Ольга Покровская - Поцелуй осени

На секунду Лике показалось, что женщина еще жива. Сбоку, там, где темное платье сбилось в пыльный, пропитанный кровью ком, что-то шевелилось. Лика откинула в сторону тряпье и вскрикнула — рядом с женщиной копошился ребенок, маленький, меньше года от роду. Наверное, услышав пальбу, мать обезумела от ужаса и кинулась прочь из дому с мальчиком на руках.

— Маленький, — как можно спокойнее, ласковее произнесла Лика. — Иди сюда, не бойся.

Она протянула руки к мальчику, и тот доверчиво ухватился за ее палец. Лика приподняла его на руки, прижала к себе. Ребенок не плакал, лишь моргал черными, как маслины, глазами. Бедный малыш, он, должно быть, даже не понял, что случилось, куда девалось то теплое, доброе, мягкое, что звалось мамой, пело песни, качало на руках, целовало в пухлые щеки. Что же делать теперь? Куда с ним бежать? Ведь нельзя же оставить его одного здесь, на пыльной дороге. Может, забрать с собой в Кабул?

Лика осторожно покачала мальчика, растерянно оглядываясь по сторонам.

— Положи ребенка, — вдруг раздался над ухом сухой властный голос.

Лика обернулась и увидела Владимира.

— Слава богу, ты здесь! Видишь, его мать застрелили. Я не знаю, что с ним делать.

— Оставь его тут и беги к машине. Мы сейчас отходим. — Володя даже не взглянул на ребенка, махнул рукой куда-то в сторону, обозначая, где ждет их джип.

— Володя, ты не понял, — не отставала Лика. — Этот мальчик один остался. Как же я его брошу, он же погибнет…

— А что ты собираешься с ним делать? Усыновить, увезти в Москву? Он из этой деревни, его подберут.

— А если не подберут? — запальчиво возразила она.

— Лика, идет война! Ты думаешь, это первый ребенок, который здесь погибнет? Некогда разговаривать. Пошли!

Он быстро пошел вперед, давая ей понять, что разговор окончен. Лика не двинулась с места, отчаянно прижимая мальчика к себе. Неожиданно вспомнилось почему-то детство, как вот так же хваталась она, вцепляясь изо всех сил в вечно спешащую, убегающую по своим делам мать. Как отдирали ее от матери, разжимали судорожно сжатые руки. Господи, да зачем все это? Зачем вся эта нелепая, страшная жизнь? Кому нужна проклятая ревущая мясорубка, перемалывающая тысячи и тысячи людей, если в результате ломается самое важное в жизни, и ребенок, беспомощный маленький человечек, остается один, без мамы? Ведь человек создан был для того, чтобы продолжать свой род, продолжать жизнь на земле, он же только и делает, что уничтожает ее с каким-то остервенением. И кому, как не ей, женщине, которой дарить жизнь не дано природой, так остро понимать нелепость всего происходящего.

Из-за стены донесся какой-то шорох, приглушенный шепот, и Лика увидела делавшую ей знаки местную старуху. Она что-то лопотала на непонятном Лике наречии и указывала на ребенка. Лика перегнулась к ней и передала мальчика на руки престарелой афганке. Та стрельнула на нее черными горящими глазами из-под надвинутого на лоб платка и жестко каркнула что-то. Лика не поняла, поблагодарила она ее или обругала. Мальчик обхватил женщину ручонками за шею, и Лика, взглянув на него в последний раз, побежала к машине.

Опубликовать зарисовку о копошащемся у груди застреленной женщины ребенке ей, конечно, не разрешили. Писать следовало лишь о благах, которые несли доблестные советские воины угнетенному афганскому народу. Издержки военного положения не должны были беспокоить рядового советского читателя. Кажется, после того случая Лика впервые задумалась о моральной стороне выбранной ею профессии. Конечно, нести людям правду о войне, рассказывать о том, чего никто из мирных жителей не видит, — это нужное и благородное дело. Но зачем же, пользуясь человеческими страданиями, множить ложь, описывать войну не как грязь и боль, а как череду безболезненных победоносных операций?

И хищный азарт, охватывавший Владимира под глухой рокот разрывов, и темный огонь, разгоравшийся в его глазах, теперь скорее пугали ее. И непонятным было, человек ли он, этот бесстрашный, стремительный, опьяненный запахом крови дикарь, или жестокий зверь, не знающий пощады.

