К тому же, с тех пор как я бросила сцену, у меня появилось желание, довольно, к слову сказать, эгоистическое и даже, более того, порочное, – отдыхать по утрам, когда большинство людей уже работает. Признаюсь, что мне особенно сладко слышать в тот час, когда наступающий день начинает синеватым светом пробиваться сквозь щели ставен, как коридорный стучит в соседние с моим номера, и я представляю себе, сколь тяжело просыпаются люди, чувствующие себя совсем разбитыми, с каким отчаянием они зевают, а тут ещё спешка, и льёт дождь, и страх опоздать на поезд… Гадкое чувство реванша заставляют меня зарыться в тёплые простыни, и я только успеваю пробормотать: «Что ж, теперь их очередь», прежде чем снова погрузиться в сон, в дневной сон, лёгкий, полный сновидений, почти сознательный, озарённый изнутри странными светилами, что сопутствуют снам, а снаружи – дневным светом, который сочится сквозь неплотно прикрытые веки…

Должно быть, уже поздно, но электрические стенные часы отмеряют время лишь едва слышным скрипом каждые шестьдесят секунд. Майя и Жан уже, наверное, перестали ссориться, а может, и мирятся?.. В соседней комнате храпят – простой, величественный храп, всякий раз прерывающийся на выдохе сухим, кратким всхлипом «клок», звучащим одновременно и смешно, и зловеще. Этот тип храпа я знаю и предпочитаю его нарастающему храпу, который начинается едва слышно, постепенно набирает силу и завершается надрывным кашлем. Большой нос Массо издаёт, наверное, ужасающие звуки, а может курильницу опиума ещё не погасили, и она горит прибитым пламенем под каплей потрескивающего сока…

Я не сплю – но и не теряю терпения. Эта ночь не будет ни длиннее, ни короче других подобных ночей. Любой ночи приходит конец – этого люди, страдающие бессонницей, не знают достаточно твёрдо. Я им это прощаю, потому что они в большинстве своём больны. А я не больная, я к этому привыкла. Я не зажигаю лампы и не открываю книгу – это ведь лучший способ окончательно изгнать сон и изуродовать отёком веки. Я жду. Они отвратительны, все те, кто за стенами моей комнаты и над потолком отдыхают, как настоящие варвары, они, конечно, отвратительны, но… они есть. Кто мне скажет правду? Может, я вовсе не хочу от них бежать, а, напротив, ищу их присутствия? Может, я ошиблась в тот день, когда, покидая свою квартиру и отказываясь от удобного жилья, считала, что делаю ещё шаг навстречу одиночеству… Окружённая ненавистными соседями, которых ровно столько, сколько есть стенок в моей комнате, я всё повторяю, чтобы убедиться, что они все тут: «Они отвратительны», – и покорно жду, окружённая ими, успокоенная их присутствием, как над морем забрезжит рассвет, как подымутся волны от утреннего ветерка и этот бледный невнятный свет дойдёт наконец до моей кровати, до моего лба, до моих нечувствительных глаз, теперь уже с плотно закрытыми веками.


Говорят, что женщина с трудом сохраняет хладнокровие при виде плачущего мужчины. Я что-то не припоминаю, чтобы слёзы Макса в тот день, когда он так наивно плакал, узнав о моём предстоящем отъезде, меня особенно разволновали.

Но я считаю, что для женщины горе другой женщины может представлять душераздирающее зрелище, потому что способно вызвать эгоистический страх, называемый предчувствием. В чужом женском горе женщина почти всегда видит своё отражение. Она могла бы выразить это предчувствие примерно так, как пьяница, ещё не принявший ни грамма, говорит об уже набравшемся алкаше: «Вот таким я буду в воскресенье».

Майи горе. Я прекрасно обошлась бы и без того, чтобы вникать в её обстоятельства. Но «такая, как она» считает откровенность своей, так сказать, профессией и бесстыжую откровенность выдаёт за естественное прямодушие.

Бедная Майя! Вот она и переехала в номер, в котором желала жить одна.

О, как она печальна среди этого пёстрого и весёлого беспорядка, где в кучу свалены её шёлковые рубашки, кружевные чулки, платья с длинными шлейфами и короткими юбками. На кровати громоздятся ящики, вынутые из кофра, и раскрытая коробка из-под шляп. Горничная Майи, упрямая гасконка, болтается по комнате взад-вперёд, всем своим видом выражая неодобрение. Рядом с чайным подносом я замечаю две коробочки с какими-то пилюлями, а также широкогорлый флакон с белым порошком. Майя прерывисто зевает и хлюпает носом, вконец подавленная этим промозглым утром, тёмным из-за постоянно набегающих туч, безутешными слезами, а главным образом тем, что нанюхалась кокаина.

