Сесилия Ахерн - Postscript

– Все, что я пока видела, – ужасная гадость. Представь, в последней берлоге была ванная цвета авокадо, семидесятых годов!

– Ретро – это шик.

– Без сорокалетней колонии кишечных палочек – куда шикарнее.

– Я думаю, – хмыкает Киара, – ты просто ищешь отговорку. Я думаю, ты знаешь, где хочешь жить.

Чувствую, как саднит рваная рана на сердце. Дает мне знать, что она еще здесь. Сколько ни старайся сосредоточиться на чем-то другом, без моих усилий она не срастется. Я оглядываю спальню:

– Мне будет этого не хватать.

– Да ну, отстой! – дразнит меня сестра.

– Я не хочу все забыть, я даже хоть что-нибудь забывать не хочу, но… – Я закрываю глаза. – Но я хочу спать в комнате, где меня не будет донимать бессильное желание прижаться к тому, кто давно ушел и никогда не вернется. И хочу просыпаться в комнате, в которой меня не мучили раз за разом одни и те же кошмары.

Киара не отвечает, и я открываю глаза. Она роется в очередном мешке.

– Да что ж это такое! Я тут перед тобой открываю душу…

– Извини, дорогая. – Она вытягивает из мешка старые трусики. – Смотри-ка, теперь я вполне понимаю, как болезненны воспоминания, от которых ты пытаешься избавиться. Скажи мне, сколько им лет, и пообещай, что их никто никогда не видел!

Я со смехом пытаюсь их отобрать.

– Этот мешок – в мусор!

– Не знаю, не знаю. Пожалуй, они сгодятся украсить мою новую шляпку. – Она натягивает трусы на голову и садится в позу. Я сдираю их с ее головы.

– Корни и крылья! – вдруг серьезно говорит Киара. – Нет, я тебя очень хорошо слышала. Мы с Мэтью недавно ездили за вещами к одной женщине, которая продавала дом, где она выросла. У нее мать умерла, и дом никак не продавался. Она спросила меня, можно ли иметь сразу и корни, и крылья. Сохраняя дом, она держится за мать и воспоминания, а продав его, получит финансовую независимость и другие возможности. Корни и крылья.

– Корни и крылья, – с удовольствием повторяю я и, вздохнув, добавляю: – Ненавижу прощания. – И, как мантру, сама себе бормочу: – Однако же ненависть к прощаниям – не повод остаться.

– И страх перед прощанием – не повод уйти первой, – подхватывает Киара.

В изумлении на нее смотрю.

– А что? – пожимает она плечами.

Мы выходим, чтобы уложить мешки в фургон, и тут звонит мой телефон, оставшийся в доме. Бегу внутрь, но не успеваю. Звонок от Дениз, и у меня все внутри переворачивается от страха. Даю себе минуту, чтобы отдышаться, и перезваниваю. Она отвечает немедленно:

– Я думаю, что тебе нужно приехать.

– О господи!

– Только что уехали ее родители. Она без сознания, но, мне кажется, она знала, что это они.

– Я сейчас буду.

В доме Дениз тихо. Верхнее освещение отключено, в коридорах и комнатах горят лампы и свечи. Все звуки приглушены, и разговариваем мы вполголоса. Последние четыре недели, с тех пор как Том и Дениз стали официальными опекунами девочки, Джуэл и Джиника живут с ними, и для Джиники важно, даже в этом ее состоянии, находиться там, где будет расти ее дочь, дышать тем же воздухом. Прижимая к себе и отпуская. Том доводит меня до комнаты, где Дениз сидит у постели, держит Джинику за руку.

Дышит она еле слышно, словно уже едва здесь. Уже несколько дней без сознания.

Сажусь, беру за другую руку, правую, которой она пишет, и целую ее.

– Здравствуй, милая моя девочка.

Мать, дочь, форвард, борец. Редкостная молодая женщина, которой досталась только крупица целого, но она дала мне, и всем нам, так много! Как это ужасно несправедливо… потому что правда несправедливо. Я держала за руку Джерри, когда он покидал этот мир, и вот снова я прощаюсь с человеком, которого полюбила. И я правда люблю эту девочку, она вошла в мое сердце. От того, что ты свидетель перехода из света в тень, от того, что успела сказать «прощай», легче не станет – нечего и надеяться. Но то, что ты готова сама и помогаешь ей быть готовой, все-таки облегчает страдание, гасит гнев и отчаяние от столкновения с грубой реальностью. Говорят, «как нажито, так и прожито», но не в этом случае. Приход в этот мир – испытание и для матери, и для ребенка. Жизнь выталкивает нас в этот мир, а, покидая его, мы боремся за то, чтобы остаться.

