Генриетта предавалась плотским утехам с мужчиной, которого любила. Наслаждалась исступленными, блаженными мгновениями, когда он оказался внутри ее, а их тела соединились. Наверное, он чувствовал то же самое. Она ему небезразлична. Он не любил ее, о чем не раз предупреждал. Генриетта лежала удовлетворенная и думала, что когда-нибудь он ее полюбит. Он честный мужчина. Он не стал бы отдаваться любовной страсти с ней, если бы не думал… не думал о чем?

Откуда столько уверенности, что он вообще думал о чем-то? Для Рейфа подобное всего лишь промежуточный эпизод, бегство от того, с чем он в своей жизни больше не желал столкнуться. Она всегда рисковала значительно больше. Своим добрым именем. Свободой. Генриетта никак не ожидала, что потеряет свое сердце. Но потеряла безвозвратно.

Опершись на локоть, она через силу состроила лучезарную улыбку.

— Итак, наступила последняя ночь, которую нам придется провести здесь, — заговорила она, решив затронуть эту тему до того, как Рейф сам вспомнит о ней. — Ты можешь подумать, что я веду себя глупо, но мне уже кажется, что эта комната стала моим домом.

Рейф накрутил один из ее локонов на свой палец.

— Нет, не думаю, что ты поступаешь глупо. Я сам безумно полюбил эту тесную комнатку, если не считать страшно неудобного матраса. Генриетта, ты подумала о том, что теперь станешь делать?

Ее сердце отчаянно забилось. Она пыталась обуздать страх, ухватиться за свои принципы, но вдруг все это показалось не столь уж прочно. Рейф не любит ее. И не женится. Он ведь сам говорил, только она не слушала. Неужели он пытается вежливо отделаться от нее? Безумное удовольствие от любовных утех исчезло, точно вор с места преступления.

— Не знаю, — ответила Генриетта. — Хотя леди Ипсвич и вернула мне мое доброе имя, сомневаюсь, что она даст мне рекомендацию, а без нее я вряд ли смогу найти новое место.

— Должен признаться, за последние дни я привык к роли твоего защитника.

— О! — Ее сердце замерло, затем забилось быстрее. Теперь ей стало совсем плохо. Генриетта не осмеливалась тешить себя надеждами, но все равно надеялась. Она выпрямилась, чтобы лучше разглядеть его лицо. Темно-голубые глаза. Едва заметную улыбку. О боже, умоляю тебя. Прошу.

— Пока мне не очень-то хочется отказываться от такой роли, — добавил Рейф.

Лишь пока! Если бы Генриетта стояла, она бы не удержалась на ногах и рухнула на пол. Что бы Рейф ни имел в виду, это носило временный характер.

— Лишь пока? — Ее голос прозвучал так, будто ее душили. Ей действительно казалось, что ее душат. — Что ты хочешь этим сказать?

— Ты говорила, что не желаешь возвращаться в Ирландию к родителям. Надеюсь, ты не передумала?

— Нет, не передумала, но…

— Из того, что ты сказала, следует, что у тебя нет других родственников, которые могли бы пристроить тебя?

— У меня есть тетя, сестра мамы, но…

— Это, наверное, брюзгливая старая вдова, ведущая монашескую жизнь за городом в обществе кошек.

— Ну, в действительности она…

— Нет, надо будет найти тебе жилье в Лондоне, пока не вернутся твои родители. Ясно, что тебе нельзя жить у меня. Хотя меня так и подмывает предложить тебе такой вариант, понимаю, это непристойно.

Рейф нахмурился, постукивая пальцами по одеялу.

— Придумал! — Как это раньше не пришло ему в голову? — Я нашел идеальный выход.

— Какой именно? — Снова появилась надежда, смутная надежда, вспыхнувшая, точно огонек свечи, подхваченный сквозняком. — Что ты придумал, Рейф?

— Моя бабушка.

— Твоя бабушка? — Лицо Генриетты вытянулось. — Какое отношение твоя бабушка имеет ко мне?

— Ей пошел уже девятый десяток, и, по-моему, она очень истосковалась по обществу.

— Мне кажется, она не из тех, кому нужна собеседница, — с сомнением отозвалась Генриетта, мысленно составив довольно точный портрет вдовствующей графини. — И даже если бы она в этом нуждалась, я не понимаю, какое отношение это имеет ко мне.

