нужна стабильность, – говорю я, стараясь унять свой цинизм. – И это не он меня бросил. Я сама с ним порвала.

По правде сказать, мне порядком надоело скармливать ей эту историю малыми порциями. Ведь, со своей стороны, она сама поступает именно так, и, если продолжать в этом духе, мы ни к чему путному не придем. Я прячу лицо в ладонях.

– Я устала его ждать, Джиника. И потом, он не поддержал меня в том, чем я сейчас занимаюсь.

– Это ревность, – с пониманием кивает она, глядя на пустое одеяло, по которому разбросаны игрушки Джуэл.

– Нет! – хмурюсь я. – Почему ты сказала «ревность»?

– Ну, так это же понятно. Ваш муж сделал вещь удивительную, то, что другие люди теперь стараются повторить. Он начал большое, важное дело. А этот ваш парень – как ему конкурировать с мертвым мужем? Он же не может, так? И не важно, как классно он справляется с обрезкой деревьев или что он там еще делает. Вот он и говорит себе: раз она собирается проводить время с бывшим мужем, я пущу к себе вместо нее дочь. Посмотрим, как ей это понравится.

Я поражена. Такая точка зрения, как ни странно, не приходила мне в голову. Мог ли Гэбриел ревновать к Джерри? Почему нет, ведь именно так я сама относилась к его бывшей жене!

– Джиника, ты наимудрейшая из всех, кого я знаю.

– Ну да, я даже написать «наимудрейшая» не смогу, – бормочет она, смущенная похвалой.

– Не думаю, что умением писать определяется мудрость.

– А чем?

– Ха, если бы я знала! – криво улыбаюсь я.

– Вот дали бы мне эту его дочку на пять минут, уж я бы вправила ей мозги. – Джиника явно настроена меня оборонять. – Сила у меня, конечно, уже не та, что раньше, но на то, чтобы вогнать ей в задницу этот вот леденец, хватит.

– Благодарю тебя, Джиника, это так трогательно, но не метишь ли ты в учительские подлизы?

– Мы защитим вас, мисс! – подмигивает она.

– Послушай, а здорово ты придумала! Твой леденец сначала боль причинит, а потом боль снимет!

Она в голос хохочет, настоящим открытым смехом, и лицо у нее светится.

– А могу я еще раз спросить тебя про отца Джуэл? – опять, пользуясь моментом, осторожно интересуюсь я.

– Я всего лишь хочу написать письмо.

– Извини. – Я тянусь к книге.

– Я не это имела в виду. – Она кладет руку на обложку, чтобы не дать мне ее открыть. – Я имела в виду, что хочу, чтобы у Джуэл осталось от меня письмо. Мне не нужно, чтобы вы занимались всяким этим восстановлением порванных связей, как для жены Берта и ее сестры.

– Ладно. – Мне кажется, что она видит меня насквозь. Неужели знает? Знает и проверяет меня? Может, отец уже был у нее? Я не могу это так оставить. – Кстати, Джиника, раз мы об этом заговорили, – нервно говорю я. – В субботу я видела твоего отца.

Она сощуривает глаза, и ее взгляд меня жалит.

– Что?!

– Я подумала, что делаю недостаточно, и вот…

– Что вы ему сказали? Где вы встретились?

– Я села к нему в автобус, 66A. Ты сказала мне, это его маршрут. Я проехала до конечной, а потом назад. И когда выходила, подошла к нему и сказала, что мы с тобой знакомы, что ты чудесная, невероятно храбрая и мужественная, что я беру с тебя пример и что он должен тобой гордиться.

Она хмурится и всматривается в меня, чтобы понять, правду ли я говорю.

– Это все, честное слово. Я только хотела, чтобы твои родители знали, какая ты удивительная.

– И что он сказал?

– Ничего. Я не дала ему времени ответить. Вышла из автобуса, и все.

Она отворачивается, чтобы переварить услышанное, и мне остается надеяться, что я не разрушила, не поставила под угрозу наши отношения, которые, как я теперь понимаю, – дружба, ни больше ни меньше. И мне эту дружбу страшно не хочется потерять. Конечно, границу дозволенного я переступила, это факт, и могу лишь гадать, простит она меня или нет. Да, бывает, что делаешь недостаточно, – вот как с Полом. И бывает, что делаешь сверх меры, как с Джиникой. Хорошо бы мне отыскать что-то вроде золотой середины…

– Так когда вы отца видели?

– В субботу утром. Рейс начался в десять тридцать.

– И как он выглядел? – спокойно спрашивает она.

– Такой… спокойный. Хороший водитель. Очень сосредоточенный. Он… – Я пожимаю плечами.

Она взглядывает на меня и, видимо, видит что-то такое, что заставляет ее нахмуриться.

– Вы в порядке?

– Нет. Трепещу, что сейчас ты меня прикончишь.

Она улыбается:

– А что, могла бы. Но нет. Нет, правда, вы что, совсем чокнутая? Истратить свой выходной на поездку в автобусе с моим отцом? Чего ради? Ради меня?

Я киваю.

– Ну вообще!

– Извини.

Помолчав, она говорит:

– Спасибо, что сказали ему это. Вряд ли кто-нибудь раньше говорил обо мне такое. – Она выпрямляется, приосанивается. – А может, вы и с мамой моей пообщались?

– Нет! – Вскидываю я руки. – Ты не сказала мне, где она работает.

– И слава богу!

Мы улыбаемся.

– Знаешь, у него рядом с рулем твое фото. Школьное. Серая форма, красный галстук, шкодливая улыбка.

– Да… – слегка увядает она. – Ему та больше нравится.

