Наталья Майорова - Представление должно продолжаться

Что ж, теперь все бумаги подписаны и заверены. Деньги выделены, чтобы нам самим у крестьян закупать провиант для колонии. Да еще комиссия привезла в подарок три рулона ткани для декораций, и старые театральные костюмы, где-то у кого-то конфискованные.

Присвоили колонии и детскому театру имя Владимира Ильича Ленина, уверили комиссию, что понимаем, какая это ответственность, от имени комиссии и колонистов из почтового отделения в Торбеевке послали телеграмму в Кремль:

«Вы являетесь центром идей, освещающих и двигающих победоносное мировое шествие рабоче-крестьянской революции и как одной из наших побед является создание театра Вашего имени. Дети крестьян и сельского пролетариата Алексеевского уезда говорят: сегодня мы пойдем к Ленину, и мы были у Ленина и видели пантомиму «Освобождение рабов», которой открывается театр. Да здравствует вождь Российской Социалистической Федеративной Советской Республики Владимир Ильич Ленин. Да здравствует вождь коммунистов.

Председатель отдела искусства Д. Бассалыго».

(текст телеграммы подлинный. Была послана из Саратова организованным там детским театром в 1919 году – прим. авт.)

Все шло так подозрительно хорошо, что, чтобы до отъезда комиссии не сглазить, мы всех артистов-колонистов просто заперли в сарае, и оставили общаться с приезжими только вежливую Капочку, Любочку с ее слезо– и соплевыжимательной скрипкой и благостную Олю с новорожденной дочерью Агатой, похожую на мадонну с младенцем кисти покойного Ильи Сорокина.

Наши колонисты!

Я хорошо помню хитровских огольцов, это мне немного помогало вначале. Но эти, конечно, другие – злее, жесточе, отчаяннее. Родители у малой части потерялись, у большинства умерли от голода и эпидемий или убиты – белыми или красными.

Группа беспризорников, пришедшая с Ботей (он обещал им теплую и сытую зимовку), сразу же попыталась установить свои порядки и свое главенство.

И вот ведь наша удача – моя придумка про Фрола, которого назначим мужчиной и вождем, вдруг оказалась пророчески необходимой. Феклуша переделала для него старый костюм моего отца, мы с Грунькой таскали его во всяческие советские конторы и присутствия, кивали, сговорившись, как на главного, и Фрол, одинокий и жесткий, как гвоздь, вбитый в стену, вдруг поверил в свою значимость, возможность управлять и повелевать.

И тут появились колонисты, которые плевали на пол, мочились в углах, в первую же неделю разнесли вдребезги все, что еще не было разрушено, а в довершение всего их шестнадцатилетний вождь Старшак попытался снасильничать тринадцатилетнюю Капочку. Капочка у нас, несмотря на весь идеализм, девочка бодрая и самостоятельная, и потому сначала отбилась от насильника стулом, а уж потом пришла с докладом в администрацию колонии, то есть ко мне, Груньке и Фролу.

Выслушав ее, Фрол, не дожидаясь от нас с Грунькой никаких сентенций, начал действовать как умел, то есть используя свой многолетний опыт укрощения диких и непокорных лошадей. Для начала с помощью Егора избил всех разрушителей и хулиганов вожжами, связал и покидал в погреб, закрыв сверху крышкой. На следующий день, когда они, по мнению Фрола, были уже готовы к объездке, он прямо в погребе провел с ними обстоятельные разъяснительные беседы, а тем кто пытался возразить, затыкал рот конскими рукавицами и продолжал разъяснения как ни в чем ни бывало. Потом аккуратно напоил всех связанных из одной кружки чистой водой и оставил еще на день. Нам с Грунькой он велел не вмешиваться в процесс, а Феклушу и Степаниду попросил подготовить на следующий день для арестованных достаточную порцию чистых штанов, чтобы сменить зассанные.

После этого поведение всех колонистов (включая тех, кто в погреб ни разу не спускался даже за капустой) значительно изменилось. А через три дня Старшак сказал старому конюху: дядька Фрол, я к тебе со всем уважением, но лучше мне теперь отсюда идти восвояси, потому как обоим нам тут не жить – ты меня сильнее, так я тебя спящим зарежу.

– Быть посему, – согласился Фрол. – Иди, пропащий, ищи свою душу. Вдруг и найдется где-нибудь.

Феклуша по просьбе Фрола собрала в узелок половину хлеба, шмат сала, три луковицы и запасную рубашку, и Егор отвез Старшака в Алексеевку, на станцию. Куда он оттуда делся, нам неведомо, да ведь ему ездить под вагонами не привыкать.

