Сесилия Ахерн - Postscript

Самым дорогим для меня письмом Джерри было четвертое. В нем он просил избавиться от его вещей – не от всех, конечно, но предупредил, что оставить и с чем расстаться, что отдать и кому. Он писал, что мне не нужны его вещи, чтобы чувствовать его рядом, что рука его всегда у меня на плече, направляет меня. Он ошибался. В тот момент я как раз очень нуждалась в его вещах. Я зарывалась лицом в его футболки, которые отказывалась стирать, надевала его свитеры, воображая, что он меня обнимает. Это письмо было одним из самых моих любимых, потому что оно дало мне чем заняться, и не на день, а на целый месяц. Неделями я перебирала вещи: то одну прижму к сердцу, то другую, что-то про каждую припомню, а уж потом найду ей новых хозяев.

Теперь мне жаль, что я поторопилась. Мне жаль, что не сумела получше обдумать свою жизнь и то, что мне пригодится. Ведь Джерри оставлял свои распоряжения той женщине, которую знал, а не той, которой я стала после его смерти. Получилась, что я отдала вещи, которых мне теперь не хватает, и, что еще важней, по его слову оставила те, бесценные для него, которые держать не вправе. Я оставила их потому, что он так велел, воспользовалась его решением, оправдывая свою жадность.

Свою роль тут сыграл тот случай, что мне пришлось доставить письмо Берта Ритиной сестре. С тех пор на душе у меня смутно. Нельзя винить мертвых, – выкрикнула Рейчел, оправдывая решение своей матери, как будто последние желания умирающих всегда правильные, священные и неприкасаемые. Раньше я бы с ней согласилась, но теперь сомневаюсь. Что, если мы ошибаемся? Что, если те, кто нас покидает, не всегда видят картину целиком, и оставляют нам окончательное решение с верой, что мы знаем лучше?

Я въезжаю в селение Малахайд и от церкви беру налево, вниз по Олд-стрит, к гавани для прогулочных катеров и набережной, где под навесом стоит ремонтная мастерская. Там все еще работает его отец. Я навещаю родителей Джерри несколько раз в год, они по-прежнему входят в мою семью, я по-прежнему их невестка, но со временем, поскольку посредник между нами исчез, отношения потеряли основу под собой, истончились. Разговоры порой натянуты, принуждены, неловки – тяжелая, утомительная работа, а не беседа. Хотя свела нас вместе любовь, невозможно не думать о том, что объединены мы и утратой. Время никому не друг, и в моих стараниях отпустить прошлое и продвинуться вперед, к свету, – эта часть моей жизни, похоже, пострадала от небрежения. Открытки к Рождеству, подарки на дни рождения, которые я сначала привозила сама, а потом посылала почтой… и понемногу мы все больше расходимся.

Отец Джерри меня не ждет; даже при живом муже я никогда не приходила к нему на работу, но мне следует исполнить то, что я надумала, и непременно сегодня. Дело в том, что работа в клубе «P. S. Я люблю тебя» заставила меня с другой точки зрения взглянуть на причины, по которым Джерри писал свои письма. И отчасти урок состоит в том, что и Джерри был прав не всегда, и я – не всегда права в том, что следовала его наставлениям.

Подъезжаю к лодочной мастерской, и стальные ворота, разумеется, заперты. За забором рабочие зачищают, чинят, красят катера разных размеров, установленные на стальные опоры. С трудом обратив на себя внимание одного босоногого, с голым торсом работника, потеющего на солнце, я машу ему.

– Мне нужен Гарольд, – кричу я. – Гарри?

Он открывает ворота, и я иду за ним. Гарри, благодарение богу, полностью одет и погружен в починку огромного пропеллера.

– Гарри! – кричит мой сопровождающий.

– Холли? – подняв голову, удивляется тот. – Что случилось? – Он откладывают свой инструмент и идет ко мне, распахнув руки.

– Рада видеть тебя, Гарри, – ласково говорю я, вглядываясь в лицо, в котором ищу сходства с сыном, с тем Джерри, какого я знала, и тем, каким стал бы он в старости, но старости для него не будет. – Извини, что свалилась как снег на голову.

– Я рад тебя видеть. Выпьем чайку в конторе? – Он кладет руку мне на спину, чтобы меня проводить.

– Нет, спасибо, я ненадолго.

Чувствую, как накатывают эмоции, как бывает всегда, когда кто-то физически напоминает мне Джерри. Присутствие его отца возвращает его к жизни, жизнь отца подчеркивает смерть сына, а живое подтверждение того, что он умер, всегда тяжело.

– Что случилось, милая?

