Алина Ржевская - Позволяю любить

Он не стал ничего сообщать матери. Ни к чему ей лишние волнения и пересуды — мало ли что, все-таки больное сердце…

Но ей сообщили другие. Доброхотов хватает.

— Почему я узнаю об этом последней, дорогой? — вопрошала мать сурово, и Виктор отчетливо видел, как она на том конце провода презрительно кривит губы, любуясь своим отражением в роскошном зеркале. Внешностью мать напоминала Мэрилин Монро, несколько, правда, была тяжеловата на лицо; этакий выживший номенклатурный тип бывшей советской домоуправительницы. — Тем более мне сообщают об этом совершенно посторонние люди!

Ей осталось еще запричитать, брезгливо подумал Виктор. Но нет, мать никогда в жизни не причитала.

— Она что тебе, родная? — уныло ответил Виктор.

— А тебе — нет? — Мать подбавила в голос оскорбленного металла. — Пожалуй, если бы я сама не узнала всех деталей, ты меня и на похороны бы не позвал? Да?

Виктор решился отделаться от матери по-хорошему.

— Завтра! — отрезал он. — В три часа. Приходи, если хочешь. — И добавил: — Только ни к чему тебе…

Самой Нике ритуал ее собственных похорон наверняка бы понравился. Все действо — словно по строгому театральному сценарию. А больше всего ей пришлись бы по душе декорации. Море цветов, богатый черный гроб с многочисленными розовыми бантами и кружевными лентами, она вся в белом, а прекрасным контрастом к ее такому роскошному туалету — ритуальные служащие, облаченные в строгие черные костюмы и белые же перчатки.

Присутствующие — те тоже были разнаряжены соответственно этому торжественному событию. Странно, но все пришедшие на похороны люди хранили отпечаток какой-то четкой, контурной красоты — именно такой, какую Вероника любила при жизни.

— Сама виновата, — грубо бубнила себе под нос мать, стоя в ногах покойницы. Похоже, ее совсем не волновало то гнетущее впечатление, которое способны произвести на присутствующих эти жестокие слова. — Нечего было всякую дрянь глотать. — Она поправила кокетливую шляпку на голове. — А все-таки, сынок, тебе, пожалуй, стоило бы проронить хотя бы пару слез по ней.

Виктор поразился столь нелогичному потоку рассуждений: с каких это пор его черствая родительница предпочитает хлипкие сантименты гордому достоинству? Однако странности материнской мотивации стали ему тут же понятны: то тут, то там по всему кладбищу шныряли папарацци с волчьими физиономиями. Событие, что и говорить, из ряда вон: любовница известнейшего продюсера покончила с собой при довольно туманных обстоятельствах…

А теперь, выходит дело, перед ними надо еще и морду постную сделать?

— Ты же только что сказала: она сама виновата! — Виктор усмехнулся. — Чего ж теперь слезы лить?

— Перед людьми неудобно. — Этот многозначительный довод мать выдвинула со смиренным, мышиным выражением на дряблом лице. Она даже краешек гроба деликатно погладила — такие, смотрите-ка, нежные чувства к уходящему хорошему человеку…

— Перед какими еще людьми? — взвинтился Вик тор. — Да все они, если хочешь знать, все передо мной тут выслуживаются! Захочу, и эти твои люди через скакалочку будут прыгать — прямо здесь, на твоих глазах, перед гробом! Только бы мне угодить!

— А ее родственники? — не унималась мать. — Им ты скакалочку из чистого золота подашь? У них в глазах должны быть не только боль и сожаление, там еще и ненависть! Ты хоть представляешь, как они сейчас тебя ненавидят?

— Да нет у нее никого. — Виктор сразу сник. — Вероника сирота. Детдомовская она…

Сейчас, среди красивой, торжественной публики, Виктору стало пронзительно жаль Нику. Просто по-человечески. Совсем ведь молодая она еще, красивая, хоть и глуповатая, но все-таки забавная. В конце концов, ему когда-то было хорошо с ней. Жить бы да жить!

Виктор давно уже ни к кому не испытывал любви, ни к одной девушке. По крайней мере такой формы любви, при которой можно было, как в романе, броситься на край света, для него просто не существовало.

Есть любовь к родителям (Виктор вздрогнул, вспомнив о матери), к работе, друзьям. К Родине, наконец. И все. Список исчерпан. Такую установку он сделал для себя с тех пор, как его собственные мифы о большом светлом чувстве рассыпались в пыль и прах. И их ветер унес. Любовь — это из области детских сказок. Там — да! Любовь до гроба! Но мы-то живем на грешной земле! В нашей реальной жизни все банально и мерзко.

