Ольга Покровская - Поцелуй осени

Темные глаза будто подернулись дымкой, стали скучными. Меркович отвернулся к окну, затушил бычок о край подоконника, бросил небрежно:

— Женщин не беру.

— Но почему? — не уступала Лика. — Это несправедливо.

— Девушка, — досадливо скривился он. — Здесь речь не идет о справедливости. Мы отправляемся в горячую точку, там война идет, понимаете? И я за свою группу отвечаю головой. А женщина в группе — слабое звено. Я не хочу каждый день выслушивать всю эту трескотню — нет туалета, негде помыться.

— Да нет же, я вам обещаю, со мной проблем не будет, — горячо убеждала Лика.

Она старалась поймать его взгляд, заглянуть в лицо, Владимир же лишь устало хмурился и отводил глаза.

— Ну ладно, — прервал он ее наконец. — Давайте бросим эту лирику. У вас роман с кем-то из моих ребят? Тащитесь в зону боевых действий вслед за любовником?

Лика вспыхнула и отступила на шаг. Подумать про нее, что она будет бегать за мужчиной, навязываться, выпрашивать… Да кто он такой, этот потертый жизнью леопард, чтобы задавать ей такие оскорбительные вопросы? Она почувствовала, как в горле заклокотал гнев, глаза обдало холодом. И, уже не в силах сдерживаться, понимая, что губит свою последнюю надежду быть зачисленной в группу, выкрикнула:

— Да что вы себе позволяете? Как вы смеете мне такое говорить? Я вам не женщина! Я — военный журналист и имею право… А вы… Да вы просто шовинист…

Ее пылкая речь словно пробудила Владимира Эдуардовича от дремы. Он обернулся, взглянул на нее с веселым интересом, словно на забавного зверька, чуть раскосые глаза заискрились смехом. Лика осеклась, замолчала, он же выговорил, будто про себя:

— Бойкая… — и затем, уже обращаясь к Лике: — Ладно, я подумаю. Иди…

Лика, окрыленная, выскочила из кабинета, пролетела по коридору, остановилась у лестницы и только тут поняла, окончательно осознала, что произошло. Так ли уж ей нужна эта поездка, эта работа? Или она отвоевала ее в запале борьбы, просто потому, что ее не хотели брать? Так ли уж необходимо было идти на этот шаг, одним взмахом перечеркивать все, что случилось с ней прежде, все, что произошло вчера…

И тем не менее дело сделано, а отступать, возвращаться к Мерковичу, извиняться и говорить, что погорячилась, было решительно невозможно. Лика тряхнула чуть отросшими черными волосами и двинулась вниз по лестнице. Впереди ее ждала непростая задача — объяснить Нинке, что ее любимая, нежно лелеемая, слабая и болезненная внучка отправляется прямиком на войну, на неопределенный срок.

Андрей ждал на обычном месте, у выхода из КПП. Лика сразу увидела его, и в груди что-то дернулось, зазвенело, словно кто-то неосторожно тронул струну гитары. Стоит посреди улицы, будто возвышается над снующей толпой — сильный, светлый, спокойный. Голубые джинсы, белая отглаженная футболка. Если подойти сейчас, уткнуться носом в его грудь, ощутишь запах свежего хлопка, горячего утюга, опаленной солнцем кожи. Лика медленно направилась к Андрею, махнула рукой приближаясь.

— Привет. — Он улыбнулся ей, как обычно, весело и открыто.

Показалось, или что-то мелькнуло в его глазах, какое-то настороженное ожидание.

— Привет, — кивнула Лика, поравнявшись с ним.

Он не обнял ее, не попытался взять за руку. Они молча двинулись вниз по улице, не касаясь друг друга плечами по старой привычке. Что ж, значит, она поступила правильно, так тому и быть. Одна сумасшедшая ночь, которая ничего для него не значила, конечно, не повод, чтобы что-то менять в их прекрасных, годами выверенных, отношениях.

— Что скажешь? — произнес наконец он.

И Лика снова поймала на себе этот странный взгляд — напряженный, пристальный, будто он ждет от нее чего-то, безуспешно ищет что-то в ее глазах. Ах, ну конечно же, боится, должно быть, что сейчас она спросит, когда он, как честный человек, намерен сделать ей предложение. Подыскивает слова, чтобы объяснить ей, жалкой дурочке, что в жизни все не так однозначно. Не бойся, милый, я не доставлю тебе таких хлопот.

И Лика, широко улыбнувшись, объявила:

— Большие новости. Я еду в Афганистан.

— Куда? — переспросил Андрей.

