— Воображение.

— Так-так, — Михаил Юрьевич с интересом посмотрел на меня. — Это почему же — воображение?

— Потому что человек без воображения не сможет работать с текстом. Текст не просто нужно читать, его нужно видеть, даже если это сухой учебник — о, с учебником это тем более! — видеть, что нужно сделать, чтобы текст «ожил» на странице, какие добавить иллюстрации, какой добавить справочный аппарат, как это всё ляжет на развороте… Человек без воображения не сможет общаться с автором, потому что хороший редактор должен понимать автора и часто даже — быть им… И не так просто понять, что должно получиться из этого текста, ведь в начале это просто текст…

— Не всегда. Иногда просто мысль, задумка, идея, — кивнул Михаил Юрьевич. — Хорошо, спасибо тебе за ответ. А как тебя учили в институте отвечать на этот вопрос?

Я немного испугалась, но ответила:

— Логика. И эрудиция. Но я не согласна. Конечно, это важно, — да много чего важного в нашей профессии, терпение, например, — но на первое место я бы поставила воображение.

— А тебе не кажется, что человек, обладающий воображением, не всегда может быть логичен?

Я задумалась.

— Я ведь говорила о воображении, а не о легкомысленности, верно? Точно также можно сказать: «Тебе не кажется, что чересчур логичный человек может быть скучным и зашоренным?»

Михаил Юрьевич рассмеялся. Он взял телефонную трубку и набрал несколько цифр.

— Вика, можешь сходить в отдел кадров и сказать им, что мы нашли мне нового помощника.

В тот миг мне показалось, что у меня над головой кто-то запустил фейерверк.


От воспоминаний о Михаиле Юрьевиче меня отвлекла Светочка. Она громко поставила чашку из-под чая на стол и сказала:

— Господи, выгнали нас восьмого марта на работу только для того, чтобы до двенадцати ждать какого-то нового начальника. Могли бы и завтра на него полюбоваться.

Я кивнула только для того, чтобы поддержать её. В сущности, мне было безразлично, потому что этот праздник был для меня не «женским днём», а «днём мамы», а мамы у меня больше не было.


Первое время на работе мне было чертовски сложно. Когда я узнала, что мне предстоит делать, то изумилась — почему Михаил Юрьевич взял на работу именно меня? Меня, девочку без малейшего опыта работы.

Когда на третий день я высказала эту мысль Вике, она рассмеялась:

— Неужели ты ещё не поняла? Он взял тебя за твою любовь ко всему этому делу, к книгам. Михаил Юрьевич сам — фанат издательского дела, и ему нужны такие же фанаты. Кроме того, ты очень искренняя, а ему не хватает искреннего человека в этом змеюшнике.

Что Вика подразумевала под словом «змеюшник», я поняла через пару дней, когда присутствовала на совещании руководящего состава. Несколько человек показались мне вполне нормальными, но в основном все персонажи были крайне неприятными. А главное, они так нападали на Михаила Юрьевича в частности и на редакцию в целом, что я испугалась.

После совещания он вызвал меня к себе. Когда я вошла, то сразу заметила, как Михаил Юрьевич устал и как ему тяжело.

— Знаешь, когда я начал работать, мне только-только исполнился двадцать один год. Немногим больше, чем тебе сейчас, — сказал он, как только я села. — Меня взяли выпускающим редактором, хотя я только что закончил институт и ни дня не проработал по специальности. Больше всего на свете я боялся показать всем, насколько неопытен, боялся, что мой начальник поймёт, как он во мне ошибся. Я осознавал, что на мне — огромная ответственность, и так старался не подвести, что однажды услышал, как мой начальник с гордостью говорит кому-то: «Это сделал Михаил, мой лучший редактор».

Я улыбнулась. Михаил Юрьевич серьёзно посмотрел на меня и продолжил:

— Ты понимаешь, что я хочу сказать, Наташа? Весьма продолжительное время ты будешь слышать колкие замечания по поводу твоей неопытности. Я тоже сталкивался с недоброжелателями, когда начинал работать. Я просто хочу сказать тебе — не обращай на эту ерунду внимания и просто старайся. Я взял тебя на работу. А я всё-таки не уборщица, правильно? Уверяю тебя, я знаю о том, что представляет из себя издательское дело и какие здесь нужны люди, больше, чем весь наш отдел кадров, да и многие из редакторов.

Этот разговор я запомнила на всю жизнь. И потом, когда мне было трудно, а зачастую даже — невыносимо, я говорила себе: «Тебя выбрал Михаил Юрьевич. А он знал, что делает».


