Он прижал локоть к животу и собирался упереться коленом в пах, когда мисс Эверсли вмешалась в драку, втискивая себя между этими двумя мужчинами, ни капли не думая ни об уместности ее действий, ни о своей собственной безопасности.

— Остановитесь! Вы оба!

Джеку удалось толкнуть Уиндхэма в предплечье как раз вовремя, чтобы помешать его кулаку достичь ее щеки. Конечно, это был бы несчастный случай, но тогда он вынужден был бы убить его, и это было бы настоящим преступлением.

— Вам должно быть стыдно, — сказала мисс Эверсли, смотря прямо на герцога.

Он только поднял бровь и сказал:

— Не могли бы Вы сойти с моего… э–э… — Он смотрел вниз на свое тело, на котором она сидела.

— О! – подскочила она, и Джек бы защитил ее честь, если не считать того, что, надо признать, произнес бы то же самое, находясь под нею. Не говоря уж о том, что она все еще держала его руку.

— Позаботьтесь о моих ранах, – попросил он, его глаза, большие и зеленые, источали соблазн, против которого никто бы не устоял. Они говорили: я нуждаюсь в Вас. Я нуждаюсь в Вас, и если бы Вы только позаботились обо мне, я отказался бы от всех других женщин и растаял у Ваших ног и, весьма возможно, стал бы отвратительно богатым, и если бы Вы только захотели, стал бы королем, всем, чем пожелаете.

Это всегда срабатывало.

Но не теперь.

— У Вас нет никаких ран, — огрызнулась она, отталкивая его. Она просмотрела на Уиндхэма, который поднялся на ноги и встал возле нее. — И у Вас тоже.

Джек собрался отпустить комментарий о добросердечии, но именно в это время вперед вышла вдова и шлепнула своего внука – того внука, в происхождении которого все были совершенно уверены — по плечу.

— Извинитесь немедленно! – приказала она. — Он — гость в нашем доме.

Гость. Джек был тронут.

— В моем доме, — уточнил герцог.

Джек наблюдал за старой леди с интересом. Она сама не сказала бы лучше.

— Он — Ваш двоюродный брат, — сказала она сурово. — Можно было подумать, учитывая нехватку близких отношений в нашей семье, что Вы будете рады приветствовать его появление.

О, да. Герцог прямо светился от счастья.

— Было бы кого, — огрызнулся Уиндхэм, — сделайте мне одолжение, объясните, как этот человек появился в моей гостиной?

Джек ожидал, что кто–нибудь даст объяснение, но когда никто не сделал даже попытки, предложил свою собственную версию.

— Она похитила меня, — пожав плечами, сказал он, направляясь к вдове.

Уиндхэм медленно повернулся к своей бабушке.

— Вы похитили его, — сказал он, его голос был спокойным и странно лишенным недоверия.

— Да, — ответила она, вздернув подбородок. — И я сделала бы это снова.

— Это правда, — сказала мисс Эверсли. И после этого она восхитила его, повернувшись к нему и сказав, — я сожалею.

— Принято, разумеется, — любезно сказал Джек.

Герцог, однако, не был удивлен. Бедная мисс Эверсли чувствовала потребность оправдать свои действия:

— Она похитила его!

Уиндхэм проигнорировал ее. Джек действительно начинал испытывать к нему неприязнь.

— И заставила меня принять участие, — бормотала мисс Эверсли. Она, с другой стороны, быстро становилась его любимицей.

— Я узнала его вчера вечером, — заявила вдова.

Уиндхэм посмотрел на ее неуверенно.

— В темноте?

— Под его маской, — с гордостью ответила она. — Он – точна копия своего отца. Его голос, его смех, каждая его черточка.

Джек не думал, что это такой уж убедительный аргумент, потому ему было любопытно, что ответит герцог.

— Бабушка, — сказал он, и Джек отметил, что в голосе его чувствовалось поразительное терпение, — я понимаю, что Вы все еще оплакиваете своего сына…

— Вашего дядю, — вмешалась она.

— Моего дядю. — Он откашлялся. — Но прошло тридцать лет со дня его смерти.

— Двадцать девять, — поправила она резко.

— Это долгий срок, — сказал Уиндхэм. — Воспоминания стираются.

— Не мои, — ответила она надменно, — и, конечно же, не те, что касаются Джона. Вашего отца я была бы более чем рада забыть навсегда…

— В этом мы с Вами сходимся, — прервал Уиндхэм, заставляя Джека задуматься над этой историей. И затем, выглядя так, словно все еще желает кого–нибудь задушить (Джек готов был поставить свои деньги на вдову, так как уже имел удовольствие наблюдать за ними), Уиндхэм повернулся и проревел: — Сесил!