— Генриетта, не будь такой бестолковой. Я думаю, ты станешь для нее идеальной собеседницей. Вы обе высказываете свои мнения без обиняков, к тому же не лезете за словом в карман. Большую часть года моя бабушка живет в Лондоне. Я мог бы навещать ее чаще… как-никак, единственная близкая родственница, — говорил Рейф, все больше увлекаясь этой мыслью. — Хотя бабушка в преклонном возрасте, она страшно независима и гордится тем, что все время получает приглашения на разные мероприятия. — Он так увлекся своей затеей, что не обратил внимания на полное ужаса лицо Генриетты. Та стала догадываться, что именно он предлагает ей. — Ты не будешь привязана к ее юбке, у нас с тобой будет много времени для наших… наших… для того, чтобы бывать вместе. Тебе надо будет познакомиться, с Лондоном, — заключил Рейф, довольный собой. — Разве не здорово, что я возьму на себя роль твоего наставника? Ну, что скажешь?

Генриетта ничего не ответила, не веря тому, что услышала. Плохо она разобралась в его характере. Он предлагал то, что выглядело как непристойный намек. Гнусное предложение. Ничем не отличалось… от того, что мог придумать повеса!

— Генриетта. Что ты думаешь?

— Даже не знаю, что и думать, — ответила она, моля Бога, чтобы Рейф сам сказал что-нибудь, чтобы она разуверилась в своих мыслях о нем.

— Я не хочу отпускать тебя. Пока не хочу. Ты мне стала… Генриетта, ты должна знать, что не безразлична мне. Я тоже думаю, что не безразличен тебе.

Генриетта уставилась на него, ничего не понимая. Рейф понятия не имел, как она любила его. Совсем ничего не понимал. Как это она недооценила его — ведь он изо всех сил стремился обуздать свои чувства. Предупреждал ее. Она сама во всем виновата.

— Генриетта?

— Ты хочешь, чтобы я стала твоей любовницей?

— Нет! Я бы не посмел…

— Тогда что же ты предлагаешь?

— Я всего лишь хотел… я хочу… я подумал, что тебе хочется… — Рейф пригладил волосы и помрачнел. Все шло не так. — Я просто хочу, чтобы это не кончалось.

— Что — это? — строго спросила Генриетта.

Она и не догадывалась, сколь высоко взлетели ее надежды. Теперь они стремительно рухнули.

— Неужели ты подумал, что я не догадаюсь, чего ты хочешь, если облечешь свои мысли в другие слова? Неужели думаешь, что я так низко ценю себя и приму такое предложение, не говоря уже о том, как ты относишься к своей ничего не подозревающей бабушке, в доме которой продолжится наш роман.

— Генриетта, ты все исказила. Я лишь хочу…

— Чтобы я оказалась под рукой, когда тебе вздумается утолить свою жажду. — Она с горечью прервала его, прибегая к языку романов, издаваемых «Минерва пресс» и ставших ей опорой для подобного разговора.

— Как отвратительно ты выразилась.

Генриетта спрыгнула с постели, подняла сорочку с пола и надела ее через голову.

— Ты сделал отвратительное предложение.

Неужели? Он не это имел в виду. Хотя теперь понимал, что неудачно выразился, но, черт подери, у него не было времени думать. Почему она такая придирчивая? В нем поднимался гнев, приправленный горечью и страхом. Рейф не мог потерять ее. Отбросив простыню, он подошел к ней и хотел обнять, но она оттолкнула его.

— Черт подери, Генриетта, что плохого в том, что я ищу способ, как нам проводить вместе больше времени?

— Нет! Я не позволю тебе…

— Что? Уговаривать тебя? Вынуждать? — Его гнев, подогреваемый недовольством, вырвался наружу. — Я никогда…

— Нет, ты этого не делал. Никогда. Ты совершенно прав, — призналась Генриетта, непокорно наклонив голову, ее локоны рассыпались по плечам. — Во всем виновата я. Я подумала, что ты… что я… я подумала… — Она умолкала и тяжело дышала.

— Генриетта, не можешь же ты так просто?..

— Нет! Оставь меня в покое. Прошу тебя. Я просто не могу. — Генриетта налила себе в стакан воды из графина, стоявшего возле кровати, и медленно отпила несколько глотков, пытаясь успокоиться. Рейф не виноват. Виновата она. Она не слушала его. Но не слушала, потому что не хотела слушать. — Какой же я была идиоткой, — пробормотала она.

Рейф уже натянул бриджи. С обнаженной грудью, все еще блестевшей от пота после любовных утех, с волосами, стоявшими дыбом, он выглядел чертовски привлекательно. У Генриетты душа болела за него. По глазам было видно, что он смущен, обижен и сердит. Еще в них горела страсть.

