— Was wollen Sie den von uns?[43] — со злобным испугом спросил с земли немец.

— Патруль, отставить! — скомандовал сержант Рэймонд. Караул окончился, и я потащился назад в палатку.

Женский хор выводил последний куплет "У ручейка за мельницей", а я шел и размышлял о событиях сегодняшнего вечера и вообще о тех шести месяцах, которые провел в лагере «Кэссиди». "Почему, — думал я, — все здесь такие: или никудышные работники, или отъявленные мерзавцы? Почему этот лагерь, на который всерьез рассчитываем и мы, и наши союзники, так и просится в какой-нибудь водевиль? Если бы Роджеру и Хаммерстайну[44] дали б пожить здесь недельку, они бы развеселили всю Америку. Все тут, кого ни возьми, — какие-то персонажи из голливудских кинокомедий — от танцора балета и игрока в рулетку, которые числятся переводчиками, до часового, приказывающего остановиться, иначе он будет срать, или патруля, вмешивающегося в половой акт. Неужели так и должно быть? Неужели англичане, французы, немцы и русские — такие же клоуны? Или они все-таки больше похожи на капитана Мак-Минза? Что лучше?"

В палатке по американскому радио передавали новости. Предварительные выборы в штате Висконсин были успешными для Эйзенхауэра с Кефовером. В результате ураганов, обрушившихся на Средний Запад, погибло тридцать три человека, ранено более ста. Некто миссис Джулия Чейс из городка Хейгерзтаун, штат Мэриленд, подожгла Белый дом в пяти местах. Задержавшим ее охранникам она объяснила, что хотела сжечь весь накопившийся у нее хлам. Пресс-секретарь Эйзенхауэра Джеймс Хэйгерти заявил, что миссис Чейс "не обладает вполне ясным разумом". Новости спорта: Дон Ларсен, бейсболист нью-йоркских «Янки», возвращаясь в гостиницу в пять часов утра, врезался на машине в столб и лишился переднего зуба, после чего принял участие в общей разминке. Когда начальника команды Кейси Стенджела спросили, будет ли Ларсен наказан, он ответил: "Я найду, как разобраться с этим делом", добавив, что Ларсен неплохо выглядел на весенних тренировках. Потом он отправил Ларсена бегать вокруг стадиона. После новостей выступил Билл Галей со своими "кометами".[45]

Все это тоже наводило меня на размышления. Да, когда я врал Наде и добывал сведения, чтобы уничтожить Соколова, я служил этой стране. Это была моя страна, я любил эту страну, но сейчас было такое чувство, будто она находится где-то за тридевять земель. Я был рад успехам Айка и Эстеса в Висконсине. Мне было больно слышать про жертвы ураганов. Я искренне надеялся, что с миссис Чейс все будет улажено, а старик Кейси разберется с Ларсеном по справедливости. Но все это, казалось, происходило где-то далеко-далеко, будто речь шла о результатах референдума или об эмиссии ценных бумаг в каком-нибудь заштатном северном городке. У меня прямо в паху похолодело от мысли, что пенис предпоследнего Надиного любовника вскоре окажется пенисом мертвеца и что произойдет это не без моей помощи. В воображении моем вновь и вновь возникала картина того, как Соколова ведут по двору на расстрел. Привяжут ли его к столбу или просто крикнут: "Стой здесь!"? Наденут ли ему на глаза повязку или обойдутся без этого? Бывают ли у коммунистов капелланы? Может, у них есть какой-нибудь специальный комиссар, который читает перед казнью из Маркса и Ленина? Как звучит по-русски команда к расстрелу? Ничему этому в Монтеррее нас не учили. Будет ли Соколову больно, когда в него выстрелят, и сколько времени он будет чувствовать эту боль? О чем он будет думать?

А Надя? Скоро ли она сообразит, что я ее одурачил? Узнает ли она, что Соколов казнен? Рано или поздно — обязательно, и тогда она поймет, что сама послала его на расстрел. Как она поступит? Вряд ли ей удастся найти меня, чтобы за все рассчитаться, — значит, мстить ей придется себе самой. Какое орудие она изберет? Снотворное или бритву? Да, Надя дурно воспитана, а все-таки я уже стал по ней скучать. Во Франкфурте она всегда привлекала внимание мужчин. Себя она, конечно, очень любила, но жизнь любила тоже. И даже эти ее рассказы про деревья и про кошек казались мне теперь не лишенными некоей значительности. А уж в постели-то она была настоящая тигрица! А что если поехать в Ганновер и спасти ее? Но что я ей скажу? Сказать правду — нельзя, а продолжать врать я тоже не мог. Нет, Нади больше для меня не существует, а через какие-нибудь полгода она, подобно Соколову, совсем уйдет из жизни. Вот так я послужил своим согражданам, в том числе и Эйзенхауэру с Кефовером и Джулии Чейс с Доном Ларсеном.