Девочек-колонисток у нас пять человек (тощие, забитые и страшные. Должно, и я когда-то такой была!), и все они сразу к Лукерье в кухню прибились. Она учит их стряпать, а Оля – вышивать по канве. Ничего у них пока не выходит. Собираются в теплых уголках, прижимаются друг к другу как крыски и шушукаются потихоньку. Любочку, Валентина и особенно Агату любят, тетешкают. Германика и Владимира боятся, как увидят, так креститься начинают. Ничего, небось, отойдут помаленьку.

Мальчишки живее и бодрее, и театральное дело им сразу по душе пришлось. Только двое, из крестьянских семей (один – сын расстрелянного красными кулака, другой – зарезанного белыми комбедовца), сразу к земле потянулись и фактически к Акулине и Филимону переселились. Те и рады – как бы свои детки в доме. Трогательно даже: приходил в Черемошню бродячий фотограф, так старики попросили у меня за пшено ему карточку сделать – они вдвоем и те двое мальчишек, вроде как семья.

А прочие все – за театр. Еще бы! Все беспризорники – артисты, иначе не выживешь. Это я еще по себе помню.

Как ни меняли шторы, как ни чистили роскошный чиновничий кабинет, избавиться от пыли в нем так и не удалось. Она появлялась вновь, оседая облаками и клочьями, с каждой новой бумагой, украшенной многими подписями и пометками, с каждой занумерованной папкой, с каждым контрреволюционным заговором – раскрытым, выявленным или только еще предполагающимся.

– Классово чуждый элемент превращается в контру любым дуновением белогвардейского ветра, – худощавый человек со шрамом на лице закатил глаза и помолчал, видимо, сам удивившись замысловатости рожденной его мозгом фигуры речи. – Я вам, товарищ Зиновьев, еще в прошлом году говорил: надо брать этого Лиховцева. А вы: творческая интеллигенция, творческая интеллигенция… Что в них? Гниль, разврат, потусторонние дуновения и глупость махровая, несмотря на образование совершенное непонимание того, куда движется история. Вы же миндальничали с ними до последнего. И что вышло? Почти все арестованные по делу организации «Спасение отечества» согласно на этого самого Лиховцева и указывают. А где он?

– Где же он? – эхом откликнулся Зиновьев.

– Сбежал. Увез шифры, списки и свою малолетнюю любовницу. По нашим данным, может быть в Москве, а может быть и в своих родных местах – под Калугой.

– Надо связаться с тамошними товарищами.

– Уже связались. Калужские товарищи обещали всяческое содействие, благо, у них там же и свои интересы имеются, какая-то кровавая банда до сих пор в том районе действует. Тянуть же с этим нельзя, потому что весна на носу, а летом они в лесах прячутся…

– Ну, дай бог разрешится наконец… Вот ведь вроде война гражданская окончена, самое время заниматься мирными делами, а все что-то мешает…

– Какой бог, товарищ Зиновьев?! – усмехнулся чекист. – Коммунисты бога отменили. А война не закончена покуда хоть один капиталист и угнетатель трудового народа во всем мире остался. Вы же понимаете, что мы им как кость в горле и они нам спокойно жить никогда не дадут…

– Ну, если бога отменили, тогда – дай, что ли, Интернационал… Дай нам твердости и понимания, и не только ненависти, но и любви, – грустно усмехнулся в ответ товарищ Зиновьев и некстати совершенно вспомнил стихотворение, которое когда-то перевел недавно умерший друг Максимилиана Лиховцева, Арсений Троицкий: «Любовь, как роза красная, цветет в моем саду, любовь моя, как песенка, с которой я иду…» – Господи… то есть, Интернационал… как же все запуталось…

Папка с делом организации «Спасение отечества» легла на стопку таких же. Зиновьев привычно почувствовал, как запершило в носу и захотелось расчихаться.

* * *

– Юлия, мы спасены! – всегда темные и какие-то матовые, сейчас глаза Александра буквально светились радостью. – Не зря я все это время суетился и унижался по всем их мерзким канцеляриям, совался в любую дырку. И с какой бы, ты думала, стороны пришло спасение? Вот никогда не догадаешься!

– Кто-то из твоих бывших однокашников? – Юлия видела, что ему хочется, чтобы она попыталась угадать.

– Нет! Наш дядюшка, Михаил Александрович Муранов! За это время он сделался настоящим «красным профессором», объявил меня своим учеником и продолжателем и выхлопотал мне командировку в Италию и Константинополь для работы с архивами и сбора археологического материала. Собрав его, я якобы вернусь в Россию и стану вместе с ним преподавать на кафедре научный марксизм и еще какую-то подобную дребедень…

– А когда ты не вернешься, с Михаилом Александровичем ничего не сделают? – спросила княгиня.