Ей, впервые оказавшейся в зоне военных действий, не понятно было, что солдат, однажды попавший в эпицентр вооруженного конфликта, внутренне переламывается раз и навсегда. Возможно, победить в себе сострадание и сопереживание — единственный способ выжить и не сойти с ума, равно как для хирурга недопустимой является личностная жалость к пациенту. Вероятно, когда-то и Владимир, как и Лика, задавался теми же извечными вопросами, ответа на которые найти еще никому не удалось. Однако участие в качестве журналиста во всех локальных войнах, в которые ввязывался СССР, превратили его в того человека, с которым довелось встретиться молодой и наивной, алчущей правды и мировой справедливости Лике. Для него навсегда теперь именно с войной было связано представление о полноте жизни, о ее настоящих красках. Только оказавшись здесь, он чувствовал себя по-настоящему живым, и мирная московская жизнь, преподавательская деятельность, преданная жена и двое драчливых сыновей становились призрачными, хоть и приятными, воспоминаниями. Втайне он иногда даже гордился тем, что вынужден отказываться от благ спокойной жизни, задвигать в дальний ящик свое семейное благополучие, отдавая свой мужской долг стране. Словом, ужасы войны никоим образом не могли нарушить внутреннюю гармонию этого вечного странника. С Ликой же такого превращения не случилось. Теперь она уже не рвалась впереди всей группы на опасные задания, уже не билась за право написать в заметке чуть больше правды, чем было принято. Все больше молчала на общих совещаниях, хмурилась, прикусив кончик неизменной сигареты. Почти три года, проведенные ею здесь, научили ее выдержке, мужеству, быстроте реакции, но заставить предать убеждения так и не смогли.

Владимир постучал в дверь ее номера почти ночью. Лика, уже задремавшая, соскользнула с кровати, прошлепала босыми ногами по полу, откинула задвижку. В последнее время эти ночные визиты случались не слишком часто. Володя, кажется, уловил своим животным чутьем отчуждение, поселившееся в ее душе, и отошел в сторону, ни о чем не спрашивая, ни о каких своих правах не заявляя. И редкими стали ночные встречи, дарившие острое ощущение спонтанности, случайности, схлестнувшей двух так и не сумевших понять друг друга людей.

Лика открыла. Он быстро прошел в ее комнату, не привлек к себе, не поцеловал. Присел на подоконник, вытащил из кармана сигареты.

— Что случилось? — удивилась она этому странному, не типичному для него поведению.

— Только что сообщили, — бросил он. — В СССР принято решение о выводе войск из Афганистана. Нас отправляют домой.

— Домой? — ахнула Лика.

Она не знала, не понимала, чего было больше в охватившем ее волнении — радости или страха. Вернуться в Москву, пройти по Тверскому бульвару, посидеть в сквере у Патриарших, съесть мороженое в кафе «Лира»… Но ведь целых три года вся ее жизнь была здесь — страшная, жестокая, грязная, душная, но привычная, ее жизнь. А комната с голубыми обоями, раскидистая липа под окном, громовой голос бабы Нинки — все это казалось давним сном, полузабытым, стертым воспоминанием. Как вернуться, после всего, что было? Как носить платья и туфли, когда к телу, кажется, намертво приросли военные штаны и тяжелые ботинки? Как это — идти по улице, не прислушиваясь к звукам разрывов, не вжимая голову в плечи? Как, как снова увидеть Андрея после трех пролетевших лет?

Задыхаясь от бившихся в груди вопросов, она опустилась рядом с ним на подоконник, привычным жестом вынула из его губ сигарету, глубоко затянулась. Володя, не говоря ни слова, вдруг накрыл ее руку широкой горячей ладонью. Она взглянула на него, ресницы дрогнули. Смущенная тяжелым пристальным взглядом Володи, Лика поняла, что он впервые за все это время, впервые за эти годы, думает об их будущем. Как сложится там, в Москве, то, что было так просто и понятно здесь?

Она потупилась, сжала его пальцы. Вернулось то, почти забытое, ощущение панического страха, мучившее ее в Москве после ночи, проведенной с Андреем. Все слишком сложно, запутанно, неясно. Все слишком завязано на будущее, которого тут просто не существует.

Внизу, на первом этаже гостиницы, затопали, заговорили. Отрывисто крикнул кто-то, простучали через двор тяжелые шаги. — Водка! У кого водка есть? — вопили в коридоре.

Наверное, до всех уже дошла весть о возвращении домой. Гостиница ожила, забурлила, заторопилась. Лишь Лика и Владимир все так же молча сидели на подоконнике, по очереди затягиваясь одной на двоих сигаретой.

Далеко внизу тянулись засыпанные снегом белые поля, вились волнистыми полосами заледеневшие реки. Безлиственные леса казались сверху наброшенными на белую ткань обрывками жемчужно-серых кружев. Самолет уже приступил к снижению, и земля становилась все ближе. Увеличивались домики подмосковных деревень, вот уже можно стало рассмотреть темные окошки, проезжающие по дорогам машины, отдельно стоящие деревья. Если наклониться к самому стеклу, можно было разглядеть вдали районы Москвы, типовые многоэтажки, приземистые белые кубики школ, ленты автодорог, запруженные разноцветными игрушечными автомобильчиками. Лика почувствовала, как сердце дрогнуло и забилось сильнее — этот город, шумный, безразличный, вечно спешащий, суетливый и родной. Неужели она дома?

— Родина моя! — заголосил с заднего сиденья Петька, успевший набраться еще в аэропорту Таджикистана.

