— С галереи? — Он так заинтересовался картинами в своей комнате прошлой ночью. Галерея казалась вполне логичным местом для начала осмотра.

— Вглядываться в дружественные лица моих воображаемых предков? — Его ноздри расширились, мгновение он выглядел так, как будто проглотил что–то неприятное. — Думаю, нет. С меня довольно моих предков для одного утра, благодарю покорно.

— Те предки — мертвые, — пробормотала Грейс, едва способная поверить в свою дерзость.

— Именно такими я их и предпочитаю, но не этим утром.

Она взглянула через холл туда, где солнечный свет, проникающий через окно, образовал на полу рисунок из кругов.

— Я могу показать Вам сады.

— Я неподходяще одет.

— Музыкальный зал?

Он постучал по уху.

— Боюсь, мне медведь на ухо наступил.

Она сжала губы, минуту помолчала, затем сказала:

— Вы желаете увидеть какое–то конкретное помещение?

— Многие, — ответил он быстро, — но от Вашей репутации останутся одни лохмотья.

— Мистер О…

— Джек, — напомнил он ей, и каким–то образом расстояние между ними сократилось. — Вчера вечером Вы называли меня Джеком.

Грейс не двигалась, несмотря на то, что ее так и подмывало стремглав броситься назад. Он стоял не настолько близко, чтобы поцеловать ее, и даже не настолько близко, чтобы случайно коснуться ее рукой. Но ее легкие внезапно ощутили отсутствие воздуха, а ее сердце ускорило свой бег, сменив свой стройный ритм на беспорядочный.

Она чувствовала, как на ее языке формируется это слово — Джек. Но произнести его она не могла. Не тогда, когда ее воображение все еще рисовало его в образе герцога.

— Мистер Одли, — сказала она, и хотя пыталась быть строгой, на самом деле, никак не могла справиться с собой.

— Мое сердце разбито, — сказал он, совершенно точно дозируя легкомыслие в своей интонации, чтобы восстановить ее хладнокровие. — Но я продолжу легкий флирт, может быть, совершенно напрасно.

— Да, Вы стремитесь к отчаянию, — пробормотала она.

Его бровь слегка приподнялась.

— Неужели я слышу намек на сарказм?

— Только намек.

— Хорошо, потому что, уверяю Вас, — он положил руку на сердце, — внутри у меня все умирает.

Она рассмеялась, но попыталась сдержаться, в результате вышло что–то больше похожее на фырканье. Это должно было ее смутить, если бы она была с кем–то другим, но не с ним. Он же сумел снять напряжение, и вместо этого она почувствовала, что улыбается. Она задумалась, понимал ли он, каким талантом обладал — заставить любого собеседника улыбаться.

— Идите за мной, мистер Одли, — сказала она, предлагая ему следовать за ней через холл. — Я покажу Вам свою любимую комнату.

— Где купидоны?

Она моргнула.

— Что, прошу прощения?

— Этим утром я подвергся нападению купидонов, — сказал он, пожимая плечами, как будто такой инцидент был обычным делом для начала дня. — В моей комнате для переодевания.

И она снова улыбнулась, на сей раз еще более широко.

— Ах. Я и забыла. Их слишком много, не так ли?

— Если ты равнодушен к голым младенцам.

Она снова прыснула.

— У Вас что–то с горлом? — спросил он невинно.

Она ответила ему сухим взглядом, затем сказала:

— Полагаю, что раздевалка была украшена прабабушкой нынешнего герцога.

— Да, я так и подумал, что это вряд ли была вдовствующая герцогиня, — сказал он бодро. — Не похоже, что она способна вдохновиться херувимами любого вида.

Представшей перед ее мысленным взором картины было достаточно, чтобы она рассмеялась во весь голос.

— Наконец–то. — Сказал он и под ее любопытным взглядом добавил: — Я думал, что Вы собрались задохнуться.

— Похоже, что Вы тоже вернули себе хорошее настроение, — заметила она.

— Для этого достаточно избавить мое общество от ее общества.

— Но Вы встретили вдову только вчера. Конечно, перед этим у Вас были неприятности.

Он одарил ее беззаботной улыбкой.

— Я счастлив со дня своего рождения.

— О, хватит, мистер Одли.

— Я никогда не признаюсь в своем плохом настроении.

Она подняла брови.

— Вы просто испытываете его?

На что он ухмыльнулся.

— Конечно.

Разговаривая, они шли в направлении задней части дома, иногда мистер Одли требовал рассказать ему о месте назначения.

