Колін Маккалоу - Поющие в терновнике

Спустя тридцать часов де Брикассар вошел к папскому легату, пересек комнату, поцеловал кольцо на руке своего духовного отца и устало опустился в кресло. Только ощутив на себе взгляд прекрасных всезнающих глаз, он понял, как странен он сейчас, должно быть, с виду и отчего, едва он сошел с поезда на Центральном вокзале, люди смотрели на него с изумлением. Он совсем забыл про чемодан, оставленный в Джилли у преподобного Уотти Томаса, в последнюю минуту вскочил на ночной почтовый поезд и в нетопленом вагоне проехал шестьсот миль в одной рубашке, бриджах и сапогах для верховой езды, промокший насквозь, даже не замечая холода. Теперь он оглядел себя, виновато усмехнулся и поднял глаза на архиепископа:

– Простите, ваше высокопреосвященство. Столько всего случилось, что я совсем не подумал, как странно выгляжу.

– Не стоит извиняться, Ральф. – В отличие от своего предшественника легат предпочитал называть своего секретаря просто по имени. – По-моему, выглядите вы весьма романтично и лихо. Только немножко не похожи на духовное лицо, не правда ли?

– Да, конечно, обличье слишком светское. А что до романтичности и лихости, ваше высокопреосвященство, просто вы не привыкли к виду самой обыденной одежды в наших краях.

– Дорогой мой Ральф, вздумай вы облачиться в рубище и посыпать главу пеплом, вы все равно умудрились бы выглядеть лихо и романтично! Но костюм для верховой езды вам, право же, очень к лицу. Почти так же, как сутана, и не тратьте слов понапрасну, уверяя меня, будто вы не знаете, что он вам больше идет, чем черное пастырское одеяние. Вам присуще совсем особенное изящество движений, и вы сохранили прекрасную фигуру; думаю, и навсегда сохраните. И еще я думаю взять вас с собой, когда меня отзовут в Рим. Презабавно будет наблюдать, какое впечатление вы произведете на наших коротеньких и толстых итальянских прелатов. Этакий красивый гибкий кот среди перепуганных жирных голубей.

Рим! Отец Ральф выпрямился в кресле.

– Там было очень худо, друг мой? – продолжал архиепископ, неторопливо поглаживая белой рукой с перстнем шелковистую спину мурлычущей абиссинской кошки.

– Ужасно, ваше высокопреосвященство.

– Вы сильно привязаны к этим людям?

– Да.

– И вы равно любите всех или кого-то больше, кого-то меньше?

Но отец Ральф в коварстве ничуть не уступал прелату и достаточно долго служил под его началом, чтобы изучить ход его мыслей. И на лукавый вопрос он ответил обманчивой прямотой – уловка эта, как он успел убедиться, мгновенно успокаивала подозрения его высокопреосвященства. Этот тонкий, изощренный ум не догадывался, что видимая откровенность может оказаться куда лживее любой уклончивости.

– Да, я люблю их всех, но, как вы справедливо заметили, одних больше, других меньше. Больше всех люблю дочь Мэгги. Я всегда чувствовал особую ответственность за нее, потому что в семье на первом месте сыновья, а о девушке там никто и не думает.

– Сколько лет этой Мэгги?

– Право, точно не знаю. Пожалуй, что-то около двадцати. Но я взял с матери слово хоть ненадолго оторваться от счетов и конторских книг и позаботиться, чтобы дочь иногда бывала на танцах и встречалась с молодыми людьми. Если она застрянет в Дрохеде, вся ее жизнь так и пройдет понапрасну, и это будет слишком обидно.

Он не сказал ни слова неправды; безошибочным чутьем архиепископ сразу это распознал. Хотя он был всего тремя годами старше своего секретаря, его духовная карьера не страдала от помех и перерывов, как у Ральфа де Брикассара, и во многих отношениях он себя чувствовал безмерно старым, таким старым Ральф не станет никогда; если очень рано тобой завладел Ватикан, он в каком-то смысле подтачивает твои жизненные силы, а в Ральфе жизненные силы бьют через край.

Все еще настороженный, хотя и несколько успокоенный, прелат продолжал присматриваться к секретарю и вновь занялся увлекательной игрой, разгадывая, что же движет Ральфом де Брикассаром. Поначалу он не сомневался, что обнаружит в этом человеке не одну, так другую чисто плотскую слабость. Такой изумительный красавец с такой великолепной фигурой не мог не вызывать множества желаний, едва ли возможно о них не ведать и сохранять чистоту. Постепенно архиепископ убедился, что был наполовину прав: неведением отец Ральф, безусловно, не страдает, и, однако, в чистоте его нет сомнений. Стало быть, чего бы он ни жаждал, влекут его не плотские утехи. Прелат сталкивал его с искусными и неотразимыми гомосексуалистами – быть может, его слабость в этом? – но напрасно. Следил за ним, когда тот бывал в обществе самых прекрасных женщин, – но напрасно. Ни проблеска страсти или хотя бы интереса, а ведь он никак не мог в те минуты подозревать, что за ним следят. Ибо архиепископ далеко не всегда следил собственными глазами, а соглядатаев подыскивал не через секретаря.

