– Делай, как тебе говорят. Так куда приятнее.

– Ладно, разговор у нас не о том, – напомнила Фиа. – Я думаю, тут и обсуждать нечего. По-моему, надо дать Джастине попытаться, и скорее всего попытка будет удачная.

– Вот бы мне твою уверенность, – хмуро промолвила Мэгги.

– А ты что, рассуждала насчет лавров и славы, Джастина? – резко спросила бабушка.

– От лавров и славы я тоже не откажусь. – Джастина вызывающе водрузила на кухонный стол старый коричневый чайник и поспешно села. – Уж не взыщи, мама, как хочешь, а подавать на кухне чай в серебряном чайнике я не стану.

– И этот вполне годится, – улыбнулась Мэгги.

– А, славно! Что может быть лучше чашечки чаю, – блаженно вздохнула Фиа. – Зачем ты все выставляешь перед матерью в самом невыгодном свете, Джастина? Ты же прекрасно знаешь, суть не в богатстве и не в славе, а в том, чтобы раскрыть себя.

– Раскрыть себя, бабушка?

– Ну, ясно. Суть в тебе самой. Ты чувствуешь, что создана для сцены, правильно?

– Да.

– Тогда почему бы так маме прямо и не сказать? Чего ради ты ее расстраиваешь какой-то дурацкой болтовней?

Джастина пожала плечами, залпом допила чай и протянула матери пустую чашку.

– Почем я знаю? – буркнула она.

– Сама не знаю почему, – поправила Фиа. – Надо полагать, на сцене говорят ясно и разборчиво. Но в актрисы ты идешь, чтобы раскрыть то, что в тебе есть, так?

– Ну, наверное, – нехотя согласилась Джастина.

– Фу-ты! Все Клири одинаковы – вечная гордыня и ослиное упрямство. Смотри, Джастина, научись обуздывать свой норов, не то он тебя погубит. Экая глупость – боишься, вдруг тебя поднимут на смех? А с чего, собственно, ты взяла, что твоя мать уж такая бессердечная? – Фиа легонько похлопала внучку по руке. – Будь помягче, Джастина. Не надо так от всех отгораживаться.

Но Джастина покачала головой:

– Не могу иначе.

Фиа вздохнула:

– Что ж, девочка, в добрый путь, благословляю тебя, только много ли пользы будет от моего благословения…

– Спасибо, бабушка, очень тебе признательна.

– Тогда будь добра, докажи свою признательность делом – поищи дядю Фрэнка и скажи ему, что в кухне готов чай.

Джастина вышла; Мэгги во все глаза смотрела на мать.

– Честное слово, мама, ты просто изумительна.

Фиа улыбнулась:

– Что ж, согласись, я никогда не пыталась поучать моих детей, как им жить и что делать.

– Да, правда, – с нежностью отозвалась Мэгги, – и мы тоже всегда были тебе за это признательны.


Возвратясь в Сидней, Джастина прежде всего постаралась вывести веснушки. К несчастью, оказалось, это долгая работа, слишком их у нее много – придется потратить чуть не целый год и потом всю жизнь не выходить на солнце, чтоб веснушки не высыпали снова. Вторая забота была – подыскать себе жилье, задача не из легких в Сиднее в ту пору, когда люди строили себе отдельные дома, а поселиться в какой-нибудь многоэтажной махине под одной крышей с кучей соседей считалось сущим проклятием. Но в конце концов Джастина нашла квартиру из двух комнат на набережной Ньютрел-Бей, в одном из огромных старых зданий, которые давно утратили викторианское величие, пришли в упадок и обращены были в сомнительные меблирашки. За квартирку эту брали пять фунтов и десять шиллингов в неделю – при общей для всех постояльцев ванной и кухне дороговизна несусветная. Но Джастину новое жилище вполне устраивало. Хотя ее с детства и приучили хозяйничать, она вовсе не склонна была вить себе уютное гнездышко.

Жизнь в этом доме, носящем название Босуэл-гарденс, оказалась куда интереснее, чем ученичество в Каллоуденском театре, где Джастина, кажется, только и делала, что пряталась в кулисах, смотрела, как репетируют другие, изредка участвовала в массовых сценах и заучивала наизусть огромные куски из Шекспира, Шоу и Шеридана.

В Босуэл-гарденс было шесть квартир, считая ту, что снимала Джастина, да еще комнаты, где обитала сама хозяйка, миссис Дивайн. Эта особа шестидесяти пяти лет, родом из Лондона, с глазами навыкате и привычкой жалостно сопеть носом, до крайности презирала Австралию и австралийцев, однако не считала ниже своего достоинства драть с них за квартиру втридорога. Кажется, самым большим огорчением в ее жизни были расходы на газ и электричество, а самой большой слабостью – нежные чувства к соседу Джастины, молодому англичанину, который превесело пользовался этим преимуществом своей национальности.

