Колін Маккалоу - Поющие в терновнике

d>Рассуждал он как человек вполне зрелый и искушенный, а в хаосе послевоенной Германии перед теми, кто молод, открывалось немало возможностей.Since his wedding had been a civil one, the Church permitted him to divorce his wife; in 1951 he paid Annelise Hartheim exactly twice the current value of her first husband's two factories, and did just that, divorced her.Брак был гражданский, и потому католическая церковь дала ему разрешение на развод; в 1951 году он заплатил Аннелизе Хартгейм ровно вдвое против того, что стоили в это время две фабрики ее покойного супруга, и развелся с нею.However, he didn't remarry.Однако во второй раз не женился.What had happened to the boy in the frozen terror of Russia did not produce a soulless caricature of a man; rather it arrested the growth of softness and sweetness in him, and threw into high relief other qualities he possessed-intelligence, ruthlessness, determination.Все, что пережил мальчик Хартгейм на грозных ледяных полях России, не обратило его в бездушную карикатуру на человека; только остановилось в росте и развитии все, что было в его натуре доброго и нежного, а на первый план выступили иные качества - ум, суровость, решительность.A man who has nothing to lose has everything to gain, and a man without feelings cannot be hurt.Тот, кому нечего терять, может всего добиться, того, кто не чувствителен к боли, ничто не ранит.Or so he told himself.Во всяком случае, так говорил себе Хартгейм.In actual fact, he was curiously similar to the man he had met in Rome in 1943; like Ralph de Bricassart he understood he did wrong even as he did it.А на самом деле он поразительно схож был с человеком, которого встретил в Риме в 1943 году; подобно Ральфу де Брикассару, поступая не так, как должно, он сам это понимал.Not that his awareness of the evil in him stopped him for a second; only that he paid for his material advancement in pain and self-torment.Однако сознание, что он способен на дурной поступок, ни на миг его не останавливало, он лишь молча терзался, казнил себя и этим расплачивался за успехи в делах.To many people it might not have seemed worth the price he paid, but to him it was worth twice the suffering.Многим покажется, что за это не стоит платить такой дорогой ценой, но он готов был выстрадать вдвое больше.

One day he was going to run Germany and make it what he had dreamed, he was going to scotch the Aryan Lutheran ethic, shape a broader one.	Еще настанет день - он будет править Германией и сделает ее такой, о какой мечтает, он искоренит арийско-лютеранскую мораль, введет более терпимое мировоззрение, широту взглядов.
Because he couldn't promise to cease sinning he had been refused absolution in the confessional several times, but somehow he and his religion muddled through in one piece, until accumulated money and power removed him so many layers beyond guilt he could present himself repentant, and be shriven.	Он не мог обещать, что перестанет грешить, и оттого ему несколько раз отказывали в исповеди и отпущении грехов, но, как ни странно, он не расстался с прежней верой, а под конец в руках его сосредоточились такие деньги и такая власть, что уже не могло быть речи о виновности, он явился на исповедь, покаялся и получил прощение.
In 1955, one of the richest and most powerful men in the new West Germany and a fresh face in its Bonn parliament, he went back to Rome.	В 1955 году Хартгейм - один из самых богатых и влиятельных деятелей новой Западной Германии, только что избранный депутат Боннского парламента, и вот он снова в Риме.
To seek out Cardinal de Bricassart, and show him the end result of his prayers.	Надо разыскать кардинала де Брикассара, пусть увидит, какие плоды принесли его молитвы.
What he had imagined that meeting might be he could not afterward remember, for from beginning to end of it he was conscious of only one thing: that Ralph de Bricassart was disappointed in him.	Позже Хартгейм не мог припомнить, какой заранее рисовал себе эту встречу, потому что с первой и до последней минуты сознавал одно -Ральф де Брикассар в нем разочарован.
He had known why, he hadn't needed to ask.	Он и сам понимал, чем разочаровал кардинала, спрашивать не было нужды.
But he hadn't expected the Cardinal's parting remark:	Однако слов, которые сказал ему Ральф де Брикассар на прощанье, он не ждал.
"I had prayed you would do better than I, for you were so young.	- Я молился, чтобы судьба ваша оказалась лучше моей, ведь вы были совсем молоды.
No end is worth any means.	Нет такой цели, которая оправдывала бы любые средства.
But I suppose the seeds of our ruin are sown before our births."	Но, должно быть, семена нашей гибели посеяны еще до нашего рождения.
Back in his hotel room he had wept, but calmed after a while and thought: What's past is done with; for the future I will be as he hoped.	Возвратясь к себе в номер гостиницы, Хартгейм разрыдался, а потом подумал уже спокойно: с прошлым покончено; отныне я стану таким, как он надеялся.
And sometimes he succeeded, sometimes he failed.	Порой ему это удавалось, порою - нет.
But he tried.	Но он старался.
His friendship with the men in the Vatican became the most precious earthly thing in his life, and Rome became the place to which he fled when only their comfort seemed to stand between himself and despair.	Дружбой, которая связала его со многими людьми в Ватикане, он стал дорожить превыше всего на свете и стремился в Рим всякий раз, когда одни лишь эти люди могли утешить его в беспросветном отчаянии.
Comfort.	Утешить.
Theirs was a strange kind.	Странное он находил у них утешение.
Not the laying on of hands, or soft words.	На него не налагали рук, не говорили ему ласковых слов.