— Я ничего Вам не скажу, — отвечала Грейс, пытаясь игнорировать легкомысленное чувство ожидания, которое начало проникать в нее. — Для этого нет подходящих специальных слов.

— Это одна из гостиных, а?

Для кого–то еще, возможно, но для нее это было волшебство.

— Сколько их, между прочим? — спросил он.

Она сделала паузу, пытаясь подсчитать.

— Я не уверена. Вдове нравятся только три, поэтому мы редко используем другие.

— Пыльные и заплесневелые?

Она улыбнулась.

— Их убирают каждый день.

— Конечно. — Он смотрел по сторонам, и ей пришло в голову, что он не выглядел запуганным окружающим великолепием, похоже, он всего лишь… забавлялся.

Нет, не забавлялся. Это больше походило на некий скептицизм, будто он все еще воображал, что мог продать это все и позволить похитить себя какой–нибудь другой вдовствующей герцогине. Возможно, с замком чуть меньше.

— Даю пенни за Ваши мысли, мисс Эверсли, — сказал он. — Хотя я уверен, что они стоят фунт.

— Гораздо больше, — бросила она через плечо. Его настроение оказалось заразным, и она почувствовала в себе проснувшуюся кокетку. Это было незнакомо. Незнакомо и прекрасно.

Он поднял руки, показывая, что сдается.

— Боюсь, цена слишком высока. Я — всего лишь бедный разбойник.

Она подняла голову.

— Но ведь это не сделало Вас неудачливым разбойником?

— Touché (фр. — туше!), — признал он, — но, увы, неправда. У меня была самая прибыльная работенка. Жизнь вора полностью удовлетворяет моим талантам.

— Так Ваши таланты заключаются в том, чтобы наводить оружие и срывать ожерелья с дамских шей?

— Я очаровываю ожерелья с их шей. — Он покачал головой в прекрасной имитации данного правонарушения. — Будьте любезны, поймите отличие.

— О, пожалуйста.

— Я очаровал Вас.

Она была сплошное негодование.

— Вовсе нет.

Он потянулся, и прежде чем она сумела отступить на достаточное расстояние, он схватил ее руку и поднес к своим губам.

— Вспомните ту ночь, мисс Эверсли. Лунный свет, мягкий ветер.

— Не было никакого ветра.

— Вас подводит память, — проворчал он.

— Не было никакого ветра, — заявила она. — Вы романтизируете нападение.

— Вы можете обвинять меня? — возразил он, улыбаясь ей улыбкой грешника. — Я никогда не знаю, кого встречу в недрах кареты. По большей части это сопящий старый барсук.

Первой мыслью Грейс было спросить его, а что если бы барсук обратился в мужчину или женщину, но она решила, что это только поощрило бы его. Плюс, он все еще держал ее руку, его большой палец медленно поглаживал ее ладонь, и она поняла, что такая близость весьма ограничивает ее таланты к остроумному ответу.

— Куда Вы завлекаете меня, мисс Эверсли? — Его голос журчал, мягко струясь по ее коже. Он снова целовал ее, и ее рука вся дрожала от волнения.

— Это уже за углом, — прошептала она. Поскольку ее голос, казалось, оставил ее. Она почти не дышала.

Он выпрямился, но не выпускал ее руку.

— Увлекайте, мисс Эверсли.

Она шла, мягко ведя его за собой, к месту назначения. Для всех остальных это была всего лишь гостиная, украшенная в сливочных и золотых оттенках с редким вкраплением очень бледно–зеленого. Но график, которого придерживалась вдова, давал возможность Грейс приходить сюда утром, когда восточное солнце все еще низко висело над горизонтом.

Рано утром воздух мерцал, словно золото на свету, и когда он лился через окна этой широкой, не имеющей названия гостиной, мир начинал искриться. Поздним утром это была бы всего лишь дорого украшенная комната, но теперь, в то время как где–то за окнами в небе все еще чуть слышно щебетали жаворонки, она была волшебной.

Если он не видит этого…

Нет, она не знала, что будет означать, если он этого не увидит. Но она бы разочаровалась. Это было мелочью, совершенной бессмыслицей, но ей, и все же…

Она хотела, чтобы он увидел. Простое волшебство утреннего света. Красота и изящество, какие только она могла вообразить — все в одной комнате Белгрейва, они принадлежали ей.