– Высморкайтесь, Майя.

– Этого ещё не хватало, чтобы нос стал красным. Лучше уж буду сопеть.

Она смеётся с хрипом, как ребёнок, который слишком долго кричал, ибо её горе – и за это я её хвалю – не выражается в рыданиях. Она мне сказала: «Ну вот. Случилось. Это было неизбежно». Она ругалась как мужчина и обзывала своего Жана самыми страшными словами. Она унесла с собой, зажав в руке, фотографию Жана, отпечатанную на открытке, и пачку ассигнаций, которую, воспользовавшись беспорядком, вынула из жилетного кармана своего любовника… Мне хотелось бы подняться к себе в комнату. Я в халате, но без чулок, и зябну после ванны, потому что плохо вытерлась… Я чувствую, что мне недостаёт жалости, теплоты, если быть честной – любви, и поэтому изо всех сил стараюсь быть дружественной.

– Ну послушайте, Майя, это же несерьёзно. К тому же это случается у вас не впервой.

– Не впервой – что? То, что я переезжаю в отдельную комнату? Э-эх! Если бы у меня было столько тысяч франков ренты, сколько раз мы с Жаном ссорились!.. Сама знаю, что это несерьёзно…

Однако она обустраивается в номере так, будто это серьёзно. Она передвигает туалетный столик к окну, поворачивает зеркало к свету и начинает приводить в порядок своё лицо – она занимается этим, нимало не смущаясь присутствием Жана, меня, коридорного, посыльного. Дело своё она знает, тут уж ничего не скажешь. Она особо протирает уши и уголки губ. Она даже приподнимает и кончиками пальцев выворачивает веки, – так проверяют жабры у рыбы сомнительной свежести… Потом Майя, обернув платочком указательный палец, засовывает его в каждую ноздрю и начинает орудовать с виртуозностью официанта, протирающего бокалы, для шампанского. Перламутровым ножичком выскребает язык, ногтями обеих рук безжалостно выдавливает крошечный прыщик, маленьким пинцетом выдёргивает ненужные волоски…

– Я-то лучше, чем кто бы то ни было, понимаю, что это несерьёзно. Но, видите ли, я знаю мужчин, а особенно Жана. Я с ним общалась… Что вы сказали?

Я ничего не сказала, а только слегка отвернулась, чтобы скрыть улыбку, не злую и не добрую, которую я не могла сдержать после слов Майи «я знаю мужчин»… Почему эту классическую фразу произносят женщины не после своего триумфа, а после поражения, доказывающего как раз обратное? Я ничего не сказала, я не знаю мужчин…

– …Я с ним общаюсь уже год и могу не хвастаясь сказать, что он не из тех, кто ржавеет в любовных делах…

Закрутив волосы в пучок на китайский манер и стянув их сеткой, она накладывает на лоб и щёки толстый слой кольдкрема, но её желание меня убедить столь сильно, что она прерывает свой массаж и продолжает говорить, шевеля растопыренными пальцами. А я в это время вспоминаю, как гримировалась и разгримировывалась в прежние времена, вспоминаю ту эпоху, когда Браг называл меня, лоснящуюся от вазелина, «крысой, упавшей в подсолнечное масло»…

– …Год с мужиком – это уже почти контракт, хотя мы жили вместе только на взморье или на водах. Общая городская квартира, знаете… Нет, это не для нас. У него свои занятия, у меня свои идеи. Есть такое, чего я не могу принять… Что вы говорите?..

Я ничего не говорю, но, обладая тонким инстинктом, Майя всякий раз чувствует, когда вызывает у меня недоверие. Есть такое, чего она не может принять? Что же это, интересно? Она берёт деньги, получает пощёчины, терпит всевозможные грубости, и всё это, правда, с вызывающим видом мелкого деспота…

– …Короче, если Жан остаётся со мной… Не думайте, я не строю себе никаких иллюзий… то это не столько из привязанности, сколько из тщеславия, потому что знает: где он такую найдёт? Но я не шибко удобная, никогда не позволяю перейти определённую границу. И вот вам доказательство, – заключила Майя, указывая на развёрстые чемоданы. – Я ему сказала: «Пока, малыш! До встречи на этом свете или на том». Вот и всё.

Она врёт. И становится от этого даже трогательной. Бедная маленькая Майя, как она изо всех сил хорохорится. Ей и надо быть трогательной. Любой мужчина пожалел бы её тогда. И даже, возможно, женщина – но только не я.

Ибо этот любовник, разрывом с которым она хвастается и с которым рассчитывает вновь соединиться сегодня вечером, завтра, а может, и через час, – она говорит о нём, словно потеряла его навсегда, разоблачает его, вспоминает его, жалеет, что рассталась с ним, – словом, говорит о нём так, будто он уже является частью её прошлого.