История — как из пошлого анекдота. Вернулся домой не вовремя, а Вика — в постели! С его приятелем! Омерзительный анекдот! Сам когда-то над такими смеялся громче всех!

Бывшая любовь всей его бывшей жизни. Бывший друг, который, как когда-то он думал, не предаст никогда. А тут — загляденье: голые, напуганные и… наглые.

«Значит, так, — сказал он, почувствовав вдруг невероятную усталость, будто не с бумажками целый день возился, а вагоны разгружал с цементом, — в темпе надели трусы — и марш отсюда. Оба!»

Желания убить их на месте преступления — а об этом гласят не только скверные анекдоты, но и умные книги — у Виктора не обнаружилось. Тоже мне, трагедия эпохи… Не было в нем склонности к пафосным фразам и наигранным жестам.

Изменила? Катись! Хотелось лишь отмыть квартиру.

Так он и сделал. На следующий же день позвонил в специальное агентство, нанял большую бригаду и заказал основательный ремонт. Старую мебель выбросил, новую — купил.

Мать на это только и сказала: «Блажь дурака!»

Ну и пусть. Зато нет больше ощущения, что входишь не к себе домой, а в грязный бордель, где все замарано смрадным дыханием предателей, где стены были свидетелями мухоморных стонов и шакальего смеха.

Между прочим, тогда еще Виктор не был миллионером. Однако с тех пор у него появилось гораздо больше времени, которое он полностью посвятил работе, работе, работе… Таким вот нездоровым усердием он и добился вскоре всего того, что имел сегодня. Своей работой он заполнял свинцовую душевную пустоту, поселившуюся в нем после ухода большой любви, заглушал колющую боль. Ни минутки свободной он не оставлял себе, делал все, чтобы не было у него соблазна вспоминать произошедшее, искать причины, винить себя.

«Ни за что не стану изводить себя самокопанием. Аутомазохизм нынче не в моде. Измена и любовь отныне — как близнецы. Все на одно лицо…»

— Пусть бедняки утешают себя выдумками о любви, — часто говорил Виктор. — Этим они компенсируют свою неспособность к настоящей работе, свою лень маскируют…

Недавно он видел ее. Случайно. Ехал по городу на машине, попал в пробку. Вика шла по улице, нагруженная двумя тяжеленными сумками. Что-то екнуло в груди, стало трудно дышать.

Приехав на работу, Виктор вызвал начальника службы безопасности и дал тому задание разузнать все о Виктории и о бывшем своем дружке. На следующий день у него на столе лежало целое личное «дело», а к нему — увесистая пачка фото.

Она — учительница, преподает в начальных классах, возится с малышней, утирает сопливые носы, учит их уму-разуму и получает гроши. Ей нет еще тридцати пяти, но она очень смахивает на измызганную жизнью бабеху неопределенного возраста.

Он — неудачник, конченый алкаш, скачет с одной работы на другую и отовсюду гоним за злостное пьянство. Пока — нигде не работает, лежит дома на диване, лохматит пивное пузо, скатывается к копанию в мусорных баках.

Вот и вся любовь, ради которой они предали Виктора.

Любовь, как известно, такая штука, что, если нагрянет в гости, от нее не скроешься. Тут не спрячешься и больным не прикинешься. Но Виктора миновала такая беда. А больше ему не удавалось кого-то любить.

Он не тужил и не горевал. Девушки, конечно, нравились, но — не более того. Виктор дал себе крепкий зарок никогда ни в кого не влюбляться — и слово свое сдержал. Но почему-то все его девицы, все как на подбор, оказались похожи на Вику — худенькие, невысокого росточка блондиночки с бирюзовыми глазами. Впрочем, глаза попадались разные. У кого-то — больше голубые, у кого-то — ближе к зеленым, а у иных — и вовсе откровенно синие…

Ника задержалась при Викторе дольше других. Что-то в ней отыскалось эдакое. Ну а глаза — глаза один в один совпали с Викиными. И имя… Вика-Ника…

Все блондинки — непробиваемо тупые и глупые создания! Виктор твердил это себе каждый день, каждый час.

Он не желал больше разочаровываться.

— Тебя деньги испортили, — вздохнула мать.

Она долго наблюдала за его мрачным задумчивым видом. Будто горе не касается их, а только раздражает, мешает, отвлекает от важных дел.