Мы с Дениз сидим с Джиникой все время, которое ей еще осталось, до тихого ухода ее из того мира, каким он ей достался. Что душа теплится в ней, видно по одному дыханию, и вот настает момент, когда вдох она делает, а выдох – нет, и жизнь оставляет ее, а смерть – подхватывает. Болезнь была тягостная, а уход оказался мирный, как я и обещала. И вот она тихонько лежит на постели, ресницы не трепещут, грудь не вздымается, дыхание не рвется. И, исполненная надежды, я представляю себе, как налитая солнцем душа, освободясь из этого тела, взлетая, танцует, кружится, парит. Прах к праху, тлен к тлену, но, боже мой, лети, Джиника, лети.

Присутствовать при этом таинстве, трагическом и огромном, безусловно, честь, и со временем – возможно, это эгоистично – от того, что рядом ты был до конца, все-таки легче. Я навсегда запомню, как мы с Джиникой встретились. Навсегда запомню, как мы расстались.

И словно понимая, что случилось, словно чуя свою великую потерю, в соседней комнате с плачем проснулась Джуэл.

С красными глазами, без сил, мы – Дениз, Джуэл, Том и я – собираемся вокруг кухонного стола. Достаю из сумки шкатулку, ставлю ее на стол.

Письмо Джиники.

– Это для тебя, Джуэл. От мамы.

– Мама, – лопочет она, дергая себя за пальчики ног.

– Да, мама. – Я смахиваю слезу. – Мама так тебя любит. – Поворачиваюсь к Дениз: – Теперь это твоя ответственность.

Дениз берет шкатулку, гладит крышку:

– Красивая.

Это та коробочка для украшений с зеркальцем внутри, которую я отыскала в магазинчике Киары. Я приклеила на крышку выпавшие камешки, лежавшие внутри, и вытащила вставку, так что теперь это идеальное вместилище для памятных всяких вещиц, где лежат: конверт с письмом, носочки и распашонка Джуэл, прядь волос матери и первые младенческие волосики дочки, сплетенные в косичку.

– Письмо она написала сама, – объясняю я. – Я его не читала, и она не говорила мне, что в нем будет. Все сделала сама.

– Смелая девочка, – тихо бормочет Дениз.

– Открой его, – просит Том.

– Сейчас? – Дениз смотрит то на меня, то на Тома.

– Я вот точно знаю, что Джуэл хочется его услышать, верно, детка? – говорит Том, целуя Джуэл в макушку.

Дениз открывает шкатулку, вынимает из конверта письмо. Разворачивает его. При виде этого почерка, результата стольких стараний, мне снова хочется плакать.

Дорогая Джуэл,

Тебе тринадцать месяцев.

Ты любиш сладкий картофель и печеные яблоки.

Твоя любимая книшка голодная гусенитс, ты жуешь у нее уголки.

Больше всего ты хохочеш от песенки Доры путишественитсы.

Ты любиш лопать мыльные пузыри.

Твоя любимая игрушка зайка Зойка.

Когда чихают ты смеешся.

Когда рвут бумагу ты плачеш.

Ты любиш собак.

Ты показываиш на облака.

Ты иккаиш когда пиеш слишкам быстро.

Аднажды ты сунула в рот улитку и высасала ее из раковины. Фу. Ты не любиш улиток.

Ты любиш сидеть у меня на коленях и не любиш когда я спускаю тебя. Я думаю ты боишся остаться одна. Ты никогда не была одна. Ты никогда не будеш одна.

Ты не можеш увидить ветер но ты протягиваиш ручки штобы его поймать. Это сбиваит тебя с толку.

Ты зовеш меня мама. Это мой самый любимый звук.

Мы каждый день танцуим. В ванной мы поем про паучка.

Мне жаль что я не увижу как ты растеш. Мне жаль что я не смогу всегда быть рядом с тобой. Я люблю тебя болше всех и болше всего на свете.

Будь доброй. Будь умной. Будь храброй. Будь щасливой. Будь осторожной. Будь сильной. Не бойся бояться. Инагда мы все чего-то боимся.

Я люблю тебя навсегда.

Я надеюс ты будешь всегда меня помнить.

Ты лучшее что я в своей жизни сделала.

Я людлю тебя Джуэл.

Мама

Прислонив свой велосипед к стене из красного кирпича, тяжелым шагом бреду к входной двери, кроссовки словно налиты свинцом. Перед этим я долго катаюсь, якобы для того, чтобы проветрить голову, но даже не помню, как я сюда добралась. Давлю на кнопку дверного звонка.

Гэбриел, открыв дверь, выглядит изумленным.

– Привет, – несмело говорю я.

– Привет, – отвечает он. – Входи.

