— Ich heisse Uschi. Wie heisst denn du?[27]

Я ответил, что меня зовут Хэм. Это поразило ее до глубины души.

— Aber das ist Schinken, also Schweinefleisch![28]

Я начал было объяснять ей разницу между ветчиной и тем, как меня зовут,[29] но Уши засмеялась и, приложив свой пальчик к моим губам, сказала:

— Na, gut, Häm. — У нее вышло «Хем». — Hast du ein kleines Geschenk für mich?[30]

Подарочек? Так, значит, нужно платить вперед. А если она возьмет деньги и убежит? С другой стороны, если и правда надо заплатить, а я этого не сделаю — что тогда будет? Я дал ей двадцатку, на которую она даже не взглянула, небрежно бросив деньги в сумочку. Пока Уши раздевалась, я думал, как замечательно просто все устроено: ты даешь немного денег и внезапно красивая девушка начинает делать то, что ты так давно мечтал увидеть. И при этом никаких ухищрений, никаких лживых слов. Сперва Уши сбросила чулки, потом лифчик и трусики, а я просто сидел и увлеченно смотрел. Уже за одно это стоило заплатить двадцать марок. Потом она легла на кровать и поманила меня к себе. Я сел рядом, Уши погладила мне грудь и восхищенно сказала:

— Mensch, bist du aber gebaut![31]

Вполне возможно, что она притворялась, но выходило это у нее очень мило. Я сказал, что в лагере играю в футбол и что нужно поддерживать форму, иначе тебя могут пришибить насмерть. Это ее удивило. Почему тогда просто не сказать, что я не хочу играть в футбол? И вообще, разве это такая уж опасная игра? Я попытался объяснить, что американский футбол отличается от европейского и что наш полковник — сумасшедший. Уши засмеялась.

— Hast du einen Freund?[32] — спросил я ее. Наверно, с моей стороны это было не особенно тактично, но мне, правда, хотелось знать.

— Na, klar, Mensch. Der Peter.[33] — И она начала рассказывать про Петера — что он учится на механика. И что они живут вместе уже два года. Раньше она жила с матерью, но там в квартире так много народа, что она переехала к Петеру, и его родители относятся к ней, как к собственной дочери. Когда Петер окончит училище, они поженятся. Сама Уши училась на косметичку, но потом бросила, потому что на улице можно больше заработать. Наверное, немец на моем месте ощутил бы к Уши некоторую брезгливость — и из-за ее акцента, и из-за ее профессии; я же тогда знал по-немецки недостаточно хорошо, чтобы отличать имущих от неимущих, и не видел ничего страшного в том, что кто-то занимается проституцией. Мы с Уши лежали на боку, лицом друг к другу, и болтали, и я все время думал, какая же она хорошая. Потом я положил ей руку между ног и стал гладить. Уши прикрыла глаза, и бедра ее заходили из стороны в сторону. Я, конечно, знал из книжек, что проститутки никогда ничего не чувствуют, но Уши здорово все это разыграла. Через несколько минут она надела на меня презерватив и прошептала: "Soll ich zu dis commen?"[34]

Еще бы не хотеть! Это будет просто классно — она сверху, а я внизу! Я втащил ее на себя, и мы начали. Сперва я старался как-то сдерживаться, но эти пухлые груди, качавшиеся прямо передо мной, оказались слишком сильным зрелищем, и вскоре мой презерватив был полон.

После, когда Уши надевала лифчик, меня поразило, какими округлыми делаются в нем ее груди, и мне не хотелось с ней расставаться. Я дал ей еще двадцать марок, и на этот раз она легла в постель, не снимая лифчика. Через полчаса, когда она снова начала одеваться и уже натягивала чулки, эта картина так подействовала на меня, что я вытащил из бумажника еще двадцать марок. На этот раз на Уши были и лифчик, и чулки. Я был готов продолжать так всю ночь, но боялся, что покажусь Уши смешным. Когда мы вышли, я пригласил ее выпить коньяку, и мы зашли в кафе «Румпельмайер» в Галлус-парке. Прощаясь, Уши чмокнула меня в щеку и сказала: "Du bist süss".[35]

Шагая со станции в лагерь, я попытался дать оценку тому, что произошло в тот вечер. По всем законам, мне должно было бы быть стыдно — ведь я поддался самому низменному, что было во мне, надругавшись над чувством любви. К тому же я выбросил на ветер кучу денег. Но больше всего меня беспокоило то, что я ощущал себя на вершине блаженства и прекрасно понимал, что при первом же удобном случае повторю все снова.