– Я не прочь потешить старую гусыню, повспоминать с ней иногда родные края, – сказал он как-то Джастине. – Зато она ко мне не придирается. Вам-то, милые девицы, не разрешено зимой включать электрические камины, а мне она сама дала камин и позволила жечь его хоть зимой, хоть летом, если вздумается.

– Свинья, – равнодушно заметила Джастина.

Англичанина звали Питер Уилкинс, он был коммивояжер. Загадочные светлые глаза соседки пробудили в нем живейший интерес.

– Заглядывайте ко мне, я вас чайком напою, – крикнул он ей вдогонку.

Джастина стала заглядывать, выбирая время, когда ревнивая миссис Дивайн не шныряла поблизости, и очень быстро наловчилась отбиваться от нежностей Питера. Годы, проведенные в Дрохеде, верховая езда и физическая работа наделили ее крепкими мускулами, и она нимало не смущалась тем, что бить ниже пояса не полагается.

– Черт тебя подери, Джастина! – Питер задохнулся от боли, вытер невольные слезы. – Брось ты разыгрывать недотрогу! Чему быть, того не миновать. Мы, знаешь ли, не в Англии времен королевы Виктории, вовсе не требуется блюсти невинность до самого замужества.

– А я и не собираюсь, – заметила Джастина, оправляя платье. – Просто еще не решила, кого удостоить сей чести.

– Не такое уж ты сокровище! – злобно огрызнулся Питер: она его ударила очень больно.

– Верно, не сокровище, Пит. Меня такими шпильками не проймешь. И на свете полным-полно охотников до любой девчонки, была бы только нетронутая.

– И охотниц тоже полно. Погляди хоть на нижнюю квартиру.

– Гляжу, гляжу, – сказала Джастина.

В нижней квартире жили две лесбиянки, они восторженно встретили появление в доме Джастины и не сразу сообразили, что нимало ее не привлекают и попросту не интересуют. Сначала она не совсем понимала их намеки, когда же они всеми словами объяснили, что к чему, только равнодушно пожала плечами. Довольно скоро отношения наладились – Джастина стала для этих девиц жилеткой, в которую плачут, беспристрастным судьей и надежной гаванью при всякой буре; она взяла Билли на поруки, когда та угодила в тюрьму; свезла Бобби в больницу, чтоб ей сделали промывание желудка, когда та после особенно жестокой ссоры с Билли наглоталась чего не надо; наотрез отказывалась принять чью-либо сторону, если на горизонте которой-нибудь из подружек вдруг замаячит какая-нибудь Пэт, Эл, Джорджи или Ронни. Но до чего беспокойна такая любовь, думалось ей. Мужчины тоже дрянь, но все-таки другой породы, это хотя бы занятно.

Итак, подруг хватало – и прежних, школьных, и новых, по дому и театру, а сама она была неплохим другом. Она ни с кем не делилась своими горестями, как другие делились с ней, – на то у нее имелся Дэн, – хотя немногие горести, в которых она все же признавалась, как будто не слишком ее терзали. А подруг больше всего поражало в Джастине редкостное самообладание – ничто не могло выбить ее из колеи, казалось, она выучилась этому с младенчества.

Пуще всего так называемых подруг занимало – как, когда и с чьей помощью Джастина решится наконец стать настоящей женщиной, но она не спешила.

Артур Лестрендж необычайно долго держался в театре Альберта Джонса на ролях героев-любовников, хотя еще за год до прихода в труппу Джастины он не без грусти простился с молодостью: ему стукнуло сорок. Лестрендж был опытный, неплохой актер, недурен собой – ладная фигура, мужественное, с правильными чертами лицо в рамке светлых кудрей, – и зрители неизменно награждали его аплодисментами. В первый год он просто не замечал Джастину – новенькая была тиха, скромна и послушно исполняла, что велели. Но к исходу года она окончательно избавилась от веснушек и уже не сливалась с декорациями, а становилась все заметнее.

Исчезли веснушки, потемнели с помощью косметики брови и ресницы, и в Джастине появилась неброская, таинственная прелесть. Она не обладала ни яркой красотой Люка О’Нила, ни утонченным изяществом матери. Фигурка недурна, но не из ряда вон, пожалуй, чересчур худенькая. Только огненнорыжие волосы сразу привлекают внимание. Но вот на сцене она становилась неузнаваема – то поистине Елена Прекрасная, то безобразнее злейшей ведьмы.