Вхожу и иду за ним по узкому коридору в ту гостиную, где верхний свет, и от знакомых запахов у меня бабочки в животе. Он оглядывается, проверяет, тут ли я, не исчезла ли, как видение. Из проигрывателя звучит что-то джазовое, а на стене – здоровенный плазменный экран.

– Нога-то зажила, – говорит он, видя, что я без гипса.

– А у тебя телевизор, – говорю я. – Большой.

– Я купил его для тебя. Он несколько месяцев ждал в сарае, – словно оправдывается он. – Хотел удивить тебя, когда ты въедешь. Сюрприз! – восклицает он в шутку, и я смеюсь. – Чай? Кофе?

– Кофе, будь добр.

Мы всю ночь просидели с Дениз и Томом, ревели, вспоминали про Джинику всякие истории, обсуждали детали похорон, думали, когда придет время поговорить с биологическим отцом Джуэл. Жизненно важные темы и пустяки перемежались, перетекали друг в друга. Всякие «что, если» и «но». Мы страшно устали, но разойтись не могли. Не завидую тому, что Тому и Дениз предстоит беспокойный день с Джуэл, и точно знаю, что они будут ценить каждое мгновение того дара, который оставила им Джиника.

По дому разливается аромат: Гэбриел заливает кипятком молотый кофе. На утренний свет я бреду в оранжерею. Ничего тут особенно не изменилось, только в углу стоит столик с компьютером, который раньше был в гостевой спальне, где теперь комната Авы. Никогда бы не подумала, что поместится, но он очень удачно встал; здания подлаживаются под нужды своих владельцев. Поучиться бы мне у этого дома. Смотрю на вишневое деревце: листья понемногу желтеют. Помню, как в прошлом году нетерпеливо ждала, чтобы весной оно зацвело, но в одну ночь все лепестки сорвало сильной грозой, и они сначала покрыли землю плюшевым розовым ковром, а потом превратились в скользкую слизь. Как я хочу снова увидеть вишню в цветении!

Гэбриел приносит нам кофе. Наши пальцы соприкасаются.

– Спасибо, что склеил мою кружку, – говорю я. Он не садится, остается стоять. В одной руке кружка, другая в кармане джинсов.

Он дергает плечом, наверно, ему неловко, что он это сделал.

– Кружку Джерри, ты хочешь сказать. Я же помню, ты не поклонница «Звездных войн». Ты сказала, что выбросишь ее, но мне ли не знать про твою склонность хранить разбитое. Может, мне следовало оставить ее как была. Может, ты хотела склеить ее сама. Может, меня просто заклинило на этой кружке.

Я улыбаюсь. Он прав, я правда не выбрасываю вещи, которые разбились или сломались, но я их и не чиню. Держу в шкафчике, в наказание себе, в напоминание о том, что у меня было и что я утратила. Тогда как держаться надо не за вещи, а за людей.

– Ты все еще с этим клубом? – спрашивает он.

Я киваю.

– Справляешься? – Голубые глаза смотрят на меня пристально, словно в самую душу.

И тут мне ужасно хочется заплакать. Он это видит, ставит кружку, подходит, опускается на колени и обнимает меня крепко-крепко и гладит по голове, расчесывая мне пальцами волосы, а я реву и реву, белугой. Бездонная усталость, накопившаяся за месяцы труда, беспокойств, провалов и озарений, исходит потоком слез.

– Я боялся, что так оно и будет, Холли, – шепчет он мне в волосы.

– Да, только вот мало что в жизни моей было прекраснее этого, – между всхлипами чирикаю я неестественно высоким голоском.

Он размыкает объятие, отстраняется, всматривается в меня, продолжая гипнотически гладить по волосам.

– Ты это серьезно?

Я истово киваю, сквозь слезы, хотя кто же мне поверит, когда я реву.

– Я потеряла вчера друга, Джинику. Ей было семнадцать. Ее дочке год. Дениз и Том теперь ее опекуны. Я научила Джинику читать и писать.

– Ух ты, Холли. – Он вытирает мне щеки. – Неужели?

Я киваю. Берта нет. Джиники нет. Пол так увял, что ему не до меня. Я вожусь еще только с Джой, хотя ее «секретные рецепты для Джо» приведены уже в полный порядок.

– Да. И я не хочу, чтобы это закончилось.

Он обдумывает мои слова, а потом пальцем легонько приподнимает мой подбородок – так, что мы смотрим глаза в глаза, и очень близко.

– Ну так и не заканчивай.

– А как? – шмыгаю я носом.

– Найди других людей. Продолжай.

– Но ты сам говорил, что вмешиваться – это ошибка!

– Значит, я был не прав. Я был не прав в очень многом. Но ведь ты сама сказала, что это было лучшее переживание в твоей жизни…