Удобный случай подвернулся на следующий день. Новая девушка, Ингрид, оказалась довольно-таки упитанной — собственно, именно этим она мне и приглянулась. Уши, конечно, была симпатичнее, но я никогда раньше не спал с полными женщинами и теперь получил удовольствие, лаская пышное тело Ингрид.

Но это было только начало. В течение целых двух месяцев я каждый выходной приезжал во Франкфурт, вкусно обедал, а потом предавался разврату. Я покупал всех подряд — и толстых и худых, и высоких и маленьких, и старых и молодых. И хотя Уши продолжала оставаться вне конкуренции и несколько раз я брал ее тоже, я как бы чувствовал себя обязанным перепробовать всех франкфуртских шлюх. Еще в Монтеррее мы узнали русскую пословицу: "Всех баб не перетрахаешь, но нужно к этому стремиться", и в ту зиму я старался как мог. Я все ждал, когда же наконец, исполненный омерзения, я отвращусь от греха, — и действительно, в один прекрасный день разгул прекратился, но лишь из-за того, что вышли все деньги Савицкого. Еще в декабре мне казалось, что двух тысяч марок хватит на целую вечность, а к февралю от них не осталось и следа. Савицкий же больше не выигрывал в казино, а если и выигрывал, то мне об этом не говорил.

Впрочем, отсутствие денег оказалось даже кстати: к тому времени дела в нашей группе приняли суровый оборот. В середине февраля лейтенант Куинн сообщила, что Вашингтон уже потребовал перевод и что через неделю все должно быть готово — иначе нас ждут собственные сети. Мне оставалось еще сто тридцать страниц, и я решил, что пора поговорить с Игнатьевым и Савицким.

— Послушайте, — обратился я к ним, — положение наше аховое, а попасться в собственные сети мне совсем не улыбается. Может, вы мне поможете?

Игнатьев задумался.

— Я бы и рад помочь, — сказал он наконец, — но, понимаешь, поджимают сроки в театре. Им к следующему месяцу кровь из носа нужна "Раймонда".

— А я, — вставил Савицкий, — прямо-таки зашиваюсь с этим казино.

— Я не смогу перевести сто тридцать страниц за неделю, — сказал я.

Воцарилось молчание. Игнатьев с Савицким сидели, уставясь в пол.

— Послушай, — сказал Савицкий, — я должен сказать тебе одну вещь.

— Какую именно? — спросил я.

— Видишь ли, дело в том, что мы не знаем русского языка. То есть я знаю кое-какие буквы, а Серж — даже весь алфавит и несколько слов, но это все.

— Как же вы тогда попали в переводчики?

— Понимаешь, я раньше был писарем в штабе, и полковник Кобб мне прямо плешь проел своими выговорами, и я решил, что здесь будет поспокойнее, ну и устроил сам себе экзамен по русскому. Сдал его, разумеется, блестяще — как выяснилось, я владею языком совершенно свободно. Ну, меня сюда и перевели, а когда я услышал, что в лагере объявился какой-то Игнатьев, то решил, что уж он-то должен знать русский язык, и провернул все так, чтобы его назначили переводчиком. А он, оказалось, по-русски тоже ни бум-бум.

— Как же может быть, чтобы люди с такими фамилиями не знали русского языка?

— А что в этом странного? Ты вот, например, говоришь по-древнеанглийски?

— Но вы ведь сказали, что перевели десять страниц.

— Наверно, неправильно посчитали, — ответил Игнатьев.

Всю следующую неделю я трудился по двенадцать — пятнадцать часов в сутки, а Игнатьев с Савицким ходили вместо меня в караул. Игнатьев даже сказал, что раз я работаю по ночам, он тоже готов внести свою скромную лепту и работать по ночам вместе со мной. Под звуки «Раймонды» я пытался уяснить себе, что нужно сделать, чтобы тебя наградили орденом «Мать-героиня» или медалью "Золотая звезда" Героя Советского Союза, а Савицкий приносил нам кофе перед тем, как в очередной раз отправиться в Бад-Хомбург. Но, несмотря на все наши усилия, за два дня до срока оставались непереведенными целых пятьдесят страниц. Я было уже собрался идти к лейтенанту Куинн с повинной, как вдруг Савицкий спросил: "А вот эта штука никак не может нам пригодиться?"

Из-под кипы книжек, посвященных игре в рулетку, он извлек какой-то толстый том, выпущенный Министерством обороны США в 1953 году, на обложке которого стояло "Orders and Medals of the USSR".[36]

Я выхватил его у Савицкого и принялся сравнивать с нашей русской книгой. Это был один и тот же текст.

— Где ты это нашел? — спросил я.