— В Афганистан. В составе группы журналистов. Вот только что выбила себе место.

И она принялась увлеченно рассказывать о том, как ей удалось переломить самого грозного Мерковича. Андрей рассеянно слушал ее. Это странное, озадачившее ее выражение его глаз исчезло, лицо словно замкнулось, проступили складки у губ.

— Ты с ума сошла, — только и сказал он. — А если тебя там убьют?

— Да брось, — отмахнулась она. — Я же не танкистом буду, не летчиком. Кому я на фиг сдалась.

— Значит, едешь, — повторил он, будто пытаясь свыкнуться с этим, умещая неожиданную информацию в голове.

— Ага, — беспечно кивнула она.

— Уверена? — Он вдруг остановился, дернул ее за руку, заглянул в лицо с какой-то непонятной злостью.

Лике на секунду стало не по себе. Слишком близко оказалось его лицо, слишком яростно смотрели на нее васильковые глаза. И, как нарочно, вспомнился вдруг вкус этих сурово сжатых сейчас губ.

— Конечно, уверена. — Она выдернула руку из его твердых крепких пальцев и, словно нашаливший ребенок, невольно спрятала ее за спину. — А что, ты разве не рад за меня?

Кажется, он взял уже себя в руки, легко хохотнул, откинул волосы со лба.

— Конечно, рад. Счастливого вам пути на войну, мадемуазель.

Он снова пошел вперед, напевая, как всегда, фальшиво:

— Меня зовут юнцом безусым, мне это, право, это, право, все равно…

Лика помедлила несколько секунд, глядя, как играют при ходьбе мускулы на его широкой, обтянутой белой футболкой, спине. На душе стало паршиво и почему-то отчаянно захотелось опуститься на землю и зареветь. Уходит от нее, как обычно, веселый и насмешливый, и даже не обернется, не скажет: «Не уезжай!» Впрочем, разве она послушается, если он так скажет? Конечно нет, не послушается, она ведь привыкла решать все сама, или…

— Ты о чем там замечталась? — повернул голову Андрей. — О доблестях, о подвигах, о славе? Поторапливайся давай, надо же еще Нину Федоровну обрадовать!

И Лика, справившись с собой, изобразив на лице беззаботную улыбку, двинулась за ним следом.

За окном тяжело грохнуло. Мелко задребезжали стекла, скатилась со стола шариковая ручка. Гул разорвавшегося снаряда прокатился по городу и стих.

Лика приоткрыла глаза, сощурившись, посмотрела на будильник у кровати и лениво перевернулась на другой бок. Из-за тонкой стенки гостиничного номера слышно было, как вскочил с кровати в своей комнате сербский журналист, прибывший в Кабул только вчера, забегал, заметался. Лика же снова прикрыла глаза, собираясь поспать в свое удовольствие еще часа два. За год, проведенный здесь, она настолько привыкла к выстрелам, грохоту взрывов, свисту снарядов, что для того, чтобы поднять ее с кровати, требовалось нечто большее, чем один случайный взрыв. Должно быть, моджахеды в очередной раз что-нибудь подорвали. Наверняка кто-то погиб, кто-то ранен. Но ей там сейчас делать нечего, утром все узнает.

В первые дни она так же вскакивала с места, услышав звук взрыва, металась, не зная, куда бежать. Рвалась кого-то спасать, кому-то оказывать помощь. Ее успокаивали, объясняли, что на все есть свои люди — раненым помогут врачи и медсестры, поиском террористов займутся военные. Ей же, журналистке, нужно сидеть ровно, не трепыхаться, не высовываться и терпеливо ждать, пока командование даст отмашку на освещение произошедшего в прессе, да еще и наставит, что именно следует рассказать.

Поначалу она так воодушевлена была своей работой, намеревалась всеми силами отстаивать правду, строчила заметки о нечеловеческих условиях, в которых живут солдаты. Ведь спать в бараках, где их размещали, из-за жары было невозможно, а уже в начале осени, после первых дождей, глинистые дороги превращались в вязкое болото, передвигаться по которому можно было только на бронетранспортере.

Она вспоминала свое первое интервью, которое, не испросивши высочайшего разрешения, взяла у круглоглазого молодого солдатика. Тот, испуганно моргая, рассказал ей по секрету, как страшно ему здесь и одиноко, как издеваются над ним «деды» и какой жестокий и грубый человек старшина Васьков. Лика, обескураженная, возмущенная, всю ночь просидела за работой и к утру притащила Мерковичу готовую статью.