– В этом году я занялась новой работой. Джерри подтолкнул меня к этому.

– Продолжай, – с интересом говорит он.

– Я помогаю тем, кто смертельно болен, написать прощальные письма родным. Они назвали это клуб «P. S. Я люблю тебя».

В отличие от моих домашних, у большинства которых эта идея вызвала отторжение, он улыбается – и видно, что готов прослезиться.

– Чудесная мысль, Холли. И достойная память Джерарду.

– Я рада, что вы меня поддерживаете. Так случилось, что теперь я все время думаю о письмах Джерри, и о том, что в них было так и не так.

Клуб «P. S. Я люблю тебя» стал для меня прямо-таки кладезем, сокровищницей жизненных уроков. Шесть лет я оберегала от других свой опыт, связанный с письмами. Но стоило мне рассказать о нем вслух в подкасте, как в толковании его возникли дыры и появились вопросы. Писал он эти письма для меня, как я всегда думала, или же для себя? Всегда ли я хотела, чтобы они продолжали приходить? Были такие письма, содержание которых я хотела бы изменить? Если я действительно хочу помочь членам клуба, я должна быть честна и с ними, и с собой насчет того, что сработало для меня и что нет, и нет тут никакой неверности по отношению к Джерри, как я сначала боялась.

– В общем… – Я лезу в сумку и достаю футляр, который он сразу же узнает, тихо охнув. Берет его у меня, открывает. Внутри часы, которые он подарил сыну на его двадцать первый день рождения, дорогой хронометр. Джерри носил его не снимая.

– Джерард оставил это тебе, – хрипло говорит он.

– Он ошибся. Это был ваш подарок ему. Это символ отношений между отцом и сыном. Отец вправе получить свой подарок назад.

Помолчав, он кивком благодарит меня, глаза мокрые, голова опущена. Вспоминает, должно быть, как дарил сыну эти часы, как они вместе рассматривали их, обсуждали… Это одна из тех вещественных нитей, которые их связывали.

Джерри оставил их мне, потому что они дорого стоят, но для отца они несравненно, гораздо ценнее.

Гарри достает часы из футляра, отдает футляр мне и, надев часы на запястье, защелкивает замок и смахивает с глаз слезы.

Я помню тот момент, когда они остановились, два дня спустя после смерти Джерри. Они лежали у меня на ночном столике, а я, укрывшись с головой, вглядывалась в черноту, угадывая в ней ту сторону мира, ни в чем участвовать не желая, но все равно настороже. Слушала, как тикают его часы, представляла, как кругом ходят стрелки по циферблату, который видела на руке мужа каждый день прожитой с ним жизни. А потом они – ап! – остановились.

Гарри крутит заводную головку, и они снова начинают идти.

– Сверните сюда, – вдруг в панике кричит Джиника, когда я везу ее домой после урока.

Включаю поворотник и перемещаюсь в самый правый ряд на Драмкондра-роуд, перепуганная, что ей плохо, что ее тошнит, что она сейчас вырубится.

Останавливаюсь.

– Что с тобой? Воды хочешь?

– Я в порядке. Давайте вперед по переулку.

Я даже не знаю, где мы, не думала, что это важно, но, пока едем, понимаю, что это территория футбольного клуба «Хоум Фарм». Сбитая с толку, останавливаюсь, как она мне велит, перед футбольным полем, на котором тренируется команда. Смотрю на нее, жду объяснений, но она молча смотрит на футболистов, и, сообразив, что ей нужно время, я свожу к минимуму свое присутствие.

– Я здесь когда-то играла, – наконец произносит она.

– Правда? – радуюсь я, что она раскрывается. – Надо же, ты у нас футболистка!

– Я была бомбардир, – веско говорит она, не отрывая глаз от поля.

– Ну, кто б усомнился!

Тут она слегка улыбается.

Джуэл подает голос с заднего сиденья. Я оборачиваюсь, чтобы вернуть ей рисовое печенье, которое она уронила. Она хватает его с тихим «та-та» и снова сует в рот. В одной руке у нее это печенье, в другой – большой палец ноги, который она тянет ко рту, словно проверяя, что вкуснее.

– Видите вон того парня? – Джиника указывает на красивого, высокого помощника тренера. – Вот он отец Джуэл.

– Да ты что?! – воплю я так громко, что Джуэл пугается.

– Господи, что ж так орать-то! – Джиника шлепает меня по ноге.

– Извини, милая, извини. – Глажу ножку Джуэл, чтобы она успокоилась. Подрожав верхней губой, она снова принимается за печенье.

– И ты извини, Джиника. Я просто никак не ожидала, что ты покажешь… Так вот он какой… – Присматриваюсь получше. – Очень хорош!