Rather a balm from the soul, as if they understood his pain.	Целительный бальзам вливался прямо в душу, словно друзья понимали, в чем его страдание.
And he thought, as he walked the warm Roman night after depositing Justine in her pension, that he would never cease to be grateful to her.	И в этот теплый вечер, проводив Джастину в пансион, он бродил по улицам Рима и думал, что навсегда останется ей благодарен.
For as he had watched her cope with the ordeal of that afternoon interview, he had felt a stirring of tenderness.	Ведь когда за дневным чаепитием она у него на глазах храбро терпела сущую пытку, в душе его шевельнулась нежность.
Bloody but unbowed, the little monster.	Маленькое чудовище, израненное, но не побежденное.
She could match them every inch of the way; did they realize it?	Понимают ли они, что она им достойный противник?
He felt, he decided, what he might have felt on behalf of a daughter he was proud of, only he had no daughter.	Ему показалось - так любоваться и гордиться он мог бы родной дочерью, жаль только, нет у него дочери.
So he had stolen her from Dane, carried her off to watch her aftermath reaction to that overpowering ecclesiasticism, and to the Dane she had never seen before; the Dane who was not and could not ever be a full-hearted part of her life.	Вот он и перехватил ее у Дэна, увез, чтобы посмотреть, как она будет держаться после встречи с подавляющим величием церкви и с Дэном, какого она никогда прежде не видела, с Дэном, который никогда больше не будет безраздельно ей близок душой.
The nicest thing about his personal God, he went on, was that He could forgive anything; He could forgive Justine her innate godlessness and himself the shutting down of his emotional powerhouse until such time as it was convenient to reopen it.	В Боге, в которого он, Лион, верит, думалось ему, лучше всего то, что он может все простить; он простит Джастине органически присущее ей безбожие, а ему, Лиону - что он замкнул все свои чувства на замок до поры, пока не сочтет нужным снова дать им выход.
Only for a while he had panicked, thinking he had lost the key forever.	Одно время он с ужасом думал, что ключ потерян навсегда.
He smiled, threw away her cigarette.	Лион усмехнулся, отшвырнул сигарету.
The key.... Well, sometimes keys had strange shapes.	Ключ... Что ж, иногда ключи бывают престранной формы.
Perhaps it needed every kink in every curl of that red head to trip the tumblers; perhaps in a room of scarlet his God had handed him a scarlet key.	Быть может, понадобился каждый завиток, каждая кудряшка этой огненно-рыжей головы, чтобы отпереть хитроумный механизм; быть может, в стенах, где рдели кардинальские одеяния, Господь Бог вручил ему рдяный огненный ключ.
A fleeting day, over in a second.	День пролетел, как единый миг.
But on looking at his watch he saw it was still early, and knew the man who had so much power now that His Holiness lay near death would still be wakeful, sharing the nocturnal habits of his cat.	Но взглянув на часы, Лион убедился, что еще не поздно - и, конечно, теперь, когда его святейшество Папа при смерти, тот, кто обладает в Ватикане огромной властью, еще не спит, как и его бодрствующая по ночам любимица кошка.
Those dreadful hiccups filling the small room at Castel Gandolfo, twisting the thin, pale, ascetic face which had watched beneath the white crown for so many years; he was dying, and he was a great Pope.	В маленькой комнате замка Кастель Гандольфо слышна страшная предсмертная икота, предсмертные судороги искажают бледное, худое, аскетическое лицо того, кто долгие годы увенчан был папской тиарой.

• 1
• …
• 208
• 209
• 210
• 211
• 212
• …
• 249

Книги на сайте опубликованы легально на правах партнёрской программы ЛитРес. Если Ваша книга была опубликована с нарушениями авторских прав, пожалуйста, направьте Вашу жалобу, заполнив форму обратной связи.

© 2019-2024 LadyLit.ru.

No matter what they said, he was a great Pope.	Что бы там ни говорили, а в нем было величие.
If he had loved his Germans, if he still liked to hear German spoken around him, did it alter anything?	И если он любил немцев, если он и сейчас с удовольствием слушает немецкую речь, разве это что-нибудь меняет?
Not for Rainer to judge that.	Не Лиону Хартгейму об этом судить.
But for what Rainer needed to know at the moment, Castel Gandolfo was not the source.	Но того, что ему сейчас необходимо узнать, в Кастель Гандольфо не скажут.
Up the marble stairs to the scarlet-and-crimson room, to talk to Vittorio Scarbanza, Cardinal di Contini-Verchese.	И он поднимается по мраморным ступеням, в багряные и алые покои, чтобы поговорить с Витторио Скарбанца, кардиналом ди Контини-Верчезе.
Who might be the next Pope, or might not.	С тем, кто, быть может, станет новым Папой.
For almost three years now he had watched those wise, loving dark eyes rest where they most liked to rest; yes, better to seek the answers from him than from Cardinal de Bricassart.	Вот уже почти три года наблюдает Лион, как взгляд этих мудрых, ласковых темных глаз с неизменной нежностью обращается на одно и то же лицо; да, ответа лучше искать у Витторио, а не у кардинала де Брикассара.
* * * "I never thought I'd hear myself say it, but thank God we're leaving for Drogheda," said Justine, refusing to throw a coin in the Trevi Fountain.