Я делаю для Майи то, что могу, то есть я слушаю её и время от времени киваю в ответ. Теперь её щёки и лоб покрыты лиловатой пудрой, а верхние веки – ярко-розовой, что на фоне серых теней выглядит весьма эффектно. Ресницы… Рот… Большая бархатистая мушка в уголке губ… Дело сделано. Она рассеянно улыбается мне в зеркало.

– Как внимательно вы на меня смотрите, Рене! Не могу не вспомнить Жана, который всегда говорил: «Красивая женщина за туалетным столиком – это всегда некрасиво!» С этим гадом ох как нелегко!..

– А зачем вы делали все эти работы по усовершенствованию себя при нём?

От изумления Майя широко раскрывает глаза, свои прелестные глаза, окаймлённые ставшими жёсткими ресницами.

– Дорогая, да что вы? Когда мне будет тридцать пять или там сорок лет, может, мне и захочется делать это в тайне, но теперь!.. Разве у меня прыщи или красные веки или я покрыта морщинами? Мне скрывать нечего! Смотрите сколько хотите. Я такая, какой меня создала природа. Тс-с-с, тихо…

– Что?

– Мне послышались шаги. Бедняжка… Она его ждёт – а он не идёт.

– Скажите мне, Майя, было ли между вами что-нибудь более серьёзное, чем обычное столкновение?

Она глядит на меня растерянно. На этот раз она искренна.

– Пожалуй, нет… В том-то всё и дело. Напротив. Именно это меня и удивляет. Можно даже сказать, что и ссоры-то настоящей не было. Мы больше не дрались, глядите: у меня на руках нет никаких синяков… Странно. Вот уже несколько дней как с Жаном что-то происходит. Но он молчит, изображает из себя этакого мечтателя, безразличного ко всему. Вы знаете, у него появляется такое выражение лица, которое… Так и хочется назвать его «платным трахальщиком»…

Она покусывает губы, покрытые ярко-красной помадой, и не отрывает взгляда от тусклого серо-зелёного моря, кажущегося нынче каким-то больным. В её глазах я угадываю удивление и полную неспособность что-либо понять в происходящем, как у существа, которому несправедливо угрожает неведомая опасность. И в моей памяти вдруг очень чётко встаёт лицо Жана в полумаске тёмных очков – губы, утопленные в уголки рта, выпирающие скулы, как у фавна, подбородок, расколотый ямочкой пополам, и крепкая, но мягкая шея… Я вдруг снова чётко вижу его таинственное безглазое лицо и жалею бедняжку Майю, потому что на этом мужском лице проступают все оттенки хитрости, грубоватая сила и одновременно слабость, но настолько соблазнительная, что с ней можно всего добиться, – одним словом, вне всякого сомнения, в этой паре он, а не она всегда одержит верх.


– Нам можно войти?

– Кому это «нам»?

– Нам!

Мелодичный голос, в котором я, однако, не узнаю красивого меццо Майи. Её голос звучит так, что все произносимые ею слова кажутся золотыми. Я отворяю дверь и вижу на пороге двух мужчин – Массо и Жана. Фальцетом говорит Массо. То ли он уже встал, то ли ещё не ложился. Во всяком случае, Жан повстречал его на пляже, где он прогуливался вдоль моря по гальке, поражая встречных своим карикатурным обликом жёлчного муниципального чиновника. Серые лайковые перчатки, мягкая велюровая шляпа, небрежно повязанный галстук – всё, что на нём, уж не знаю почему, выглядит крайне экстравагантно. К тому же, как меня заверил Жан, Массо только что пересёк набережную, прилегающую к ней улицу и вестибюль гостиницы, украшенный гирляндой из водорослей, которую море выбросило на пляж. Он повесил эту гирлянду себе на шею, а теперь, стоя перед моим зеркалом, замотал вокруг шеи и шёпотом, словно обращаясь к самому себе, произнёс:

– Глядите-ка, Коломбина!

– Вы что, окончательно рехнулись, Массо? Немедленно снимите с себя это. От вас разит сырыми мидиями.

– Одно из двух, – отвечает мне Массо. – Либо вы раба предрассудков, которые именуют модой, и я отворачиваюсь от вас, либо вы разрешаете мне ютиться в тени вашего сердца и обещаете мне то, что испытывает любая женщина, глядя на меня, а именно любовь, и тогда вас должен привести в восторг этот маленький каприз, пришедший мне в голову чудесным весёлым утром. Либо… Но тогда я должен был бы сказать «одно из трёх»… Что же, я начну с начала. Итак, одно из трёх…