«Тэмуджин», — сказала Оэлун. Последнее время он все чаще слышал ее голос, звавший его. Из всех женщин, которых он знал, его пугали только мать и Бортэ, потому что, как ему было известно, они любили его по-настоящему. Их советы были весомыми, но он относился неприязненно к власти, которую они имели над ним.

— Бортэ, — прошептал он.

В своей первой важной битве он сражался за нее, но, признав Джучи сыном, он как бы частично расплатился за то, что отбил ее. Он всегда подозревал, что сын человека, умыкнувшего Бортэ, в конце концов может стать его врагом. Когда Нинься будет взят, а цзиньцы усмирены, он накажет Джучи за его оскорбительное поведение, за отказ вернуться к нему в лагерь, за то, что тот воображает, будто может стать таким сильным, что бросит ему вызов.

Но Джучи умер. Он забыл это, как многое забывал последние месяцы. Гонец доставил ему это известие весной. Он справил тогда тризну по Джучи и отправил послание его наследнику Бату. Со смертью Джучи была устранена серьезная угроза единству его улуса, но потеря старшего сына Бортэ приблизила и собственную смерть.

Слишком многих уж нет — Мухали, верного Джэбэ, часто изменявшего Даритая, приемного отца Мунлика, душа которого быстро отлетела вслед за душой Оэлун, генералов и верных сподвижников, сыновей и внуков, которых он едва знал, и Джамухи. Он мог еще погоревать о своем анде, но стать тем, что хотел сделать из него Джамуха, значило бы свернуть с предначертанного пути, стать всего лишь одним из многих вождей. Его народ продолжал бы заниматься сведением старых счетов и никогда бы не познал величия. Джамуха был еще одним испытанием, которое послало ему Небо. Он поверил в это, и теперь Небо молчало.

Жара в шатре угнетала. Он думал, не возвращается ли лихорадка. Его страсть к Хулан тоже была лихорадочной, но, завоевав ее любовь, он бы лишь ослаб. Она бы размягчила его сердце своей жалостью к его врагам. Он понял это, когда его перестало лихорадить из-за нее. Любить какую бы то ни было женщину сильно означает дать ей власть, которой иметь ей нельзя. Доводить женщин до чувства, которое они называют любовью, значит заручаться их верностью, но серьезно разделять такую любовь глупо. Не одна лишь любовь подсказывала ему, что надо выручить Бортэ. Как бы он ни был разъярен ее утратой, в глубине души он рассчитал, как может воспользоваться ее пленением.

Бортэ будет присматривать за его народом, пока курултай не одобрит выбора наследника, но что из этого? Будут ли его потомки помнить легенду о сыновьях Алан Гоа и примут ли близко к сердцу завет предков? Будут ли они держаться вместе или, завоевав мир и победив своих врагов, схватятся друг с другом?

Его цель некогда была совершенно очевидной. Его завоевания будут продолжаться, и если он не доживет до их конца, его сыновья и внуки выполнят его заветы. Они будут продолжать жить так, как всегда жил их народ, но с богатством, которое станет поступать из покоренных стран. Самые меньшие из монголов будут равны прежним вождям. Перед лучшим из народов Небо поставит на колени весь мир. Потомки никогда не забудут того, кто привел их к величию.

В это он верил, пока его не одолели сомнения. Если его потомки научатся образу жизни покоренных, чтобы править ими более мудро, они могут пасть жертвой слабости оседлых народов и стать добычей более сильных людей. И все же, если они будут придерживаться собственных обычаев и оставаться нацеленными на войну, они, скорее всего, начнут сражаться друг с другом, когда уже не останется незавоеванных стран.

Мир не был создан для человека, так ему сказал даосский Учитель. Если бы это было правдой, то все его усилия значили бы не больше, чем старания жеребца привести табун на новое пастбище. Его народ, возможно, проживет лишь славный миг, как это было с киданьцами, цзиньцами и хорезмийцами до него.

Былые мечты обернулись насмешкой. Мир может стряхнуть иго его улуса в мгновение, и потом у его народа не останется ничего, кроме памяти о былом. Наверно, народ потеряет даже эту память. Все его труды окажутся напрасными, его имя забытым, империя пропащей.


Мужчины заполнили шатер. Тэмуджин не покидал постели с тех самых пор, как ставка его перебралась к подножью гор, высившихся над Желтой рекой, но его генералы по-прежнему рвались к нему. Он принимал их теперь в этом большом шатре, а не под балдахином на свежем летнем воздухе. Приходилось затрачивать слишком много усилий для того, чтобы встать с постели. Но поскольку у шатра еще не было воткнуто копье, люди продолжали идти и делать вид, что их хан поправится.

