Когда вдруг опять неожиданно приехал Константин, Екатерина Георгиевна находилась в самом удрученном состоянии. Кафедры научного коммунизма убирались из всех институтов по всей стране и, разумеется, из местного педагогического – тоже. Екатерине, правда, было куда пойти – на законную пенсию, но все это произошло как-то вмиг, сразу, без естественного переходного периода, когда человек готовится оставить высокий пост. В ее жизни опять все резко и неприятно переменилось. Растерявшаяся глава кафедры, оставшись без студентов и подчиненных, с тоски приняла предложение одного из бывших своих сотрудников, Николая Солоницына, который тоже остался не у дел. Нет, она не вышла замуж официально, просто сначала он поселился у нее, а потом они вместе переехали к нему на дачу, где Николай, чтобы как-то выжить, принялся разводить на продажу кроликов. Свою однокомнатную квартиру, которую Екатерине Георгиевне, как значительному человеку, выделила городская администрация, она отдала внуку Родиону, который как раз собирался жениться.

Как на даче Солоницына ее нашел Константин, Екатерина Георгиевна не расспрашивала. Погрузневший, с большими залысинами на крутом лбу, он был ей по-прежнему неинтересен. Костя уже очень мало напоминал и Германа, и Виталия, а потому сердце бывшей Кати даже не дрогнуло, когда Николай привел в комнату человека, носившего одну с ней фамилию.

– А ты все такая же, – сказал Константин. Поскольку Екатерина Георгиевна промолчала, он поспешил добавить: – Красивая. Годы тебя нисколько не испортили.

Екатерина машинально повернулась к зеркалу. Да, пожалуй, она тоже была собой довольна. У нее гордая осанка, тяжелые волнистые волосы, уложенные в пушистый пучок, и по-прежнему яркие карие глаза. Она убрала со лба отбившуюся от основной массы волос прядку, спросила:

– Ты зачем приехал, Костя?

Константин хмыкнул и, продолжая ее разглядывать, медленно проговорил:

– То есть я тебя конечно же не интересую!

– Нет... Ну почему же... Расскажи, как ты, что ты...

– Брось, Кать, играть гостеприимную хозяйку. Вижу, тебе глубоко безразлично, как я и что я... А потому, чтобы не утомлять, скажу кратко: так себе. Оперирую, переквалифицировался на хирургию глаза. Есть определенные успехи. Приглашают работать во Франкфурт.

– Поздравляю, – вяло отозвалась Екатерина Георгиевна.

– Не с чем. Если бы что-то держало тут, в России, ни за что не поехал бы. Но семья так и не получилась. Два раза женился и оба раза зря. Женщины хорошие... жены мои... Но я, Кать, так и не смог больше никого полюбить, кроме тебя.

Екатерина Георгиевна неприязненно сморщилась и начала:

– Если ты опять об этом, то...

– Не об этом, – перебил ее Константин. – Не скрою, когда ехал сюда, тешил себя мыслями: «А вдруг?» – но как только тебя увидел, понял, что ты никогда... И дело даже не в твоем муже... В общем, я хочу сказать о другом. Во Франкфурт уезжаю через неделю. Хочу тебе оставить коллекцию деда Родислава. Она тебе принадлежит по праву, да и не хочу я ее дарить немцам. Она русская.

– Какая еще коллекция? – удивилась Екатерина Георгиевна. – У Родислава, кроме картин, еще что-то было?

– Нет. Только картины.

– Но ты же говорил... Герману... что продал ее! Мы еще ничего не могли понять, когда Славочка вдруг заявила, что картины находятся у нее...

– Ну... все примерно так и было... Я вынужден был заткнуть рот этой стерве картинами. Иначе она ни за что не соглашалась молчать.

– О чем? – еще больше растерялась Екатерина Георгиевна.

– Понимаешь... когда дед отдал нам с Германом картины, я как раз в те каникулы сделал у нас в городе одну операцию... аборт... подпольный... неудачный... Знаешь, мне казалось, что я уже все умею. Отец меня на разные операции брал. Ему иногда приходилось делать и аборты, если плод умирал или была еще какая-то патология. Вот я и вообразил себя богом от хирургии. А девушка калекой осталась. Никто об этом не знал. Она, эта девушка, сначала благодарила меня, потому что от нежеланного ребенка я ее все-таки избавил, а потом вдруг пришла требовать... так сказать... сатисфакции. Мне надо было как-то от нее откупиться. Я одну картину ей отдал и взял расписку, что больше она ко мне никаких претензий иметь не будет. К чести ее сказать, она действительно претензий больше не имела. А вот Славочка, гадина...

