Она не сразу поняла, что не сводит глаз с Брента. Красавчик Брент! Теперь она не испытывала к нему ничего, кроме отвращения. Ее прошиб пот – так реагировала нервная система на предстоящую встречу с прессой. Прежде она ни на минуту не усомнилась бы, что в столь трудную минуту Брент будет рядом. Теперь она его раскусила.

– Знаешь, – тихо сказал Уолли, не сводя с него своих честных зеленых глаз, так похожих на ее глаза, – мне сейчас пришла в голову безумная мысль: вдруг это целый заговор с участием Брента, его родителей и Кэролайн?

Ройс подняла бы его на смех, не будь он так серьезен.

– Как в романах Агаты Кристи, где виновны все до одного? Фаренхолты и Кэролайн – я еще понимаю, но почему Брент?

Уолли пожал плечами.

– Наверное, ты права. Просто мне надоело, что я ничего не могу разнюхать. Надеюсь, Полу Талботту повезет больше.

Ройс промолчала. Дяде было отлично известно, что Пол в тупике. Найди они хоть что-нибудь, не было бы прошения об отсрочке. Митч принял такое решение после убийства осведомительницы. Без Линды Аллен защита теряла главный козырь, более того, ей просто нечего было сказать.

Дверца машины распахнулась.

– Они ждут вас, – сказал Пол, подбадривая Ройс улыбкой.

Ройс и Уолли бодро зашагали на частокол микрофонов, как учил Митч. Он советовал им вспомнить Марию Антуанетту, поднимавшуюся на гильотину: побольше трагического благородства во взоре. Ройс была не очень способной актрисой, но репетиции пошли ей на пользу: она знала теперь, как держать голову, как таращить глаза, словно иначе из них польются слезы.

Она оглядела толкающихся репортеров, пытающихся занять удобные позиции, насчитала с дюжину камер и похолодела, высмотрев Тобиаса Ингеблатта. Почему он так ее раздражает? Его лысина блестела на солнце, редкие рыжие волосинки трепетали на ветру. Как ни жалок был его вид; у нее подкосились ноги.

Толпа пожирала ее глазами. Только бы не оплошать! Митч тронул ее за плечо; за спиной, как на протяжении всей предшествовавшей жизни, стоял дядя Уолли. Ройс почему-то вспомнила отца, который всегда говорил ей: «Тебя не оставят одну». Отец остался с ней навсегда.

– Прошу вас, помогите мне! – воззвала она к зрителям, глядя в объективы камер.

Прежде чем она успела произнести вторую заготовленную фразу, до ее слуха донесся хор женских голосов:

– Ройс невиновна, Ройс невиновна! Мы требуем справедливости!

Неподалеку стояли Талиа, Вал и еще несколько знакомых женщин. Ройс не смогла сдержать слез.

– Меня подставили, – проговорила она по возможности ровным голосом, мысленно благодаря подруг за помощь.

Репортеры ждали от нее продолжения, но она, как и было запланировано, отступила, пропуская на линию огня Уолли.

– Молодец! – шепнул ей Митч. Он взял ее за одну руку, Пол за другую, и она в считанные секунды очутилась у входа в здание.

Согласно плану, Уолли, ветеран журналистики, пользующийся уважением прессы, должен был принять на себя словесный обстрел. В вечерних новостях пройдет немногословное заявление Ройс, которое запомнится именно благодаря своей простоте. Из плутовки, какой ее до сих пор рисовала пресса, она превратится в жертву несправедливости.

Ройс успела заметить, как в здание вошли Брент и его отец. Прежде чем она успела что-либо сказать, из толпы вынырнули Талиа и Вал. На глаза Ройс снова навернулись слезы, грозя оставить от ее собранного вида мокрое место. Как она посмела в чем-то их подозревать?

– Мне надо поговорить с подругами, Митч. – Она боялась, что он ответит отказом, но он молча отступил.

Талиа обняла Ройс, обильно проливая слезы.

– Я так волновалась!

Вал проявляла больше сдержанности, но была не менее искренна.

– Мы всегда с тобой, Ройс.

– Спасибо! – проникновенно ответила Ройс. – Не знаю, что бы я без вас делала.

Митч повел ее в здание. Снизу доносился голос Уолли, отвечающего на вопросы журналистов. Ройс упрекала себя за то, что усомнилась в самых близких людях.

– Слушай меня? – зашептал ей Митч, пока их обшаривали металлоискателем. – Судья Ра-мирес и отсрочка – плохо сочетающиеся понятия. Не удивляйся, если нам откажут.