Артур впервые приметил ее, когда ей в учебном порядке велено было как бы от лица совсем разных людей прочитать отрывок из «Лорда Джима» Конрада. Она была просто великолепна; Артур видел, что Альберт Джонс в восторге, и понял наконец, почему режиссер тратит на новенькую столько времени. Мало того что у нее редкостный врожденный дар подражания – необыкновенно выразительно каждое ее слово. Да еще голос, драгоценнейший дар для актрисы, – низкий, с хрипотцой, проникающий прямо в душу.

Вот почему позже, увидев ее с чашкой чаю в руке и с раскрытой книгой на коленях, Артур подошел и сел рядом.

– Что вы читаете?

Джастина подняла глаза, улыбнулась:

– Пруста.

– А вы не находите, что он скучноват?

– Пруст скучноват? Ну разве что для тех, кто не любит сплетен. Ведь Пруст, он такой. Завзятый старый сплетник.

Артур Лестрендж внутренне поежился – похоже, эта умница смотрит на него свысока, но он решил не обижаться. Просто уж очень молода.

– Я слышал, как вы читали Конрада. Блистательно.

– Благодарю вас.

– Может быть, выпьем как-нибудь вместе кофе и обсудим ваши планы на будущее?

– Что ж, можно, – сказала Джастина и опять взялась за Пруста.

Он порадовался, что предложил не ужин, а всего лишь кофе: жена держит его в строгости, а ужин предполагает такую меру благодарности, какой от Джастины вряд ли дождешься. Однако он не забыл об этом случайном приглашении и повел ее в захудалое маленькое кафе подальше от центра – уж наверно жене и в голову не придет искать его в таком месте.

Джастине давно надоело, будто пай-девочке, отказываться, когда предлагают сигарету, и она выучилась курить. И теперь, когда они сели за столик, она вынула из сумки нераспечатанную пачку сигарет, аккуратно отвернула край целлофановой обертки, чтобы не слетела прочь – только-только открыть клапан и достать сигарету. Артур с насмешливым любопытством следил за этой истовой аккуратностью.

– Охота вам возиться, Джастина? Содрали бы обертку, и дело с концом.

– Терпеть не могу неряшества.

Он взял у нее сигареты, задумчиво погладил оставленную в целости оболочку.

– Ну-с, будь я учеником знаменитого Зигмунда Фрейда…

– Будь вы Фрейд – что дальше? – Джастина подняла голову, рядом стояла официантка. – Мне капуччино, пожалуйста.

Он подосадовал, что она распорядилась сама, но не стал придираться, поглощенный другими мыслями.

– Мне, пожалуйста, кофе по-венски. Да, так вот о Фрейде. Хотел бы я знать, как бы он это расценил? Сказал бы, пожалуй…

Джастина отняла у него пачку, открыла, вынула сигарету и закурила, прежде чем он успел достать из кармана спички.

– Итак?..

– Фрейд решил бы, что вы предпочитаете сберечь себя в целости и сохранности, верно?

Несколько мужчин с любопытством обернулись на неожиданный в этом прокуренном кафе заливистый смех.

– Вот как? Это что же, Артур, попытка окольным путем выяснить, сохранила ли я девственность?

Он сердито прищелкнул языком.

– Джастина! Я вижу, кроме всего прочего, мне придется научить вас тонкому искусству уклончивости.

– Кроме чего такого прочего, Артур? – Она облокотилась на стол, глаза ее поблескивали в полутьме.

– Ну, чему там вам еще надо учиться?

– Вообще-то я довольно грамотная.

– Во всех отношениях?

– Ого, как выразительно вы умеете подчеркнуть нужное слово! Великолепно, я непременно запомню, как вы это произнесли.

– Есть вещи, которым можно научиться только на опыте, – сказал он мягко, протянул руку и заправил завиток волос ей за ухо.

– Вот как? Мне всегда хватало обыкновенной наблюдательности.

– Да, но если это касается любви? – Слово это он произнес с чувством, но не пережимая. – Как вы можете сыграть Джульетту, не зная, что такое любовь?

– Весьма убедительный довод. Согласна.

– Были вы когда-нибудь влюблены?

– Нет.

– Но вы знаете хоть что-нибудь о любви? – На сей раз он всего выразительнее произнес не «любовь», а «хоть что-нибудь».

– Ровно ничего.

– Ага! Значит, Фрейд был бы прав?

Джастина взяла со стола свои сигареты, с улыбкой посмотрела на целлофановую обертку.

– В каком-то смысле – пожалуй.

Он быстрым движением ухватил снизу целлофан, сдернул, мгновение подержал, потом истинно актерским жестом скомкал и кинул в пепельницу; прозрачный комок зашуршал, зашевелился, расправляясь.