Теперь, пять лет спустя, никто не позволял себе оскорбить Наталью Владимировну, личного помощника Михаила Юрьевича. Но до этого времени я прошла долгий путь.

— Смотри, Наташ! — вдруг сказала Светочка. — Приехал этот новый гусь! Ого, какая у него красивая машина… Отсюда не вижу, какой марки…

Я выглянула в окно, тут же представив себе, что в соседних комнатах добрые сотни три человек — начиная от уборщиц, кончая секретарём генерального — тоже так прилипли к окну, и улыбнулась…


Когда погибли мои родители, я неделю была на больничном. Я почти ничего не ела и не пила. Я даже не знаю, насколько похудела, но когда я через неделю надела свои джинсы, они свалились с меня даже после того, как я их застегнула.

На работе на меня смотрели, словно на призрака. Я была благодарна только Светочке — за то, что она не лезла ко мне в душу и вела себя, как обычно, — и Михаилу Юрьевичу.

На второй день он застал меня в слезах на рабочем месте. Было уже восемь часов вечера, и я думала, что он ушёл. Так и было, но Михаилу Юрьевичу пришлось вернуться за какими-то документами.

В тот день я впервые заплакала. Я смотрела на экран своего компьютера, а слезы катились из глаз.

И вдруг вошёл Михаил Юрьевич. Я попыталась незаметно стереть слёзы, выпрямить спину и улыбнуться, но он сразу всё заметил.

— Ох, Наташа. Быстро собирайся, я тебя домой отвезу.

Михаил Юрьевич ничего не говорил мне, пока мы не сели в машину. И только когда я очутилась в тёплом салоне автомобиля, и закрылась стенка, отделяющая нас от шофера, я совершенно неожиданно для себя опять расплакалась.

— Ну-ну, — Михаил Юрьевич обнял меня и привлёк к себе, как это делал мой отец. — Я понимаю, как тебе плохо, девочка моя. Моя мама умерла, когда мне было четырнадцать, и иногда мне кажется, что эта боль жива во мне до сих пор. Я рос с отцом и бабушкой, и каждый раз, когда кто-то из близких людей умирал, мне казалось, что боль умножается.

Я подняла голову и взглянула ему в глаза. Они были такими тёплыми и ласковыми…

— Я не знаю, как буду без них, — сказала я тихо.

В тот момент Михаил Юрьевич сделал очень странную вещь. Он поднял руку и вытер слёзы с моих щёк, а потом наклонился и стал целовать меня. Нежно и легко — в щёки, глаза, лоб… А потом обнял меня крепко-крепко и сказал, глядя в глаза:

— Ты знаешь, как будешь без них. Ты будешь скучать, девочка моя. Но ты будешь жить дальше, и будешь учиться быть мужественной, потому что они по-прежнему рядом с тобой, хоть ты их и не видишь. Зато они видят тебя. И ты будешь стараться — в начале ради них, чтобы они тобой гордились, а потом ради себя самой…

Я помню тот момент так, как будто это было вчера — несколько секунд после сказанного Михаил Юрьевич продолжал смотреть на меня, а потом наклонился и поцеловал меня в губы.

В поцелуях я была неопытна, как только что родившийся младенец — я не целовалась даже в пионерском лагере. И поэтому когда Михаил Юрьевич, такой взрослый мужчина, поцеловал меня, я в начале очень удивилась, и только потом начала чувствовать. Губы у него были мягкие и немного мятные. Поцелуй был очень ласковым, но постепенно я, отвечая на него, почувствовала силу в руках Михаила Юрьевича — он обнимал меня и прижимал к сиденью машины…

И вдруг он перестал меня целовать. Я открыла глаза.

— Прости, — сказал Михаил Юрьевич мягко, — я не должен был этого делать. Глупая мужская слабость.

Я смотрела на него во все глаза.

— Я никогда не целовалась…

— Я знаю, девочка моя. Это видно по твоему взгляду, по твоим губам. За этот год я полюбил тебя, как родную дочь. У меня ведь была дочь, и её тоже звали Наташей. Она умерла через пару недель после своего восемнадцатилетия.

— От чего? — вырвалось у меня.

— От лейкемии. Если бы у меня не было ещё сына, которому тогда только исполнилось пятнадцать, я бы сошёл с ума, наверное.

Я хотела сказать Михаилу Юрьевичу что-то ободряющее, но не могла — не было слов. А он поднял руку и прикоснулся к моим губам.