Ройс вошла в полный зал, стараясь взять себя в руки. Какие еще неожиданности ей уготованы?

Здание было построено после Великой депрессии и с тех пор не подновлялось. Стены зала, бывшие когда-то зелеными, слишком поздно были украшены табличками, запрещающими курение, и успели превратиться в бежевые. Картину дополняли лавки с прямыми спинками. Ройс почувствовала себя в тюрьме.

Зал был лишен окон, что еще больше усиливало его сходство с большой тюремной камерой. Ройс уже боялась, что ей никогда не пережить суда. А что будет, если ее осудят?

Она села за стол защиты и увидела на столе отметины, оставленные гангстерами. На Абигайль Карнивали было платье цвета пожарного гидранта. Она злорадно улыбалась Митчу, считая дело заранее выигранным.

Секретарь подскочил к распорядителю с сообщением о готовности судьи.

– Встать! – прорычал распорядитель, набычив грудь и стараясь убрать дряблый живот, из-под которого не была заметна его кобура. – Слушайте, слушайте! Седьмой отдел высшего суда города и графства Сан-Франциско проводит слушания. Председательствует судья Глория Рамирес.

Судья Глория Рамирес оказалась в уютной норке судейства неспроста. Ее назначением были подбиты сразу три зайца: она была женщиной, носила испанскую фамилию, а самое главное – во всяком случае, для Сан-Франциско – была лесбиянкой.

Если бы кто-нибудь не поленился проверить ее происхождение, то стало бы ясно, что она не имеет ничего общего с миллионами испаноговорящих жителей штата Калифорния: она появилась на свет под влиянием моды на браки Водолеев, продлившейся меньше года.

Что касается ее сексуальных предпочтений, то они были ее частным делом. Она не проявляла активности в движении сексуальных меньшинств, однако одобрительно относилась к связанным с этим политическим дивидендам. Ведь на сексуальные меньшинства можно было твердо рассчитывать при выборах в этом штате, где на любые голосования обычно являлось меньше половины зарегистрированных избирателей.

Глория гордилась своей репутацией суровой законницы и не терпела неоправданных затяжек в судопроизводстве. Суд под ее председательством еще никогда не вносил свою лепту в строительство этого легального завала на пути юриспруденции.

При этом она не без колебаний приняла решение о допуске телевидения на процесс Ройс Уинстон. Она терпеть не могла, когда процесс превращали в шоу, однако давление сверху сделало свое дело. Она не сомневалась, что наверху сыграли роль деньги Фаренхолтов. Ведь любой судья зависит от результатов выборов.

– Ваша честь, – начал Митчелл Дюран, – защита ходатайствует об отсрочке судебного разбирательства по делу подзащитной. Смерть важного свидетеля поставила обвиняемую в крайне неблагоприятное положение, если процесс состоится в намеченный срок.

Крайне неблагоприятное! Глория умела расслышать угрозу апелляции даже в самом невинном намеке. Однако она знала, что у Дюрана не будет оснований для апелляции.

Глория смерила его недоверчивым взглядом. Она знала, что Митч требует отсрочки, потому что рухнула его система защиты.

Она выслушала его аргументацию – слабую, хоть и блестяще изложенную, и сделала надлежащую отметку в судебном журнале. Не добившись своего в первой инстанции, Дюран подавал апелляцию и почти всегда выигрывал. Глория никогда не доберется до следующей ступеньки судебной лестницы, апелляционного суда, если Дюран обойдет ее и добьется апелляции в деле, по которому на первый взгляд все предвещало верный обвинительный приговор.

– Ваша честь, – начала обвинительница Абигайль Карнивали, – по мнению штата ходатайство защиты представляет собой простое затягивание. Обоснованных причин не рассматривать дело в намеченный срок не существует.

Глория была совершенно согласна с этим заявлением, однако она презирала Абигайль. Прозвище «Плотоядная» было слишком слабым, чтобы передать негодование, которое вызывали у нее нимфоманки, просачивающиеся в судебную систему.

Совсем другое дело – Дюран. Этот никогда не пытался флиртовать с Глорией в отличие от грубых мужланов, убежденных, что она не стала бы лесбиянкой, если бы переспала с одним из них. Дюран проявлял именно то, что ей требовалось, – уважение. Она платила ему той же монетой.

«Как же поступить?» – спрашивала она себя, строча в журнале. Если процесс состоится в назначенный срок, Ройс будет осуждена. Глорию это нисколько не волновало. Она смотрела интервью с ней перед зданием суда по портативному телевизору. Мольба Ройс была в самый раз для шестичасового выпуска новостей, но Глорию было трудно обвести вокруг пальца. Зато Уоллес Уинстон выступил вдохновенно. К нему она испытывала искреннюю симпатию. Он освещал несколько ее процессов и восторженно отзывался о Глории, что, учитывая его статус лауреата Пулитцеровской премии, было нелишне для ее перспектив оказаться в апелляционном суде.