Не прошло и нескольких дней, как я убедился в том, что нрав у обоих новичков-защитников вполне соответствует их грозному виду. Я пробовал с ними заговорить — в ответ встречал лишь колючий взгляд. Во время игры я пытался их остановить — с тем же успехом можно было пытаться остановить паровоз. Когда же они вставали на моем пути, обойти их было невозможно. Тренеры говорили всякие слова, стремясь разбудить во мне злость и упорство, но и сами прекрасно понимали, что только зря сотрясают воздух. Даже других наших игроков — тех, которые были на голову выше меня, — эта новая парочка повергла в ужас. Я же с трудом ковылял по лагерю и чувствовал себя препогано. Мысли мои все больше и больше настраивались на какой-то похоронный лад. Где, спрашивал я себя, похоронят Соколова — в России или в Германии? Закопают ли его просто так или все-таки поставят какую-нибудь плиту? Бедная Надя тоже вряд ли могла рассчитывать на приличные похороны. Я ясно представлял себе ее скромную могилку на заброшенном немецком кладбище для бедняков. А я — что будет со мной? Ведь каждый год на футбольном поле кого-нибудь да убивают, и я прекрасно понимал, что если кому-то и грозит такая гибель, так это мне. Интересно, а много ли солдат сложило голову подобным образом? Что, если я буду первым? Как тогда преподнесут мою смерть в армейской печати? Кем я предстану в глазах людей — героем или фофаном? А в нашвиллских газетах — будет ли там, по крайней мере, сказано, что я играл за сильную команду? А мои старые друзья — утрут ли они слезу, прочитав обо мне в "Альманахе Вандербилтского университета", или махнут рукой и скажут: "Что с него возьмешь — вечно он все делал по-дурацки"? А что будет со страховкой? Много ли получат за меня родители?

Вот такие мысли обуревали меня, когда я однажды сжигал во дворе всякую секретную макулатуру. Посмотрев по сторонам, я вдруг увидел в отдалении чью-то фигуру, неуклюже шагавшую по направлению ко мне, и через минуту узнал сержанта Хусака и подумал, что он уже, наверно, под градусом. Сержант Хусак работал в отделе личного состава лагеря, а кроме того, был ответственным за нашу казарму. Обыкновенно он появлялся в казарме уже в шесть утра, громогласно крича: "Разойдись! Разойдись!" — с таким видом, как будто ему предстояло повести нас на бой. Далее, однако, наступал спад. Чем ближе время подходило к вечеру, тем ниже клонилась его голова, в конце концов обретая покой на стойке бара. Впрочем, если сержант Хусак и был алкашом, то по-настоящему напивался, надо сказать, нечасто. Бегая по штабным коридорам, он выписывал такие кренделя, что встречные оборачивались, чтобы посмотреть, попадет ли он туда, куда ему нужно. Сейчас, однако, он ступал медленно и достаточно трезво.

— Дэйвис, — сказал сержант Хусак, — у меня для вас неприятные известия. — Его глазки хитро поблескивали, и я с удивлением убедился, что сержанту Хусаку, оказывается, не чужда ирония. — Вы ведь видели этих двух новых защитников — не слабые ребята, верно? В общем, капитан Уолтерс считает, что с ними у нас теперь полный комплект. Он просил сказать, что ценит ваше упорство и все такое, но команде вы больше не нужны. — Уголки его губ насмешливо искривились. "Что происходит?" — подумал я.

— Значит ли это, что мне больше не надо ходить на тренировки?

— Вообще-то, да. Конечно, если вы перестанете быть членом команды, мы не сможем держать вас в лагере.

— И куда меня пошлют?

— После того как сбежал Уикс, у нас появилось свободное место в Берлине. Капитан Мак-Минз считает, что вы на него годитесь. Как у вас с немецким?

— Нормально. — Хотя я бегал по бабам во Франкфурте не для того, чтобы выучить немецкий, разговорной практики я получил достаточно. Девицы, как правило, болтали без умолку, а одна дородная и не первой молодости дама по имени Гудрун часто зазывала меня на чашку кофе. За день она произносила слов этак миллион. Немцу слушать ее, конечно, было бы скучно, а мне — очень полезно. У меня даже возникла идея: пополнить штат школы военных переводчиков иностранными проститутками — это бы здорово помогло.

— Сможете вести допросы по-немецки? — спросил сержант Хусак.

— Думаю, смогу.