— Ваша милость! — послышался голос из холла. Джек наблюдал, как два лакея изо всех сил пытались пронести массивную картину из–за угла в комнату.

— Поставьте ее где–нибудь, — приказал герцог.

С легким ворчанием и при одном сомнительном моменте, когда казалось, что картина опрокинет, на взгляд Джека, чрезвычайно дорогую китайскую вазу, лакеям удалось восстановить равновесие и установить картину на пол, осторожно прислонив ее к стене.

Джек подошел к ней. Они все к ней подошли. И мисс Эверсли первой произнесла:

— О, Боже.

***

Это был он. Конечно, это не был он, поскольку на картине был Джон Кэвендиш, который погиб почти тремя десятилетиями ранее, но, ей богу, он выглядел точно так же, как человек, стоящий рядом с нею.

Глаза Грейс расширились настолько, что им стало больно, и она смотрела назад и вперед, назад и вперед…

— Я вижу, что теперь нет никого, кто со мной не согласен, — сказала вдова самодовольно.

Томас повернулся к мистеру Одли, словно увидел призрака.

— Кто Вы? – прошептал он.

Но даже у мистера Одли не было слов. Он уставился на портрет, смотрел и смотрел, и смотрел, его лицо побелело, губы приоткрылись, все его тело ослабло.

Грейс затаила дыхание. В конечном счете он обретет дар речи, и когда он это сделает, безусловно, он скажет им всем то, что сказал ей прошлой ночью.

Меня зовут не Кэвендиш.

Но так меня звали когда–то.

— Мое имя, — мистер Одли запинался, — данное мне имя… — Он сделал паузу, судорожно сглотнув, его голос дрожал, когда он говорил, — Мое полное имя — Джон Ролло Кэвендиш–Одли.

— Кто были Ваши родители? — прошептал Томас.

Мистер Одли, мистер Кэвендиш–Одли, не ответил.

— Кто был Ваш отец? — на этот раз голос Томаса был громче и более настойчив.

— Кем, черт возьми, Вы думаете, он был? – взорвался мистер Одли.

Сердце Грейс колотилось. Она смотрела на Томаса. Он был бледен, его руки дрожали, и она почувствовала себя предателем. Она могла бы сказать ему. Она могла бы предупредить его.

Она оказалась трусихой.

— Ваши родители, — сказал Томас, его голос был еле слышен. — Они были женаты?

— Какое Вам до этого дело? – Потребовал мистер Одли. На мгновение Грейс показалось, что они вновь подерутся. Мистер Одли напоминал дикое животное в клетке, в которого тычут палками до тех пор, пока оно не сможет этого больше терпеть.

— Пожалуйста, — умоляла она, кидаясь то к одному, то к другому снова и снова. — Он не знает, — сказала она. Мистер Одли мог и не знать, что это означает, если он был законнорожденным. Но Томас знал, и он дошел до того, что Грейс подумала, что он мог бы убить. Она смотрела на него и на его бабушку.

— Кто–то должен объяснить мистеру Одли…

— Кэвендишу, — бросила вдова.

— Мистеру Кэвендишу–Одли, — сказала Грейс быстро, потому что она не знала, как объяснить ему, не оскорбив никого в комнате. — Кто–то должен сказать ему что… это…

Она обращалась к другим за помощью, за наставлением, за чем–нибудь, потому что, конечно, это была не ее обязанность. Сейчас она была одной из них, но в ней не было крови Кэвендишей. Почему же она должна все объяснять?

Она смотрела на мистера Одли, пытаясь не видеть портрет в его лице, и сказала:

— Ваш отец — человек на портрете, если считать, что он — Ваш отец — он был… старшим братом отца его милости.

Никто ничего не сказал.

Грейс откашлялась.

— Итак, если… если Ваши родители были действительно законно женаты…

— Они были женаты, — мистер Одли почти задыхался.

— Да, конечно. Я хотела сказать не это, конечно, но…

— Она хочет сказать, — резко вмешался Томас, — что, если Вы — действительно законный сын Джона Кэвендиша, тогда Вы — герцог Уиндхэм.

Так оно и было. Правда. Или если не правда, то возможность правды, и никто, даже вдова, не знал, что сказать. Эти двое мужчин — эти два герцога, подумала Грейс с истеричным всхлипом смеха, просто уставились друг на друга, изучая друг друга, и в конце концов, мистер Одли протянул руку. Она тряслась так же, как у вдовы, когда та стремилась что–то заполучить, а его пальцы крепко сжались, когда, наконец, добрались до спинки стула. Чувствуя дрожь в ногах, мистер Одли сел.

— Нет, — сказал он. — Нет.