Лика отвернулась от иллюминатора, перевела взгляд на сидевшего рядом Владимира. Откинутая на спинку сиденья гордая голова, темное лицо римского императора, цепкие глаза, сейчас прикрытые тяжелыми веками… Между ними так ничего и не было сказано, и Лика поняла его молчание как попытку дать ей понять, что продолжения не будет. Что ж, она ни на что и не рассчитывала и теперь только пыталась запомнить, сохранить в памяти его ставшее таким родным и близким за эти три года лицо.

Он открыл глаза, поймал Ликин взгляд, протянул руку, привычным жестом провел пальцами по полоске шрама на ее виске и произнес вдруг:

— Не грусти, дочка. Мы что-нибудь придумаем в Москве. Я придумаю… Обязательно!

Лика невесело усмехнулась, отвела голову, скользнув губами по его твердым пальцам. Что-нибудь придумаем… Да, что-нибудь придется придумать. Заново научиться жить, работать, общаться. И так ли уж важно, что именно придумать конкретно для них двоих?

Их отбросило друг от друга, закружило в сутолоке зала прилета. Лика отвернулась переброситься парой фраз с Петькой, наклонилась за сумкой, а когда выпрямилась, Володю уже обнимала привлекательная подтянутая женщина лет сорока. Лика видела, как обвились вокруг его шеи ее красивые хрупкие руки, как унизанные кольцами тонкие пальцы взъерошили волосы на затылке. Темные, глубоко посаженные глаза женщины оставались сухими, но по всему ее опрокинутому лицу, по едва заметно вздрагивающей жилке у глаза видно было, что мужа она ждала, долго и терпеливо, переживала, плакала, надеялась и теперь боится поверить своей радости. Владимир же впервые показался Лике смущенным, неуверенным в себе. Быстро поцеловав жену, он отстранился, невольно покосился в сторону Лики. И женщина посмотрела вслед за мужем, окинула девушку коротким взглядом и, кажется, что-то поняла. Лика хотела пройти мимо, лишь кивнув на прощание, но Меркович уже говорил, справившись с первоначальной растерянностью:

— Ребята! Лика, Петя, познакомьтесь, это моя жена, Лидия Алексеевна.

Женщина улыбнулась Лике и протянула ей руку, заглянула в глаза настороженно и вместе с тем как будто чуть снисходительно.

— Поедемте все к нам! — неожиданно предложила она. — На дачу! Отметим ваше возвращение. У меня и обед готов!

— Какая ты молодец у меня, Лидусик, отлично придумала, — отозвался Владимир. — Поехали!

Лика хотела было отказаться, но разгулявшийся Петька уже издал какой-то радостный туземный клич и устремился на улицу, к поджидавшему Мерковичей такси. И пришлось согласиться. В конце концов, она даже рада была хоть ненадолго отложить возвращение к родным пенатам. Слишком страшным казалось после стольких лет снова оказаться в доме своего детства, войти в маленькую уютную комнату и, может быть, опять увидеть Андрея. Нинке Лика точной даты своего приезда не сообщала, чтобы не волновать ее зря, если вдруг что-то сорвется, и, зная, что дома никто ее не ждет, направилась к машине вслед за Петькой.

В гостиной гудела старая печь, уютно потрескивали дрова в ней, громко рассказывал что-то, сбиваясь и пьяно растягивая слова, вконец отяжелевший Петька. Хрипло перебивал его Генка, порываясь непременно поведать всем собравшимся, как его, раненого, подобрали после взрыва джипа. В разукрашенное морозом окно заглядывало алое, ядреное подмосковное солнце, обещая наступление лютых холодов с завтрашнего дня. Лика, извинившись, встала из-за стола, набросила на плечи куртку и вышла в заснеженный двор. Прислонилась спиной к корявому стволу яблони, чиркнула спичкой о коробок, закурила. От запорошившего все кругом чистого снега резало глаза. Все было слишком белым, холодным, непривычным. Она и не думала, что так отвыкла от подмосковного зимнего пейзажа. В глубине двора носились друг за другом двое голосистых краснощеких мальчишек, десяти и восьми лет от роду — Ромка и Виталька, сыновья Мерковича, сейчас похожие на двух резвящихся бенгальских тигрят. Возбужденные, переполненные радостью по случаю долгожданного приезда отца, они, казалось, совсем взбесились — беспорядочно гоняли по двору, орали просто так, от хорошего настроения, валили друг друга в снег. И Лике на мгновение представилось, что это ее дом — просторный, теплый, добротный. Ее любимый и долгожданный муж сидит там, в гостиной, пробуя приготовленные ею разносолы по случаю его возвращения. Ее дети — маленькие несносные дикари с темными раскосыми глазами отца и таким же неукротимым темпераментом. Как будто ей удалось каким-то чудом, обманом отвоевать у судьбы то, чего ей было не положено. В горле защипало от едкого дыма. Лика бросила сигарету в снег, несколько секунд смотрела на черное, оставшееся от окурка пятно на снегу, повернулась, чтобы идти в дом.