– Да уж. Его зовут Конор. Вы же донимали меня расспросами, так что вот.

Ну, не так уж сильно я ее донимала, но она меняется на глазах. Прислушивается. Думает. Обдумывает свой конец. Свой переход. У меня сжимается сердце.

– Все, поехали отсюда, – мотнув головой, указывает она на руль машины, возможно, побаиваясь, что я устрою сцену.

– Нет, погоди. Еще немножко, – продолжаю я наблюдать за этим таинственным персонажем, о котором мне так давно хотелось узнать хоть что-нибудь.

– Ну, из машины мы не выйдем.

– Конечно. Не волнуйся. Не выйдем. – Смотрю, как он выполняет упражнения с ребятами помладше. – Сколько ему лет?

– Восемнадцать. Уже, – подумав, отвечает Джиника.

Оглядываюсь на Джуэл. Она так близко сейчас к отцу! Наверно, ближе, чем когда-либо раньше.

– Не смейте, – настораживается Джиника. – Так и знала, что не надо этого делать.

– Не волнуйся, я ничего не выкину, – твердо говорю я. – Только скажи мне, он знает? Он знает о Джуэл?

Она трясет головой:

– Я не могла… не хотела, чтобы у него были неприятности. Не хотела изгадить ему жизнь. Он славный, правда. Как только выяснилось, что я беременна, я сразу бросила школу. Понимаете, не могла я ему рассказать!

– Понимаю, Джиника, очень хорошо понимаю.

– Правда? – Похоже, она удивлена. И похоже, рада. – А я думала, вы меня осудите.

– Да кто ж я такая, судить тебя?

– Ну, вы просто… понимаете…

– Что?

– Ваш дом… ваша жизнь… вы такая… безупречная.

– Джиника! – поражаюсь я. – Да ничего подобного!

– Ну, так это, по крайней мере, на мой взгляд.

– Что ж, спасибо, но… даже не знаю, что и сказать.

И тут она хохочет. И, немного погодя, я к ней присоединяюсь. Такой получается чудесный момент, эмоциональный и заразительный.

– Ну так зачем мы здесь? – ласково спрашиваю я. – Что, по-твоему, я должна сделать?

– Не знаю, – пожимает она плечами. – Не знаю. Может, попозже, когда я того, понимаете… Может, тогда нужно будет ему сказать. Может, он захочет об этом знать, может, нет. Но я этого уже не узнаю, и будь что будет. – Она смотрит мне в глаза. – Никто, ни единая душа не знает, что он ей отец. Я подумала, надо мне кому-то сказать. Я вам верю.

– Вот же черт, – выдыхаю я.

Она вскидывает бровь и снова смеется.

– Классно вы чертыхаетесь!

– Ладно, – я пытаюсь управиться с ситуацией. – Давай-ка вместе подумаем. Как ты считаешь, мы можем серьезно поговорить?

– Конечно, – утихомиривается она, – но давайте сначала выберемся отсюда.

Мы добираемся до квартирки Джиники, расположенной в полуподвальном этаже. Я потихоньку оглядываю спальню, которая через дверь с кухней, детскую кроватку, односпальную кровать. Лампа под розовым абажуром, на кровати розовые подушки и одеяло, металлическая перекладина изголовья перевита гирляндой розовых лампочек. Я и не думала, что Джиника из розовых девочек. Но выглядит это так юно, так женственно, что еще острей вызывает сочувствие к Джинике, к Джуэл, к тому положению, в каком они оказались. Заглядываю в щель между шторами: за окном садик длинной полоской, трава давно не зналась с газонокосилкой. Отличное местечко, чтобы бросить там догнивать грязный порванный матрас, старую газовую плиту, ржавый велосипед, какие-то автозапчасти – в общем, всякий хлам, который поленились снести на свалку прежние жильцы или даже хозяин дома.

– Да, не дворец, – глядя на меня, констатирует Джиника.

Не дворец, и ее вины в этом нет. Здание не ухожено, отсюда плесень и запах сырости. А в квартире все приспособлено для Джуэл, что много говорит о ее матери. Джиника сажает Джуэл на высокий стульчик и тянется за одной из множества баночек с детской едой, которые стоят на открытой полке.

– Можно, я ее покормлю? – прошу я.

– Конечно, только смотрите, чтобы она не вцепилась в ложку.

Так и есть, Джуэл перехватывает ложку, не успеваю я ее поднести. Мы боремся, и ее пухлая ручка сильней, чем я думала. Пюре плюхается, куда придется, разлетается брызгами. Однако я побеждаю и со следующей ложкой намерена быть проворней.