— Здесь, — сказала она, слегка затаив дыхание от ожидания. Дверь была открыта, и как только они приблизились, она увидела свет, наклонно лившийся из окна и мягко приземляющийся на гладкую поверхность пола. Он имел золотистый оттенок, и она могла видеть в нем каждую пылинку, тихо парящую в воздухе.

— Личная капелла? — поддразнил он. — Фантастический зверинец?

— Ничего столь обычного, — ответила она. — Закройте глаза. Вы должны увидеть все это сразу.

Он взял ее руки и, стоя перед нею, накрыл ими свои глаза. Она оказалась мучительно близко от него, ее руки вытянуты, корсаж ее платья практически касался его превосходно сшитого пиджака. Было так легко податься вперед, вдохнуть его запах. Она могла позволить своим рукам закрыть и свои собственные глаза, наклонив к нему свое лицо. Он поцеловал бы ее, и она потеряла бы свое дыхание, свою волю, свое желание быть, в тот момент, только самой собой.

Она хотела раствориться в нем. Она хотела быть частью его. А самым удивительным было то, что в то же самое время она хотела быть вместе с этим золотым светом, слегка колеблющимся внизу возле них, и это казалось самой естественной вещью в мире.

Но его глаза были закрыты, и для него один маленький кусочек волшебства отсутствовал. Должно быть так и было, ибо если бы он чувствовал все то, что струилось вокруг нее — через нее — он бы никогда не произнес совершенно очаровательно:

— Мы все там же?

— Почти, — сказала она. Она должна была бы быть благодарна, что момент был нарушен. Она должна была бы почувствовать облегчение, что не сделала ничего такого, о чем бы пожалела.

Но нет. Она хотела жалеть. Она хотела этого отчаянно. Хотела сделать что–то такое, что, как она знала, делать не должна, и она хотела лежать в кровати ночью, позволяя памяти хранить ее жар.

Но она не была настолько отважной, чтобы начать свое собственное падение. Вместо этого она подвела его к открытой двери и мягко сказала:

— Здесь.


Глава одиннадцатая

Как только Джек открыл глаза, у него перехватило дыхание.

— Никто не приходит сюда кроме меня, — тихо сказала Грейс. — Не знаю почему.

Свет, воздушная рябь там, где солнечные лучи проникали сквозь шероховатые стекла старинных окон…

— Особенно зимой, — продолжила она, ее голос при этом слегка дрожал, — это волшебно. Не знаю, чем это объяснить. Думаю, тогда солнце находится ниже. И еще снег…

Свет. Должно быть это он. То, как он вибрировал, падая на нее.

Его сердце остановилось. Словно молния поразила его — эта потребность, это неодолимое влечение… Он не мог говорить. Он не мог даже начать ясно формулировать свою мысль, но…

— Джек? — прошептала она, и этого было достаточно, чтобы вывести его из транса.

— Грейс. — Всего одно слово — «милость», но это было благословение. Это было сильнее, чем просто желание, это была потребность. Это было что–то не поддающееся анализу, непостижимое, живое, пульсирующее внутри него, то, что только она могла приручить. Если бы он не держал ее, не касался в этот самый момент, что–то умерло бы в нем.

Для человека, который пытался рассматривать жизнь как бесконечный ряд насмешек и острот, ничего не могло быть ужаснее.

Он потянулся и грубо привлек ее к себе. Он не был деликатным и нежным. Да он и не смог бы быть таким. Он не мог справиться с этим, не сейчас, когда он так отчаянно нуждался в ней.

— Грейс, — повторил он снова, потому что «милость» — это то, чем она была для него. Казалось невероятным, что он знал ее всего лишь один день. Она была его милостью, его Грейс, и все казалось таким, словно она всегда была рядом с ним, ожидая, когда он, наконец–то, откроет глаза и найдет ее.

Его руки обхватили ее лицо. Она была бесценным сокровищем, и все же он не мог заставить себя касаться ее с почтением, которого она заслуживала. Напротив, его пальцы были грубыми, а его тело — жестким. Ее глаза — такие ясные, такие синие — думал он, что он мог бы утонуть в них. Он хотел утонуть в них, потеряться в ней и никогда не возвращаться.

Его губы коснулись ее, а затем — в этом он был уверен — он пропал. В этот миг для него не существовало ничего больше кроме этой женщины, а возможно, так будет всегда.

— Джек, — вздохнула она. Первый раз за все утро она назвала его по имени, и от этого пульсирующие волны желания прокатились через все его и так уже напряженное тело.