– А ты сама – какую версию себя ты предпочитаешь сама?

– Как это? – не понимает она.

– Понимаешь, я тут недавно думала о том, что Джерри меня нынешнюю совсем не знал, он никогда не встречался с тем человеком, каким я теперь стала. Что до меня, мне самой больше нравится такая я, как сегодня. Я предпочитаю эту вот версию себя, но суть ведь в том, что я стала такой именно потому, что его потеряла… И, будь у меня возможность вернуть все, как было, я бы не стала менять себя нынешнюю.

Она обдумывает мои слова.

– Да, я понимаю. Мне тоже больше нравится такая я, как сейчас.

И через что ей пришлось пройти, чтобы такой стать!

– В общем, прости меня, если я сделала неверный шаг. Обещаю, что больше не буду искать встречи с твоим отцом.

– Шаг был так себе, – соглашается она, облизывая леденец, – но очень приятный, хоть и толку от него, скорее всего, ноль.

И тут, пользуясь случаем, пока брешь в стене между нами не заросла, я делаю еще шаг вперед:

– Знаешь, я думала о Джуэл, о ее будущем, о том, где она будет жить и под чьей опекой. Я помню, ты говорила про приемную семью, но, может быть, есть и другие опекуны, которых ты знаешь… Решать только тебе, единственное, что нужно, это включить пункт об этом в твое…

– Что?

– Твое завещание.

Она щурит глаза.

– А кого вы имеете в виду?

– Видишь ли, я… – Я, честно сказать, ужасно боюсь, что меня обвинят в давлении на нее, когда она так уязвима. Даю задний ход: – Ну, к примеру, ее отца. Он хоть знает, что происходит? Насчет Джуэл? Что ты больна?

Она смотрит на меня крайне свирепо.

– Извини, – отступаю я. – Мне казалось, мы можем сейчас это обсудить.

– Ни черта мы не можем ничего обсуждать. Давайте лучше учиться!

И мы открываем учебник.

– А вам никогда не хотелось, чтобы муж написал вам какие-то совсем другие письма? – спрашивает она вдруг, оторвавшись он переписывания очередного слова («Не “любофь”, а “любовь”, Джиника!» – Я диктую ей слова, которые могут пригодиться в письме к Джуэл).

– Что ты имеешь в виду? – настораживаюсь я.

– То, что сказала.

– Нет.

– Врете.

Это я пропускаю мимо ушей, а сама спрашиваю:

– А ты решила уже, что напишешь в своем письме?

– Я над этим работаю, – отвечает она и, высунув от усердия язык, выводит: «Дарагая».

– «Дорогая», Джиника. Напиши десять раз. И не «милыя», а «милая».

– Во всяком случае, – говорит она, закончив строчку, – я не хочу, чтобы это было как с Полом.

– Почему? – удивляюсь я.

– Вы что, серьезно не понимаете? – смотрит она исподлобья. – Пол будто бы загодя рассчитал каждую секунду жизни своих детей. Дни рождения, уроки вождения, свадьбы, первый день в школе, первый день, когда они сами вытерли себе попку. Будто он видит наперед, как это все будет. А если будет не так? Если они вырастут совсем другими людьми? Вот я знаю Джуэл лучше, чем кто-нибудь еще в мире. Но даже я не знаю, что она вытворит через пять минут, не говоря уж про завтра. Это будет странно для них, понимаете, неестественно, прямо голос из загробного мира. – Ее даже передергивает. – Потому я и спросила вас про письма мужа. Может, он написал что-то не то… то, что пришлось вам не по нутру, когда он умер.

Снова смотрит в упор. Слова ее больно меня задевают, и мысль моя работает лихорадочно.

– Потому что, если среди ваших такое письмо было, может, нужно сказать об этом Полу? Хотя вряд ли он врубится. Он же у нас мистер «Я-все-могу-сделать-сам». Удивительные люди мужчины! Что Пол, что Берт! Нужен был курьер, разнести письма, могли бы его просто нанять. А вот мне… мне правда нужна ваша помощь.

– Ох, даже не знаю, Джиника, – вздыхаю я, потому что все снова запутывается. – Я вот порой думаю, это еще вопрос, кто из нас кому помогает.

На следующий день у меня еще одна встреча с Полом, последняя перед его операцией. Настроение у меня так себе, особенно из-за вчерашнего урока вождения. Но, кроме этого, я еще вынуждена пропустить воскресный обед у родителей, и это обидно, хотя, с другой стороны, есть тот плюс, что не придется отчитываться перед родней о разрыве с Гэбриелом, о моей деятельности в клубе и о том, как я разрушаю брак Пола, вместо того чтобы его цементировать. Что там рассказывает им Киара, можно только догадываться. Я выбрала быть здесь, но мне все-таки не по себе оттого, что упускаю что-то в собственной жизни, как будто Пол должен осознавать, чем я ради него жертвую.

Пол приехал притихший.

– Холли, простите за вчерашнее. Клер в итоге поверила мне, если вам от этого легче.

– Ничуть, – огрызаюсь я. – Даже не хотелось сегодня приезжать.

– Я этого боялся.

– То, что вчера произошло, противоречит всему, чего я пытаюсь достичь. Я не хочу лгать вашей жене. Я не хочу, чтобы она меня ненавидела. Я не хочу ничего разрушать. Цель того, чем мы занимаемся, – сделать ей подарок, а не устроить кошмар с подозрениями. По идее, я невидимка, а не причина проблем.

– Обещаю, Холли, больше такого не повторится. Если что, я скажу ей правду.

– Если не скажете вы, скажу я, – твердо говорю я.