— Я буду искренним с тобой. Ничего я не желаю больше, чем сделать тебя своей. Но я всё-таки человек, а не свинья, и я слишком люблю тебя для этого.

Михаил Юрьевич взял меня за руку и спросил:

— Простишь?

— Мне не за что прощать, — я улыбнулась. — Вы мне сегодня очень помогли.

В тот момент шофёр объявил, что мы приехали к моему дому. Михаил Юрьевич ещё раз обнял меня и сказал:

— А теперь иди, отдыхай. Воспитывай в себе умение думать о хорошем. Спокойной ночи, девочка моя.

Когда я вошла в тот вечер домой, на меня вновь навалилась боль от потери родителей, но тем не менее я почувствовала, что мне стало чуточку легче.

После случившегося наши отношения с Михаилом Юрьевичем изменились, но в лучшую сторону — он стал для меня вторым отцом. Я ни капли не сердилась на него за то, что произошло в машине. Как говорила моя мама: «Все люди ошибаются в меру своих способностей». И Михаил Юрьевич удержал себя от главной ошибки.

Через какое-то время по издательству пошёл слух, что я — любовница главного редактора. Кто-то услышал, как он ласково назвал меня «моя девочка». Но мне было всё равно — те, чьим мнением я дорожила, в это не верили. Светочка сама при мне сказала одной редакторше, что «за грязные намёки можно и уши оторвать».


Итак, новое начальство поднималось по лестнице. Всё издательство срочно согнали в наш большой конференц-зал. Там было душно и тесно, и все желающие стоять на двух ногах, а не на одной, наступали друг другу на пятки.

— Где Наталья Владимировна? — услышала я вдруг громогласный голос Ивана Фёдоровича, нашего технического директора. Иван Фёдорович — начальник над всеми техническими службами издательства — то есть, над редакцией, вёрсткой, художниками, дизайнерами, корректорами и производственным отделом, и один из немногих приличных людей среди нашего руководства.

— Я здесь, Иван Фёдорович! — я даже подпрыгнула — мой маленький рост не позволял ему разглядеть меня в этой дикой толпе.

— Идите сюда, — махнул мне Иван Фёдорович. Когда я подошла, он сказал:

— Должен же кто-то помочь мне в общении с этим новым главным редактором… Я только знаю, что его зовут Максим Петрович.

— А откуда он?

— Его наш генеральный перетащил из издательства «Ямб».

Я подняла брови. «Ямб» — издательский монстр, выпускающий сорок процентов всей литературы в нашей стране. Издание книг, книжечек и брошюрок поставлено там на широкую ногу — то есть, на конвейер. Наша «Радуга» хоть и входила в пятёрку крупнейших издательств России, но всё-таки по выпуску книг с «Ямбом» даже рядом не стояла.

— Тише, тише! — вдруг закричал кто-то. Народ постепенно замолкал. И вот, наконец, вошёл генеральный вместе с незнакомым мужчиной.

— Прошу любить и жаловать, — сказал генеральный. — Максим Петрович Громов, наш новый главный редактор.

— Здравствуйте, — грянули несколько сотен голосов. Я посмотрела на Громова. Лицо у него было довольно приятное, короткие тёмно-русые волосы, глаза светлые — то ли серые, то ли голубые. Он улыбнулся, и на одной его щеке появилась ямочка.

Дальше начался какой-то хаос. Говорил сначала генеральный — какой-то бред о наших целях и задачах, — потом заставили выступить Ивана Фёдоровича, затем болтала Марина Ивановна, директор по маркетингу, и наконец предоставили слово Громову.

К тому времени вид у него был уже немного уставший.

— Не буду вас томить долгими речами, — сказал он, — и надеюсь, что оправдаю все ожидания.

После небольшой паузы — наверное, все думали, что он тоже будет говорить длинную речь, — Иван Фёдорович вдруг воскликнул:

— Позвольте представить вам, Максим Петрович, Наталью Владимировну Зотову, вашего личного помощника! — Иван Фёдорович так толкнул меня в спину, что я чуть не упала. — Наталья Владимировна, скажите и вы что-нибудь!

Все рассмеялись. Я посмотрела на Громова. Он с интересом глядел на меня.

— Ну что ж, я только хотела бы пожелать Максиму Петровичу успехов на новом месте. А ещё поздравить всех женщин с восьмым марта и выразить надежду, что пока они на работе, их мужья приготовят замечательный ужин и вымоют всю посуду, — закончила я вкрадчивым голосом.