И он начал думать, что слабость отца Ральфа – в честолюбии, слишком горд этот пастырь своим саном; такие грани личности прелат понимал, он и сам не чужд был честолюбия. Как все великие и навеки себя утверждающие установления, католическая церковь всегда найдет место и применение для человека честолюбивого. По слухам, преподобный Ральф обманом лишил семью Клири, которую он якобы так нежно любит, львиной доли ее законного наследства. Если это верно, человека с такими способностями нельзя упускать. А как вспыхнули эти великолепные синие глаза при упоминании о Риме! Пожалуй, пора попробовать еще и другой ход… И прелат словно бы лениво двинул словесную пешку, но глаза его смотрели из-под тяжелых век зорко, испытующе.

– Пока вы были в отъезде, Ральф, я получил известия из Ватикана, – сказал он и слегка отстранил лежащую на коленях кошку. – Ты слишком эгоистична, моя Царица Савская, у меня затекли ноги.

– Вот как? – отозвался отец Ральф; он обмяк в кресле, глаза сами закрывались от усталости.

– Да, вы можете пойти лечь, но сначала послушайте новость. Недавно я послал его святейшеству папе личное и секретное письмо и сегодня получил ответ от моего друга кардинала Монтеверди… Любопытно, не потомок ли он композитора эпохи Возрождения? Почему-то при встрече я всегда забываю его спросить. Да ну же, Царица Савская, неужели от удовольствия непременно надо впиваться в меня когтями?

– Я вас слушаю, ваше высокопреосвященство, я еще не заснул, – с улыбкой заметил отец Ральф. – Неудивительно, что вы так любите кошек. Вы и сами развлекаетесь по-кошачьи, играя своей жертвой. – Он прищелкнул пальцами: – Поди сюда, киса, оставь его! Он недобрый!

Кошка мигом соскочила с колен, обтянутых лиловой сутаной, осторожно прыгнула на колени де Брикассара и замерла, подергивая хвостом, изумленно принюхалась: непривычно пахло лошадью и дорожной грязью. Синие глаза Ральфа улыбались навстречу карим глазам прелата – и те и другие смотрели из-под полуопущенных век зорко, настороженно.

– Как вам это удается? – настойчиво спросил архиепископ. – Кошки никогда не идут ни на чей зов, а моя Царица Савская идет к вам, как будто вы ей предлагаете икру и валерьянку. Неблагодарное животное.

– Я жду, ваше высокопреосвященство.

– И наказываете меня за ожидание, отнимая мою кошку. Ладно, вы выиграли, сдаюсь. Случалось вам когда-нибудь проигрывать? Это очень интересно. Так вот, вас надо поздравить, дорогой мой Ральф. Вам предстоит носить митру и ризы, и вас будут величать владыкой епископом де Брикассаром.

К великому удовольствию прелата, синие глаза его собеседника распахнулись во всю ширь. На сей раз отец Ральф и не пытался скрывать и таить истинные свои чувства. Он так и сиял от радости.

10

Поразительно, как быстро земля залечивает раны; уже через неделю сквозь слой липкой грязи пробились тонкие зеленые травинки, а через два месяца зазеленели первой листвой обожженные деревья. Потому-то стойки и выносливы люди на этой земле – она не позволяет им быть иными; малодушные, не обладающие неистовым, непреклонным упорством, недолго продержатся на Великом Северо-Западе. Но пройдут годы и годы, прежде чем сгладятся шрамы. Многие слои коры нарастут и отпадут клочьями, прежде чем стволы эвкалиптов снова обретут прежний цвет, белый, серый или красный, а какая-то часть деревьев так и не воспрянет, они навсегда останутся черными, мертвыми. И еще много лет на равнинах там и сям будут медленно рассыпаться их скелеты; под слоем пыли, под топочущими копытцами их вберет в себя покров земли, сотканный временем. И надолго остались ведущие на запад глубокие колеи, которыми прорезали размокшую почву Дрохеды края самодельного катафалка, – путники, знающие о том, что здесь случилось, показывали эти следы другим путникам, кто ничего не знал, и понемногу вплели эту скорбную повесть в другие легенды черноземной равнины.

Пожар уничтожил примерно пятую долю дрохедских пастбищ и двадцать пять тысяч овец – сущая безделица для хозяйства, где в недавние хорошие годы овец было до ста двадцати пяти тысяч. Как бы ни относились к стихийному бедствию те, кого оно коснулось, сетовать на коварство судьбы или на гнев Божий нет ни малейшего смысла. Остается одно – списать убытки и начать все сначала. Уж конечно, это не в первый раз и, уж конечно, как все прекрасно понимают, не в последний.