— Вы останетесь здесь, — проговорила вдова, — пока этот вопрос не будет улажен к моему удовлетворению.

— Нет, — сказал мистер Одли значительно тверже. — Я не останусь.

— О, да, Вы останетесь, — ответила она. — Если Вы этого не сделаете, то я отдам Вас властям как вора, которым Вы являетесь.

— Вы не сделали бы этого, — проболталась Грейс. Она повернулась к мистеру Одли. — Она никогда не сделала бы этого. Никогда, если она полагает, что Вы — ее внук.

— Замолчи! – прорычала вдова. — Я не знаю, что Вы думаете, мисс Эверсли, но Вы не член семьи, и Вам не место в этой комнате.

Мистер Одли встал. Его реакция была резкой и высокомерной, впервые Грейс увидела в нем того военного, которым, как он говорил, он когда–то был. Когда он заговорил, его слова были взвешенными и четкими, и полностью отличались от того ленивого протяжного произношения, которое она от него ожидала.

— Никогда больше не говорите с ней в таком тоне.

Что–то внутри нее растаяло. Прежде Томас защищал ее от своей бабушки, действительно, он долго был ее защитником. Но не таким, как Джек. Он ценил ее дружбу, она знала, что это так. Но Джек… это было другое. Она не слышала слов.

Она чувствовала их.

Она наблюдала за лицом мистера Одли, ее глаза скользнули к его рту. Это напомнило ей… прикосновение его губ, его поцелуй, его дыхание, и сладостно–горький шок, когда он исчез, потому что она не хотела этого… она не хотела, чтобы это закончилось.

Стояла прекрасная тишина, даже скорее неподвижность, если бы не расширенные глаза вдовы. А затем, как раз, когда Грейс поняла, что ее руки начали дрожать, герцогиня произнесла:

— Я — Ваша бабушка.

— Это, — ответил мистер Одли, — еще не доказано.

Губы Грейс приоткрылись от удивления, потому что никто не мог сомневаться относительно его происхождения, не с этим доказательством, стоящим у стены гостиной.

— Что? — вспыхнул Томас. — Теперь Вы пытаетесь сказать, что не думаете, что Вы — сын Джона Кэвендиша?

Мистер Одли пожал плечами, и немедленно стальное выражение в его взгляде пропало. Он снова был бродягой разбойником, полагающимся на помощь дьявола и совершенно безответственным.

— Откровенно говоря, — сказал он, — я совершенно не уверен, что желаю получить вход в этот ваш очаровательный небольшой клуб.

— У Вас нет выбора, — сказала вдова.

— Такая любящая, — сказал мистер Одли со вздохом. — Такая внимательная. Действительно, бабушка на все времена.

Грейс прижала руку ко рту, но ее сдерживаемый смех, тем не менее, вырвался наружу. Это было так неподобающе… по многим соображениям… но удержаться было невозможно. Лицо вдовы стало фиолетовым, ее губы сжимались до тех пор, пока линия гнева не дошла до ее носа. Даже Томас никогда не добивался такой реакции, а, видит Бог, он пробовал.

Она посмотрела на него. Из всех находящихся в комнате он, конечно, больше всех находился под угрозой. Он выглядел опустошенным. И изумленным. И разъяренным, и, удивительное дело, готовым рассмеяться.

— Ваша милость, — сказала Грейс нерешительно. Она не знала, что хотела сказать ему. Вероятно, ничего, но тишина была так ужасна.

Он проигнорировал ее, но она знала, что он услышал, потому что его тело напряглось еще больше, а затем задрожало, как только он перевел дыхание. И тогда вдова — о, почему она никак не научится оставлять в покое? — произнесла его имя, как будто звала собаку.

— Замолчите, — прорычал он.

Грейс хотела обратиться к нему. Томас был ее другом, но он был – и всегда будет — выше нее. И теперь она стояла здесь, ненавидя себя, потому что не могла прекратить думать о другом мужчине в комнате, о том, кто мог очень легко украсть у Томаса его предназначение.

Так она стояла и ничего не делала. И еще больше ненавидела себя за это.

— Вы должны остаться, — сказал Томас мистеру Одли. – Нам необходимо…

Грейс затаила дыхание, Томас откашлялся.

— Мы должны будем в этом разобраться.

Они все ждали ответа мистера Одли. Казалось, он изучал Томаса, оценивая его. Грейс молилась, чтобы он понял, насколько трудно было Томасу говорить с ним с такой любезностью. Конечно, он ответил бы в том же духе. Она так сильно хотела, чтобы он был хорошим человеком. Он поцеловал ее. Он защищал ее. Разве это так много, надеяться, что под всем этим скрывается рыцарь на белом коне?