Владимир сидел в холле гостиницы, где размещали журналистов, в единственной приличной гостинице в Кабуле, где два раза в день бывала все-таки вода, иногда даже горячая. Развалившись в низком кресле, откинувшись на спинку, он, казалось, дремал. Полуприкрытые темные глаза сонно щурились на бивший в узкое окно солнечный свет.

Лика сбежала к нему по ступенькам лестницы, торжественно вручила исписанные листки, произнесла:

— Владимир Эдуардович, просмотрите, пожалуйста! Моя первая статья.

Меркович лениво кивнул, пробежал глазами строчки, уголок его рта дернулся, пополз вниз. Он протянул стопку листков ей обратно.

— Молодец, живенько написано, легко. Убедительно!

Лика растерялась.

— А как же… Что мне теперь делать?

— Со статьей? Да что хочешь. Можешь порвать, можешь спрятать в стол, сохранить для истории. А можешь… эээ… Ну ладно.

— Почему в стол? — опешила Лика. — Это ведь правда, он сам мне рассказывал. И я все честно написала, ничего не приукрасила.

— Конечно, правда… — кивнул Меркович. — Но печатать это не будут. А тебя, если сунешься со своей правдой, вытурят отсюда в двадцать четыре часа. Мы должны нести советским читателям самую полную информацию — о наших победах, о том, что наши войска контролируют всю территорию Афганистана, о том, что жалкая горстка оставшихся моджахедов со дня на день сложит оружие, а наши доблестные солдаты живут здесь, как на курорте, получают четырехразовое питание и здоровый сон.

— А если я не хочу это писать? — строптиво вскинула голову Лика.

Владимир Эдуардович подался вперед, тело его, за секунду до этого расслабленное, в мгновение ока налилось силой, вздулись бугры мускулов под защитного цвета рубашкой. Раскосые глаза угрожающе блеснули. И Лика невольно попятилась, слишком уж он был похож на леопарда, готового к прыжку.

— А если не хочешь, нечего было напрашиваться ко мне в группу, — отрезал он. — Может, мне тебя вообще домой отправить? Так я могу. Напишу, что ты, к примеру… — он окинул Ликину фигуру насмешливым взглядом, — беременна. — И добавил серьезно: — У меня здесь нет «хочу — не хочу». Я сказал — и точка!

И Лике пришлось отступить, спрятать свои амбиции. Слишком властным и непреклонным оказался этот человек. Что-то было в нем, какая-то внутренняя сила, несгибаемость, заставлявшая слушаться его беспрекословно. И Лика, не решаясь на открытый бунт, лишь молча злилась, приговаривая про себя: «Диктатор проклятый!»

Вскоре ясно стало, что нельзя писать ни о молоденьких искалеченных солдатиках, мучающихся от ран, изнывающих от удушливой жары и гангрены в Кабульском госпитале, ни об отчаянных криках и рыданиях закутанных в черное женщин после очередного артобстрела, ни о мучившей всю военную часть дизентерии. Разрешалось говорить о братской помощи СССР в борьбе афганского народа с религиозными экстремистами. О победах советских войск, о жестокости душманов, об афганско-советской дружбе. Писать же правду об огромной, дикой, никому не принадлежащей земле, рождающей под яростным солнцем лишь разлапистые кусты конопли, о пустынных дорогах, по которым опасно было передвигаться, о застывших в тишине желто-коричневых горных склонах, за каждым из которых могла притаиться смерть, о криках и проклятиях, доносящихся из случайно попавших под обстрел деревень, было строжайше запрещено.

Но помимо этих общих для всех ограничений, у Лики, по милости проклятого диктатора Мерковича, были еще и свои собственные. Целый год она уже провела здесь, но до сих пор не выезжала из города дальше аэропорта. Казалось, она уже наизусть выучила, как заходят на посадку прибывающие из СССР военные пузатые самолеты. Как взмывают в воздух вертолеты, сбивая тепловые ловушки. Как встречают в посольстве делегации из Москвы. Только это ей и можно было описывать. Сопровождать дорогих гостей до посольства, присутствовать при их визитах в военную часть, наблюдать, как торгуются они за причудливые афганские ковры, вываленные на базаре. Меркович с ребятами ездили на бронетранспортерах в Кандагар, летали на вертолетах в зону боевых действий, прячась от пуль, делали репортажи с места событий. Ей же доставались чиновничьи заседания, переходящие в разухабистые пьянки до утра, где ей приходилось отбиваться от настойчивых предложений дорогих гостей провести вместе остаток ночи. Правда, с наиболее навязчивыми кандидатами разбирался сам Меркович, по-простецки объясняя, чтобы «к его бабе не лезли».