— Тогда, хочешь не хочешь, а придется вам отправиться в Берлин. Понимаю, как вам жалко, что футбольный сезон пройдет без вас. Да и в караулы в Берлине не ходят, и одежду носят только штатскую.

Для всех в лагере «Кэссиди» берлинский разведцентр был чем-то вроде Валхаллы,[46] но я и думать не смел, что могу оказаться в числе избранных. Сержант Хусак протянул мне руку и сказал:

— Что ж, поздравляю. Ну и везет же тебе, бродяга! Все, кому я сообщал эту новость, говорили те же самые слова.

Скотт Вудфилд воскликнул:

— Берлин? Да это же самое удачное место в Европе! Ну и везет же тебе, бродяга!

Капитан О'Киф, когда я явился к нему насчет жалованья, старался сохранить серьезный вид.

— Дэйвис, — сказал он, — в Берлине вам нельзя будет ходить в форме, придется носить штатское. Есть у вас штатская одежда?

— Так точно, сэр.

— А вы уверены, что вам хватит? Дам-ка я вам на всякий случай четыреста долларов — купите себе еще. Ну-ка отвернитесь, пока я буду открывать сейф.

Передавая мне деньги, он вдруг улыбнулся и сказал:

— Ну и везет же тебе, бродяга!

С этими деньгами я, не мешкая, отправился во Франкфурт, в американское ателье на Адикусаллее, и уже через неделю имел шесть новых костюмов.

Скотт Вудфилд приехал проводить меня на вокзал. Я высунулся из окна вагона, мы пожали друг другу руки, и он крикнул:

— Непременно заеду тебя навестить! Это ведь самое злачное место в Европе!

Из репродукторов громко неслось: "Bitte, alle einsteigen! Türen schliessen! Vorsicht an der Bahnsteigkante!"[47] Поезд тронулся, Скотт помахал мне рукой, и я отправился в самое злачное место в Европе.


ГЛАВА V



По идее, в поезде я должен был бы поспать. Все треволнения остались позади, а французский спальный вагон, в котором я ехал, был прямо-таки роскошный — меня поразила полированная отделка купе, граненая бутылка для воды, выдвижной умывальник и унитаз. Да и выпитое на дорогу могло бы, казалось, нагнать сон. Перед отъездом из лагеря мы со Скоттом уговорили почти целую бутылку коньяка, а остаток я потихоньку прикончил уже в поезде. Но, как я ни старался, заснуть не удавалось. В ушах у меня все время звучали слова Скотта про "самое злачное место в Европе", а в голове вертелась мысль о том, что через считанные минуты мы въедем в коммунистическую страну.

Я смотрел в окно, потом решал, что все-таки надо поспать, ложился, снова вставал и садился к окну, и так без конца. Выехав из Западной Германии, поезд медленно прополз через нейтральную зону и остановился в Мариенборне — первой станции на восточной территории. Вокзал весело сверкал свежей краской, а вдоль платформы висели ящики с цветами — должно быть, кто-то очень старался доказать, что коммунизму чуждо унылое однообразие. Однако после Мариенборна от этого уже было никуда не деться: Восточная Германия оказалась страной серой и угрюмой, расцвеченной лишь кумачовыми транспарантами, которые украшали Магдебург, Бранденбург и Потсдам. Авторов лозунгов определенно отличала склонность к парадоксам, поскольку надписи на транспарантах гласили: "МЫ БОРЕМСЯ ЗА МИР", "СОКРУШИМ ПРОТИВНИКОВ СОДРУЖЕСТВА" и тому подобное. У железнодорожных переездов стояли хмурые жители с велосипедами и ждали, пока пройдет поезд. Время от времени за окном мелькали убогие деревушки. Несколько раз попадались советские военные эшелоны, причем внешность русских солдат привела меня в недоумение: вместо грозных вояк, которыми я себе их представлял, я увидел каких-то недоростков в потрепанных гимнастерках. Было даже странно думать, что при первом же сигнале к боевым действиям мы собираемся от них улепетывать. После Потсдама поезд нырнул в какой-то лесок и выскочил из него уже в Западном Берлине, и — удивительно — дома вдруг сразу как-то приосанились, газоны стали ухоженными, а улицы заполнились автомобилями и нарядно одетыми людьми. На вокзале Лихтерфёльде-Вест, куда мы приехали, в зале ожидания для военнослужащих разгуливали несколько англичан и французов, но в основном публика состояла из американских солдат. Мимо меня прошел красавец-негр в форме сержанта, который все время повторял: "Дэйвис! Где тут Дэйвис?" Я отозвался, он пожал мне руку и сказал: "Слушай, парень, тебе крупно повезло, что ты умотал из этого лагеря «Кэссиди». У нас тут самое злачное место в Европе".