«Где Уоллес Уинстон?» – задала она мысленный вопрос, оглядывая аудиторию. Журналист стоял за спиной у Ройс, держась за перила, отделявшие галерку от суда. Не вызывало сомнений, что он любит племянницу; было известно, что он был очень близок со своим братом, тоже уважаемым газетчиком Теренсом Уинстоном.

Счастливчики! Глория испытала приступ зависти. От нее самой семья отвернулась, как только она объявила о своих лесбийских наклонностях. Реакция семьи была типичной: то же самое испытывали почти все геи. Глория давно принимала это как данность, однако до сих пор тосковала по семье. Разве допустимо лишать Уолли семьи, если отсрочка, хоть и неоправданная, всего одна отсрочка среди сотен, которых требовали адвокаты, могла уберечь горячо любимую им племянницу? Еще важнее было то, что и племянница любила дядю.

– Ходатайство об отсрочке судебного разбирательства… – Она пробежала глазами по напряженным лицам, интересуясь только реакцией духовно близкого ей человека по имени Уоллес Уинстон, – удовлетворено.

Глории не было дела до удивленного ропота в зале. Она даже на заметила, как поражен ее решением Митчелл Дюран. Перекошенная физиономия Абигайль Карнивали нисколько ее не заинтересовала. Наградой Глории были слезы облегчения на глазах Уолли.

16

Ройс взлетела по ступенькам, ведущим к заднему входу в дом Митча. Целый день изматывающей тренировки, которой ее подвергли друзья Митча, устроившие репетицию процесса, должен был лишить ее сил, но этого, как ни странно, не произошло. Недолгий перерыв в экзекуции был посвящен просмотру телетрансляции слушаний по иску департамента охоты и рыболовства, возжелавшего умертвить пуму, напавшую на охотника. Это зрелище вселило в нее столь необходимую надежду.

Она отперла дверь. Уж не забыла ли она включить сигнализацию после того, как накормила с утра Дженни и Оливера? Так и есть! Включение сигнализации было для нее настолько новым делом, что она то и дело забывала о нем.

– Дженни, где ты? – крикнула она.

Собака обычно встречала Ройс у дверей. Она позвала ее еще раз и заглянула в кошачий поддон. В кои-то веки Оливер не разбросал песок по полу. Когда Митч отсутствовал, как сейчас, кот, как правило, донимал ее этой своей привычкой.

– Дженни! – Собака влетела в кухню, вертя

хвостом, как пропеллером. Ройс села на пол и обняла ее.

– Видела бы ты, как Митч защищал пуму! – Боже, она разговаривает с собакой, как с подружкой! Не так давно это показалось бы ей безумием, но она провела так много времени в одиночестве, что теперь воспринимала беседу с Дженни как обычное дело.

– Сначала егерь-инспектор показал страшные фотографии: спина охотника на диких индеек, потрепанного пумой. Можешь мне поверить, бедняга чудом выжил. – Дженни виляла хвостом, словно понимала рассказ. – Инспектор называл охотника не иначе как «пострадавшим» и напирал на «дикость» пумы. Потом наступила очередь Митча.

Ты не поверишь, как великолепно он смотрится на телеэкране. Высокий, красивый – пальчики оближешь! – Она не преувеличивала: все женщины из его конторы сбежались к телевизору, чтобы полюбоваться боссом. – Твой хозяин дьявольски сексуален.

Дженни согласно повиляла хвостом. Ройс решила, что собака разбирается в сексе. Она, несомненно, многократно наблюдала любовные упражнения своего хозяина на его громадной кровати или в соседней ванной. В ящике прикроватной тумбы она нашла такое количество презервативов, которым можно было бы обеспечить армейский корпус. Да, секс был для ретриверши Дженни знакомым делом.

– Митч выглядел не только сексуально, но и невероятно убедительно. Он камня на камне не оставил от доводов истцов, заявив, что охотнику на индеек – заметь, он ни разу не назвал его «потерпевшим», а только «охотником» – нечего было делать на территории пумы.

Потом он вызвал другого инспектора, который засвидетельствовал, что ветер дул в другую сторону, так что зверь не мог заранее учуять охотника. Следующим свидетелем-экспертом, приглашенным Митчем, был ветеринар, который показал, что пума страдает близорукостью.