А все же нестерпимо больно было видеть весной дрохедские сады бурыми и голыми. Щедрые запасы воды в цистернах Майкла Карсона помогли им пережить засуху, но пожар ничто не пережило. Даже глициния не расцвела: когда нагрянул огонь, гроздья ее нежных, едва набухающих бутонов старчески сморщились. Розы высохли, анютины глазки погибли, молодые побеги обратились в бурую солому, фуксия в тенистых уголках безнадежно сникла, подмаренник увял, у засохшего душистого горошка не было никакого аромата. Запасы воды в цистернах, истощенные во время пожара, затем пополнил ливень, и теперь обитатели Дрохеды каждую минуту, которая могла бы показаться свободной, помогали старику Тому воскресить сад.

Боб решил по примеру отца не скупиться в Дрохеде на рабочие руки и нанял еще трех овчаров; прежде Мэри Карсон вела другую политику – не держала постоянных работников, кроме семейства Клири, а на горячую пору подсчета, окота и стрижки нанимала временных; но Пэдди рассудил, что люди работают лучше, когда уверены в завтрашнем дне, а в конечном счете разницы особой нет. Почти все овчары по природе своей непоседы, перекати-поле и не застревают подолгу на одном месте.

В новых домах, поставленных дальше от реки, поселились люди женатые; старик Том жил теперь в новеньком трехкомнатном домике под перечным деревом за конным двором и всякий раз, входя под собственную крышу, ликовал вслух. На попечении Мэгги по-прежнему оставались несколько ближних выгонов, ее мать по-прежнему ведала всеми счетами.

Фиа взяла на себя и обязанность, что лежала прежде на Пэдди, – переписываться с епископом Ральфом и, верная себе, сообщала ему только то, что относилось к делам имения. У Мэгги прямо руки чесались – схватить бы его письмо, впитать каждое слово, но Фиа, внимательнейшим образом прочитав эти письма, всякий раз тотчас прятала их под замок. Теперь, когда Пэдди и Стюарта не стало, к ней просто невозможно было подступиться. А что до Мэгги… Едва епископ Ральф уехал, Фиа начисто забыла свое обещание. Все приглашения на танцы и вечера Мэгги учтиво отклоняла, и мать, зная об этом, ни разу ее не упрекнула, не сказала, что ей следует поехать. Лайем О’Рок хватался за любой предлог, лишь бы заглянуть в Дрохеду; Инек Дэвис постоянно звонил по телефону, звонили и Коннор Кармайкл, и Аластер Маккуин. Но Мэгги со всеми была суха, невнимательна, и под конец они отчаялись пробудить в ней хоть какой-то интерес.

Лето было дождливое, но дожди шли не подолгу и наводнением не грозили, только грязь повсюду не просыхала, и река Баруон-Дарлинг текла на тысячу миль, полноводная, глубокая и широкая. Настала зима, но и теперь время от времени выпадали дожди и с ветром налетала темной пеленой не пыль, но вода. И поток бродячего люда, хлынувший на большую дорогу из-за экономического кризиса, иссяк, потому что в дождливые месяцы тащиться на своих двоих по раскисшему чернозему – адская мука, да еще к сырости прибавился холод, и среди тех, кто не находил на ночь теплого крова, свирепствовало воспаление легких.

Боб тревожился – если так пойдет дальше, у овец загниют копыта; мериносам вредно без конца ходить по сырости, неминуемо начнется эта копытная гниль. И стричь будет невозможно, ни один стригаль не прикоснется к мокрой шерсти, а если земля не просохнет ко времени окота, множество новорожденных ягнят погибнет от сырости и холода.

Зазвонил телефон – два длинных, один короткий, условный вызов для Дрохеды; Фиа сняла трубку, обернулась:

– Боб, тебя.

– Привет, Джимми, Боб слушает… Ага, ладно… Вот это хорошо! Рекомендации есть?.. Ладно, пошли его ко мне… Ладно, коли он уж так хорош, скажи ему, наверное, для него найдется работа, только сперва я сам на него погляжу: не люблю котов в мешке, мало ли какие там рекомендации… Ладно, спасибо. Счастливо. – Боб снова сел. – К нам едет новый овчар, Джимми говорит – парень первый сорт. Работал раньше в Западном Квинсленде – не то в Лонгриче, не то в Чарлвилле. И гурты тоже перегонял. Хорошие рекомендации. Все в полном порядке. В седле держаться умеет, объезжал лошадей. Был раньше стригалем, говорит Джимми, да еще каким, успевал обработать двести пятьдесят штук в день. Вот это мне что-то подозрительно. С какой стати классному стригалю идти на жалованье простого овчара? Чтоб классный стригаль променял колеса на седло – это не часто встретишь. Хотя нам такая подмога на выгонах не помешает, верно?