В какой-то миг Генриетта вдруг решила принять предложение. Она подумала, не отказаться ли ей от своих принципов, ради того чтобы не расставаться с ним. Пройдет некоторое время — дни, недели, возможно, даже месяцы, прежде чем она надоест ему, — и любовные утехи останутся лишь в воспоминаниях. Генриетта покачнулась, но тут же выпрямилась. Так не пойдет. Она не будет счастлива, думая, что их отношения неправедны. Одно дело — заниматься любовью, лелея надежду. Но она не могла представить любви без надежды. И не запятнает свою любовь, продавая ее. Не допустит унизительных отношений. Даже с ним.

Ей оставалось лишь уйти. Вот так надежды разбились о действительность, и это причинило боль. Она чувствовала себя героиней романа от «Минерва пресс». Ей не хотелось отказывать ему, но она должна поступить именно так. Ради себя.

— Рейф, я не могу.

И он понял, что она не шутит. В ее голосе звенели стальные нотки — предмет его восхищения.

— Можно спросить, почему ты так решила?

— С меня достаточно.

— Генриетта, представь, это больше, чем я обещал кому-либо с тех пор, как…

— Знаю, — ответила она. — Знаю, что больше. Но мне этого недостаточно.

— Дело в моей репутации?

Генриетта покачала головой:

— Нет. Мне бы хотелось, но я не могу ничего поделать. Если бы я думала, что ты… любишь меня, полюбишь меня серьезно, тогда совсем другое дело. Я не могу ничего поделать, и я… я… люблю. Слишком люблю, чтобы согласиться на что-либо другое. Мы принадлежим разным мирам. Впрочем, мы всегда знали это, но забыли на время. По крайней мере я забыла. — Слезы жгли ей глаза, она сдерживала их. У нее осталось лишь чувство собственного достоинства, за которым она и укрылась. — Извини меня.

— Я понимаю. — Ему хотелось возразить. Уговаривать. Целовать ее, чтобы доказать, что он отказывается от многого и им обоим есть что терять. Однако броня, за которой он так долго укрывался, и мораль, присущая повесе, удерживали его. — Я понимаю, — снова повторил Рейф, умышленно отводя взгляд от больших карих глаз, чтобы не видеть обиду, не дать себя убедить в том, о чем он потом пожалеет. Он ощутил приближение мрачной тучи — его верного спутника, пока Генриетта не прогнала ее. Но та наползла снова. Он чуть не обрадовался ей. По крайней мере эта туча хотя бы ему знакома, и он знал, как с ней поступить.

Рейф оделся, беззаботно уложил свои вещи в дорожную сумку.

— Думаю, будет лучше, если я сегодня посплю в другом месте. Завтра можно будет поговорить о том, что ты собираешься делать. — Рейф взглянул на нее, надеясь, что она передумает, станет просить, чтобы он не уходил.

— Извини меня. Жаль… прости.

Он пожал плечами.

— Рейф. Благодарю тебя. Благодарю за все. Только не уходи так.

— Я лишь спущусь вниз. Увидимся завтра. Спокойной ночи, Генриетта.

— Прощай, Рейф.

Рейф закрыл дверь, подавляя ужасную мысль о том, что теряет нечто ценное, и почти непреодолимое желание вернуться назад. Он отправился искать Бенджамина, чувствуя себя так, будто уходит навсегда.

Генриетта стояла, застыв, по другую сторону двери. Казалось, ее сердце разрывается на две части. «Но я не пойду на сделку с совестью, — твердо сказала она про себя. — В противном случае обреку себя на гибель». Генриетта принялась укладывать свои пожитки в потрепанную картонку, она повторила эти слова несколько раз и не заметила, как слезы ручьем льются по ее щекам.

Глава 10

Две недели спустя


— Ну моя дорогая, дай мне хорошо разглядеть тебя. — Леди Гвендолин Леттисбери-Хайт уставилась на племянницу через серебряный лорнет, который она обычно носила на ленте, висевшей на шее.

«Сквозь толстое стекло ее глаза кажутся невыразительными», — подумала Генриетта, нервно переминаясь с ноги на ногу. Даже после двух недель, проведенных с теткой — сестрой матери, которая относилась к ней очень великодушно, отказываясь обсуждать причину размолвки с сестрой, она казалась Генриетте грозной.

Леди Гвендолин пережила выдающегося вига[17], который, подобно своему другу мистеру Фоксу, в свое время громогласно выступал на стороне оппозиции и с таким же рвением играл в фараона в клубе «Брукс». К счастью для его жены, богатство сэра Леттисбери-Хайта было значительным, к тому же ему везло не меньше, чем покойному мистеру Фоксу. Все закончилось весьма драматично три года назад одним вечером, когда с плотно забинтованной от подагры ногой он упал с главной лестницы своего загородного дома и размозжил голову о мраморный постамент, на котором стоял бюст римского императора Тиберия.