— Меня жизнь испортила, — возражает он меланхолично. — Жизнь вообще вредная штука. От нее стареют, болеют и всегда умирают. Ника — она вон чуть ли не святая теперь для тебя… Но я, ха, пока я жив — буду негодяй бездушный. Знаешь почему? Потому что я деньги умею зарабатывать, а не пьянствую целыми днями по подворотням.

— Что ты говоришь-то такое? — Мать испуганно прижала руки к груди.

— Что думаю, то и говорю!

— Ладно-ладно, — примирительно засуетилась мама, поглаживая его по рукаву пиджака. — Я ж вижу, как тебе плохо…

Да, ему было очень плохо с тех пор, как в душу к нему влезла Вика. И ведь говорили-шутили всякие знакомые, что не к добру это, когда у мужчины и женщины имена одинаковые. Виктор — Виктория. Сбылось, оказывается, поганое пророчество. Отравила она ему кровь, прошла навылет через сердце, пронзила и распотрошила на кусочки своими колдовскими глазами, охомутала прядями светлых волос. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни забыть, ни простить. Только одно и помогает — каторжная работа.

Виктор поискал глазами Юрия. Не сразу нашел в толпе. А когда увидел, чуть не ахнул. Рядом с Юрой стоял тот самый молодой и талантливый (скорее гениальный, уточнил для себя Виктор) Анатолий свет батькович Барсов. Пытается подмазаться, глаза помозолить.

Юрка заметил взгляд Виктора, подошел.

— Как дела? — спросил у него Виктор. — Есть что-нибудь срочное для меня? А то я тут совсем замотался с этими похоронами.

— Все в порядке. — Юрка кивнул на Барсова: — Насчет парня не передумал?

— Нет, — усмехнулся он. — Не передумал. Наверное, кабы я был нетрадиционной ориентации, у него появился бы отличный шанс. Только я, по обыкновению, подыскиваю себе девочек. Хочешь, возьми его себе, он — лапочка.

Юрий только фыркнул. И тут взгляд Виктора наткнулся на маленькую блондинку.

Ну! Накаркал!

Девица — из категории охотниц. Глаза бегают, ищут подходящую кандидатуру — если не на роль богатого мужа, то хотя бы любовника. Ишь, навострила ушки, выслушивает, вынюхивает, выгадывает, высчитывает. Похоже, она услышала его слова, насторожилась.

Юрий проследил направление взгляда своего босса.

— Анжелика, — пояснил он тому на ухо. — Можно просто Лика. — Как ты правильно понял, ужасно жаждет быть певицей.

— Петь хоть умеет? — спросил Виктор, скалясь нехорошей хищнической ухмылкой.

— Нет, конечно. Но уже в курсе, что умение петь — не самое главное достоинство российской звезды.

Что это? Насмешка судьбы? Вика. Ника. Лика. Виктор снова посмотрел на девушку. Черное обтягивающее мини, колготки в сетку, туфли на тонких высоких каблуках. Собралась будто не на похороны, а на вечеринку, Точнее — на главную охоту.

Такие, как она, повсюду пытаются подцепить на крючок какого-нибудь богатенького дуралея, желательно — миллионера. Наживкой выступают молодость и красота. Знакомство на кладбище таких вампирш не смущает.

«Ремонт, что ли, опять сделать?» — почему-то подумал Виктор.

Сумка с вещами Ники так и осталась стоять в той спальне, где она отравилась. Виктор больше ни разу туда не входил. Ату квартиру, где изменила ему Вика, он давно успел продать и теперь жил в большом коттедже с бассейном, садом, круглосуточной охраной. Но мысль о ремонте пришла в голову так же, как и тогда. Ника, разумеется, ему не изменяла. Но если как следует подумать, то тоже предала.

Хотя ремонтом заниматься сейчас некогда, А может, поручить такое ответственное мероприятие Лике? Он снова повернул голову в ее сторону.

«Ей не идет красная помада, — подумалось Виктору. — Красное вообще делает ее вульгарной. Да и черное платье уж очень сильно контрастирует с белоснежной кожей. Блондинкам идут нежные пастельные цвета».

Аня избегала любви, не хотела ее и панически боялась. «Я уже вдоволь нахлебалась этого великого счастья, — говорила она обычно. — Хватит…» А если она что-то приказала себе, то будьте уверены — сделает непременно, чего бы это ни стоило.

Поклявшись никогда больше ни в кого не влюбляться, она начала постепенно, но неуклонно вычеркивать из своей жизни того, кого по инерции все еще продолжала любить, старательно уничтожала все, что было связано и напоминало о нем. Этаким бесхитростным способом Анна будто убеждала саму себя, что больше не любит его — никакая любовь невозможна в принципе.