У китайцев выше по реке было устройство для помола зерна, водяная мельница, похожая на судно. Непрерывно вращалось колесо с лопастями, движимое речным течением и приводящее в движение жернова. Пока течет река, колесо вращается, жернова мелют. Его армия похожа на такую мельницу. Он привел в движение войска, и они будут продолжать воевать, если даже ток крови в нем прекратится.

— У твоего стана ждет посол.

Это был голос Тулуна Черби. Есуй бросила подушки рядом с постелью, но у него не было сил поднять голову и посмотреть на генерала.

— Ему сказали, что он не будет иметь чести быть принятым и что великий хан оказал ему любезность, разрешив подождать, пока я не передам его послание. Ли Сянь прекращает сопротивление в своей столице Нинься. В городе не осталось продовольствия, и многие скончались от лихорадки. Посол просит, чтобы ты дал его государю месяц, чтобы собрать подарки. Его величество сам доставит тебе дань.

— Я предоставлю ему этот месяц, — сказал Тэмуджин.

— Ли Сянь также просит пощадить тех, что остались в Нинься, после сдачи города. — Это уже говорил Чахан. — Он знает, что ты поклялся стереть его народ с лица земли, но ему известно также, что звезды предостерегли тебя от таких действий.

— Слушай приказ, — сказал Тэмуджин. — Когда наша армия войдет в город, солдаты пусть берут, что хотят, и поступают с людьми по своему разумению. Милосердие, которое я проявил по отношению к остальным, не распространяется на защитников Нинься. — Ему надо бы заготовить новый указ на случай, если долго не проживет и не даст нужных распоряжений. — Тулун Черби, поручаю тебе это задание. Поедешь в Нинься, встретишься с тангутским государем и привезешь его с данью сюда. Когда я приму ее и он поклонится мне, ты лишишь жизни его и его сыновей. — Он помолчал. — Я пощажу государыню. Говорят, она красавица.

— Так точно, — сказал с усмешкой Чахан.

— Тогда я забираю ее. Она будет приведена ко мне после смерти мужа.

«Опять игра на зрителей», — подумал он, но его люди этого ждали.

Колесо будет продолжать крутиться, он бессилен остановить его. Тангутский государь будет размолот жерновами, которые привел в движение Тэмуджин, а после этого заставят сдаться цзиньцев. Он будет отомщен, но каким-то образом старая ненависть исчезла. Просто он не может остановить мельницу.

Он закрыл глаза. Когда он открыл их, людей в шатре не было. Над ним склонилась Есуй с кубком в руке.

— Пусть государь умрет, — сказала она, — но ты, несомненно, мог бы пощадить его детей и жителей города. Я бы порадовалась, если бы принцы прислуживали нам, а оставшиеся в живых жители Нинься тебе уже не навредят.

Она говорила жалостливым голосом. Он чувствовал, что разочаровывается в ней и в самом себе — ему не удалось справиться с ее слабостью.

— Я дал приказ, — сказал он. — Я не стану отменять его только для того, чтобы доставить тебе удовольствие иметь побольше рабов-тангутов, в то время как я могу получить больше удовольствия от сознания, что они не переживут меня. Теперь у меня осталось мало удовольствий.

— Ты будешь жить вечно, Тэмуджин. Мог бы ты оставить их в живых, чтобы они работали на тебя?

— Помолчи, Есуй. Я оказал милосердие однажды, когда ты попросила меня об этом, и ты нарушаешь соглашение, которое мы потом заключили.

Он закрыл глаза. Удовольствие, о котором он говорил, будет недолгим, пламя, только что трепетавшее, гасло.


Несмотря на всю свою мудрость, Елу Цуцай никогда по-настоящему не понимал его, Тэмуджин всегда это знал. Киданец не мог не только разделить его сомнения, но даже проникнуться их сутью. Какие бы муки ни испытывал Цуцай при виде гибели своего мира, он принял тот, что создал Тэмуджин. Привести в порядок этот мир, содержать его в соразмерности и гармонии, принимать правильные решения — таковы задачи человека. Цуцай сказал бы, что Тэмуджин по природе своей властитель и что он добился осуществления своих склонностей. Человек воздействует на Небо, по убеждениям киданьца, не больше, чем Небо воздействует на Человека. Сама мысль о том, что голос с Неба мог вещать человеку, была бы воспринята Цуцаем и его просвещенными товарищами как безумие. Но киданец никогда не был брошенным мальчиком, оказавшимся в одиночестве на горе, он не слышал голосов духов, принесенных ветром, он не искал поддержки и крепости духа у чего-то, что выше него.