– Зачем ты так, Костя? – вступилась за Славочку Екатерина. – О мертвых либо хорошо, либо никак...

– Брось! Я не могу вспоминать об этой твари без содрогания. Ты же не станешь утверждать, что эта убогая не домогалась Герки? – Константин даже не стал ждать ответа Екатерины, продолжил сам: – Она же и ко мне с этим приставала. А когда я ее с возмущением отверг, шпионить начала, чтобы как-нибудь навредить. Она слышала мой разговор с этой девицей. Пристала с картинами, чтобы я и ей заплатил ими за якобы изломанную жизнь. Требовала отдать все. Я пытался ее урезонить. Не мог понять, зачем ей, инвалиду, который не выходит из дому, картины.

– И что она?

– Что? Да ничего... Говорила, что это не моего ума дело. А если я ей их не отдам, она, во-первых, донесет о подпольных абортах. Да, она употребила это слово во множественном числе, хотя я всего один раз позволил себе это. То есть она собиралась сообщить куда надо, что я этим продолжаю промышлять. – Константин болезненно скривился и продолжил: – Я прямо вижу это лошадиное лицо... как Славочка хохочет, утверждая, что мне придется здорово попотеть, чтобы доказать обратное.

– Ты сказал, что это – во-первых. А что во-вторых?

– А во-вторых, она грозилась сделать достоянием общественности половую распущенность жены великого хирурга Кривицкого.

– Но ведь Виталий Эдуардович и так все знал... И... многие знали...

– Думаю, что он знал не все. И потом... одно дело знать, но совсем другое... В общем, Славочка сказала, что у нее уже и письмо в партийную организацию больницы готово. Мол, помогите хирургическому гению в личной жизни. Ты же понимаешь, отцу пришлось бы обсуждать свою беду с коллективом?!! Эта инвалидка мстила всем, у кого имелась личная жизнь, которой она была лишена...

– И ты принес ей картины?

– Куда бы я их принес? Дуся контролировала все углы! Оставил там, где и были. Но Славочка велела все сфотографировать: и каждую картину, и подвал, где они находятся. И поручила следить за ними одному из маминых любовников. А второму – следить за первым.

– Но ведь они могли между собой договориться, объединиться против Славочки и по-тихому все распродать, – предположила Екатерина.

– Не могли. Она сделала так, чтобы за заведующим одного из отделений больницы, который тоже был маминым любовником, следил его подчиненный. Оба боялись. Один – лишиться поста заведующего, второй – своей собственной жены, члена парткома. А Славочка не боялась никого. Сейчас мне кажется, она просто лезла на рожон, чтобы кто-нибудь ее придушил, потому что сама лишить себя жизни боялась.

– А смерть со всеми вместе ей показалась выходом... – вздохнула Екатерина.

– Ты тоже считаешь, что пожар устроила она? – встрепенулся Константин.

– Да. Не сомневаюсь. Моя беременность ее, похоже, доконала. Славочка просто не знала, что Гера отправил меня к родителям. А так бы и я... со всеми вместе... – Екатерина Георгиевна посмотрела на часы и сказала: – Пойдем, Константин, прогуляемся... Хотя бы к реке. Там красиво. А то к Николаю сейчас должна прийти соседская девчушка. Коля готовит ее к поступлению на исторический факультет нашего педагогического...

Константин кивнул. Они вышли из домика и между грядками с капустой стали пробираться к реке. Остановились у большого старого тополя.

– Посмотри, какая красота! – Екатерина Георгиевна обвела рукой вокруг. – Здесь река разлилась шире всего. А вода до сих пор чистая, хоть пей.

– Красиво, – довольно равнодушно отозвался Константин. – Но давай все-таки продолжим разговор. Так вот... Картины хранились в подвале. Не пострадали. Очень хорошо были упакованы. Когда я приехал на похороны, успел перепрятать их. Иначе мамины любовники налетели бы, как ястребы...

– Куда же ты их спрятал?

– Сейчас они в камере хранения на вокзале.

– Но они же...

– Они в рулоне, Катя. И не такие уж большие. Но действительно очень ценные. Я показывал их в Москве знающим людям. Большие деньги сулили.

– Чего ж не продал?

– Не знаю... Какая-то связь с прошлым... с тобой... с городом... с юностью. Если уж и отдать их куда, то в наш музей. Сама, в общем, решай. Ты, Екатерина Георгиевна Кривицкая, являешься наследницей по прямой. Захочешь – вставишь картины в рамы и повесишь на даче. Хотя это опасно. Узнают, что у тебя такие ценности, обворуют, да и пострадать кто-нибудь может.