— У нас в библиотеке. Еще когда лейтенант Куинн дала нам это задание, я подумал, что там может оказаться нечто подобное.

— Мы пробовали разобрать, что тут написано, — добавил Игнатьев, но нам это было не по зубам.

— Это, — сказал я, — перевод того самого текста, который мы должны перевести.

— Недурно, — сказал Савицкий.

— Ну, и что мы теперь понесем сдавать? — спросил Игнатьев. — Вот эту книгу?

— Вряд ли это было бы разумно, — заметил Савицкий.

— Можно переписать последние пятьдесят страниц, — сказал я.

— Огромная работа, — сказал Савицкий. — Может, попросить наших машинисток?

— А где мы возьмем деньги?

— У меня еще кое-что осталось в заначке от рулетки.

Мы отправились в машбюро и через полчаса договорились обо всем: десять машинисток берутся перепечатать книгу за два дня, каждая за двадцать пять долларов. Мы дали им триста тридцать страниц моего текста и последние пятьдесят страниц пентагоновского издания, слегка изменив некоторые выражения — чтобы никто не подумал, будто мы занимаемся плагиатом.

В тот день, когда надо было сдавать перевод, к нам в комнату вошла необъятных размеров женщина в военной форме. Она жевала резинку, которая лопалась у нее во рту пузырями, а в руках держала стопку машинописных листов.

— Вот, держите, — сказала она, протягивая нам аккуратно напечатанную рукопись. — Если еще будет какая работа — мы всегда пожалуйста.

Когда лейтенант Куинн увидела рукопись, ее глаза на мгновение перестали бегать, наполнившись слезами.

— Успели! — воскликнула она. — Все-таки успели! А я уж думала, что мы попадемся в собственные сети. Спасибо, огромное вам спасибо!

Через некоторое время она принесла нам чудесную красную розу в стакане, а заодно и новый текст для работы — "Знаки различия в Советских Вооруженных Силах". За какие-нибудь четверть часа мы нашли в библиотеке соответствующий перевод, выпущенный Военным ведомством еще в сорок четвертом году. Когда это дело было улажено, Игнатьев завел «Раймонду» и принялся порхать по комнате. Савицкий снова погрузился в свои вычисления, а я сидел и ума не мог приложить, чем занять те полтора года, которые мне осталось провести в этом сумасшедшем доме.

Сомнения мои, впрочем, вскоре разрешились. Два дня спустя меня вызвал капитан Уолтерс.

— Дейвис, — сказал он, — я наблюдал за тобой на тренировках. Удар у тебя стал покрепче, в скорости ты прибавил да и в весе тоже. И все-таки я не уверен, что ты сможешь играть в нашей лиге.

— Надеюсь, что я буду продолжать набирать форму, сэр.

— Посмотрим, посмотрим. Но ты был какой-то вялый последнее время.

— Я мало спал, сэр. Срочный перевод. Приходилось работать по ночам.

— Да-да, я знаю. Лейтенант Куинн сказала мне, что твой перевод даже не надо редактировать, а можно прямо печатать.

— Рад это слышать, сэр.

— Так, значит, переводами тебя больше не донимают. Поэтому, кстати, я тебя и вызвал. Тут пришел запрос от капитана Мак-Минза из следственного отдела. Настаивает на твоей кандидатуре. Похоже, придется тебя туда перевести. Но учти, что бы тебя там ни заставляли делать, это не должно мешать футболу.

— Слушаюсь, сэр.

С капитаном Мак-Минзом я еще не встречался. Источники в большей части жили в домике, стоявшем где-то в глубине леса, и видели мы их редко — как, впрочем, и тех, кто с ними работал. Я решил, что капитану Мак-Минзу полагается представляться так же, как всем другим офицерам, и, войдя, отрапортовал:

— Специалист третьего разряда Дэйвис прибыл в ваше распоряжение, сэр.

— Не может быть, — сказал капитан Мак-Минз. — Присаживайтесь, Дэйвис.

Он внимательно оглядел меня с головы до ног — совсем как в свое время капитан Уолтерс, — и я было подумал, что он тоже ищет игроков в футбольную команду.

— Слышал, что вы перевели "Ордена и медали СССР", да так здорово, что и редактировать не нужно? И наверное, вам, трем знатокам русского языка, пришлось вкалывать день и ночь?

— Так точно, сэр.

Улыбка медленно сползла с лица капитана Мак-Минза, уступив место грозному выражению.

— Вранье, — отрезал он. — Те двое по-русски вообще ни в зуб ногой, так что вы взяли и содрали все к чертовой матери с перевода пятьдесят третьего года. Ну, так или не так?