Когда боль, как когтями, терзала его сердце, Тэмуджин размышлял о пустоте, которая может оказаться за смертью. Вечное Небо — всего лишь свод, на котором нет Бога, или Тэнгри просто замолчал? Видимо, легче поверить, что Небо никогда по-настоящему не говорило с ним, чем бояться, что духи его покинули.

Сомнения в конце концов освободили его от страхов, которые использовал шаман Тэб-Тэнгри для того, чтобы удерживать его под своим влиянием, но они также открыли ему глаза на бесцельность сурового мира. Чем большего он добивался, тем более напрасными казались его усилия. Его конец будет все равно таким же — угасанием, которое его буддийские подданные считают высшей целью души, но Божественная воля никакого отношения к этому иметь не будет.

Он бросил думать об этом и предался воспоминаниям о далеком прошлом, когда все казалось более ясным, чем в последнее время. Видимо, духи молчали теперь только потому, что он выполнил свое предназначение. И все же что-то в нем сопротивлялось такому обороту и подсказывало, что он всего лишь умирающий человек, который хватается за любое утешение.

Он смотрел вверх на дымовое отверстие. Есуй была снаружи и разговаривала с караульными, но голос ее, казалось, доносился издалека. Вдруг дымовое отверстие заполнилось светом, словно солнце приблизилось к земле. В луче света что-то трепетало.

Вокруг возникли призраки. Он не представлял себе, сколько их, но и отец, и мать были тут, их сияющие лица были такими, какими он знал их в детстве. Джэбэ был тут с саадаком и колчаном, висевшим на поясе, и Мухали, разодетый в китайские шелка. Поднял голову Джамуха, глядевший черными глазами в душу Тэмуджина. При виде анды когти стиснули сердце.

Не посланы ли эти призраки духами? Нет, говорил он себе, они порождены лишь лихорадочным воображением больного отчаявшегося человека. Вот они уже исчезают, яркий свет тускнеет. Сквозь дымовое отверстие он увидел лишь кусочек голубого неба.

Какова цель его деяний? Его наследники окружат себя роскошью… на время. Они будут властвовать, пока их не превзойдет более сильный человек или не поглотят оседлые народы.

Над ним появилось стариковское лицо. Тэмуджин узнал мудреца Чан-чиня. Губы монаха шевелились, но Тэмуджин не мог расслышать, что он говорил. Даосец дал ему несколько практических советов, предложил, как можно помочь народу Китая, когда он оправится от военной разрухи и попривыкнет к монгольскому правлению. Понадобятся образованные люди для управления китайскими землями, если хан захочет извлечь из них наибольшую выгоду. Его совет перекликался с советом Цуцая, но Тэмуджин разглядел опасность такой политики. Его наследники будут становиться все более зависимыми от подобных людей.

— Рассмотрим тело человека, — сказал Чан-чинь. — Что им правит? В теле сотня органов. Какой вы предпочтете? Разве в разные времена некоторые не становятся слугами, а другие господами, или любой орган не может порой стать властителем? Не может ли быть так, что они просто составляют единое целое, которое растет и изменяется, а это соответствует законам Природы, не нуждающейся во властителе?

Даоский мудрец повторял слова, сказанные им прежде. Тэмуджин тогда понял их с трудом и даже подозревал, а не оспаривает ли Учитель его права на власть. Теперь они подсказывали ответ на его вопросы.

Он знал так мало. Когда-то он верил в мудрость старца. Теперь он сам стал стариком и гадал, сколько стариков просто облекают свое невежество в личину мудрости.

Не успел он задать монаху вопрос, как лицо исчезло.


Когда тангутский государь прибыл с данью, Тэмуджин остался в своем шатре. Ли Сянь был поставлен на колени снаружи и говорил свои речи у входа, а процессия стражей показывала дань хану. Вскоре шатер наполнился золотыми Буддами, нитками жемчуга на серебряных подносах и блестящими кубками и чашами. Люди говорили о других дарах — о большом шелковом шатре, верблюдах и лошадях, о сотнях красивых мальчиков и девушек в одеждах из верблюжьей шерсти.