– Костя! Прошу тебя! – взмолилась Екатерина Георгиевна. – Забери их с собой. Не нужны мне эти картины. От них одни беды!

– Катюш, я в самом деле скоро уезжаю, у меня нет времени даже на то, чтобы сдать их в музей. Они у вас много места не займут. Но в тяжелые времена могут сослужить службу. Это же всегда капитал. А с течением времени цена картин только увеличивается. Мало ли что, Катя! Жизнь в этой стране совершенно непредсказуема! А у тебя всегда будут средства на самый-самый черный день!

– У меня уже был черный день, – вздохнула Катя и прикусила язык. У нее было несколько черных дней, и нет никакой гарантии, что их больше никогда не будет.

Екатерина Георгиевна прислонилась спиной к шершавой коре тополя и, задумавшись, замолчала. Константин посмотрел на расстилающуюся перед ним гладь реки и, не поворачивая к ней головы, спросил:

– А ты очень любишь этого... своего Николая?

Екатерина Георгиевна вздрогнула. Зачем он ее об этом спрашивает? Она не знает ответа на этот вопрос. Она любила в своей жизни только единожды. Герман и Виталий Кривицкие слились для нее в одно любимое лицо. А Николай? Она без него не выжила бы, когда вместо институтской кафедры оказалась у разбитого корыта. Но любит ли она его? Екатерина Георгиевна отлепила спину от дерева и сказала правду:

– Я в своей жизни любила только раз! И эти мальчишки... которые пошли чистить клетки... они не внуки мне.

– А кто?

– Сыновья, – ответила Екатерина Георгиевна и пошла по дорожке обратно к дому.

– Так они, значит... – начал Константин, но осекся и молча пошел за ней следом.

– Тебе лучше уехать, – сказала Катя, когда они поравнялись с калиткой.

– Да, похоже на то, – согласился он. – Вот тебе ключ от камеры хранения и... – Он порылся в кармане и вытащил квадратик визитки. – Тут мои московские телефоны на всякий случай. Еще неделю будут действительны. На обороте – код ячейки. Думаю, надо картины забрать пораньше. Там всякие проверки бывают.

– Хорошо, – согласилась Екатерина, взяла визитку и, прямо глядя ему в глаза, сказала: – Прощай, Костя.

Константин помолчал, потом как-то неловко пожал плечами и ответил:

– Прощай, Катя. Береги сыновей... Кривицкие как-никак... князья...

* * *

А она вот не уберегла... Князья... Какие там князья? Она, Екатерина Георгиевна, никогда так не думала. Она вообще не могла предположить, что у нее когда-нибудь родятся собственные дети. Она так привыкла к Грише, что давно забыла: по сути дела, его ей подарили на городском вокзале. Ей казалось, она даже припоминает тяжкие родовые муки. Гришенька стал ее частью. Но однажды, когда Екатерине Георгиевне шел сороковой год, в Анисимов приехал Виталий. Сказал – чтобы попрощаться, поскольку сильно болен и вряд ли протянет еще год. Он действительно был сильно худ и как-то неухожен, но по-прежнему красив. Виталий был абсолютно седым, но седина шла ему, так же как белоснежная короткая бородка и усы. Может быть, доктор Кривицкий выжил бы или хотя бы прожил дольше, если бы Екатерина Георгиевна поехала с ним в Москву и они вместе занялись бы его лечением. Но она не могла оставить Гришу и кафедру. Нет, не так! Кафедру и Гришу. Сын никогда не доставлял Екатерине Георгиевне хлопот, а к тому времени уже был женат на хорошей девушке Риточке, с которой они жили отдельно. На тот момент главным ее детищем была кафедра научного коммунизма.

Виталий Кривицкий, который был беспартийным, да еще и княжеского происхождения, с недоумением воспринял новый род деятельности своей Кати, но любить ее от этого не перестал. Катя чувствовала это всем своим существом. Они провели упоительную ночь. Всего одну. Насквозь больному Кривицкому перевалило за шестьдесят пять, Екатерине было к сорока. Ни он, ни она не могли предположить, что эта последняя в их жизни совместная ночь будет иметь какие-то последствия. Виталий уехал, и через три месяца Екатерина получила известие о его кончине. Именно тогда она и поняла, что беременна. Но ей ли, известной на весь город общественнице, доценту педагогического института, члену городской парторганизации, в сорок лет идти в декрет и рожать неизвестно от кого? А потом еще возиться с пеленками и распашонками, вместо того чтобы пестовать студентов и ковать из них неутомимых борцов за светлое коммунистическое будущее?