– Боже мой, Юлия, да все же все изначально понимают! Эта трагикомедия, которую ломают большевики…

– Что ж, Алекс, я желаю тебе удачи, – медленно сказала Юлия.

– Юленька, Юленька, ты меня не поняла! – он схватил ее руки, прижал их к губам и невольно отметил, как они огрубели. – Конечно же, мы едем вместе!

– Вместе? – Юлия наклонила голову. – Но как?

– Разумеется! Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя в Москве, жарить пирожки и продавать их вразнос?!

– А что? У меня, как выяснилось, неплохо получается. Любина кухарка, которая мне когда-то все показала, оказалась неплохой наставницей. Теперь у меня уже есть постоянная клиентура…

– Юлия! Конечно, мы достали пропуск и для тебя. Ты едешь за границу «для воссоединения семьи». Ведь твои родители тоже уехали?

– Да. Еще когда мы были в Синих Ключах и играли в волшебную республику. Сразу после убийства германского посла. Папа писал мне. Я получила потом всего одно его письмо. Явно не первое…

Она села на стул и долго сидела, опустив плечи. Он подумал было, что она плачет от облегчения, присел и заглянул ей в лицо. Ее глаза были сухи.

– Юлия…

– Если так, нам надо немедленно ехать в Ключи.

– Зачем?!

– Там мой сын, и, между прочим, две твоих дочери.

– Одна. Варя – не моя дочь.

– Это не имеет значения. Все равно с ними надо решать.

– Юлия, Герман не перенесет любой дороги. Увозить его сейчас все равно что убить.

– Я знаю. Пока я здесь, в Москве, я могу хоть иногда видеть его.

– Тебе известно, что сейчас происходит в Синих Ключах?

– Да, Люба иногда пишет мне. В основном о Германике, об остальном – вскользь. Она со своей глухонемой подругой организовала на территории усадьбы колонию для бывших беспризорников, и что-то там еще – связанное с театром. Осенью был какой-то показательный спектакль, почему-то в лесу, приезжала комиссия из Москвы, всем вроде понравилось, статус «театральной колонии» подтвердили. Им как-то покровительствует Луначарский. Иногда они ездят выступать в Калугу и по округе. Как я понимаю, у них все более-менее в порядке, насколько это вообще возможно в нынешнее время.

– Я рад за них. Но нам сейчас надо думать о себе. Ты же понимаешь, как у нынешних властей все быстро меняется. Надо пользоваться представившейся возможностью…

– Мы не можем уехать, не побывав в Синих Ключах, – твердо сказала Юлия. – Помимо судьбы дочери… Разве ты не хочешь хотя бы попрощаться со своей женой?

– Какая она мне жена?! – раздраженно воскликнул Александр. – О чем ты говоришь, Юлия!

– Не знаю, Алекс. Знаю только, что, чтобы спасти тебе жизнь, она, не задумываясь, кинулась прямо в пасть к большевикам и ЧК и сходу отдалась какому-то важному чекисту… Рассказывала об этом со смехом, а когда я спросила: как так?! – объяснила просто: ну а как же, Алекс же мой муж, отец Капочки…

Александр посерел и зло скривил губы:

– Уж тебе-то никак не стоило бы обольщаться на ее счет, Юлия. Чекист – ее бывший дружок, она мне об этом упоминала, а все прочее для нее – «выпить стакан воды», как говорят большевики… Если ты настаиваешь, мы поедем в Ключи. Но думать сейчас все равно надо не об этом.

– Хорошо, – согласилась Юлия, понимая, что не стоит дальше раздражать его разговорами о жене. – А что же мы будем делать за границей? Ведь нас с тобой там никто не ждет…

– Да, вот это проблема, – согласился Александр. – Конечно, я хотел бы заниматься историей. Но на что мы будем жить? Сейчас везде за границей огромное количество русских эмигрантов, все рабочие места заняты… Разве что поехать куда-нибудь подальше, например в Американские штаты или Мексику? Но для этого опять же нужны деньги, которых у нас нет…

Юлия по-прежнему сидела на стуле. Состояние дежа вю было настолько пронзительным, что у нее заломило виски и она изо всех сил сжала голову руками. «Мы будем вместе. Нам надо уехать. Но нам не на что жить,» – то же самое Алекс говорил ей почти двадцать лет назад. Продавать пирожки и иногда навещать Германика в театральной детской колонии имени В. И. Ленина вдруг показалось Юлии не такой уж дурной участью.